Другими словами, под благовидным предлогом борьбы с возмутительными пасквилями, которые тревожат не столько короля, сколько щепетильную мадам дю Барри, он создает в Лондоне целую шпионскую сеть для надзора именно за политической жизнью враждебного государства, Эта шпионская сеть по своему замыслу и размаху напоминает прочнейшую сеть политической слежки, созданную несравненным Сартином во Франции. Она, разумеется, не ограничивается посредственным клеветником, каким является нуждающийся в деньгах Тевено де Моранд. По всей видимости, она раскидывается значительно шире и захватывает самого государственного министра лорда Рошфора, о чем опять-таки сообщается королю:
«Более того, я договорился с лордом Рошфором, государственным министром, что по первому моему предупреждению о каком бы то ни было пасквиле он обеспечит мне в полном секрете, с единственной целью быть приятным королю, все средства, чтобы удушить эти писания в зародыше. При этом он выдвинул единственное условие – всё сказанное и сделанное им в связи с этим не должно рассматриваться как сделанное министром и не должно стать известным никому, кроме меня и его величества. Лорду Рошфору достаточно уверенности, что я добиваюсь его сотрудничества исключительно ради служения королю, моему повелителю, чтобы он с величайшей охотой оказывал мне в этом деле тайную помощь…»
В другом донесении Пьер Огюстен сообщает ещё более интересные вещи:
«В этом деле есть и другие стороны, которые касаются короля, и не менее любопытные для вашего величества, однако их нельзя доверить бумаге. Я должен сообщить об этом вашему величеству с глазу на глаз…»
Занятно, что все эти сведения о политической жизни враждебного государства должны стекаться от его агентов лично к нему. Он один связан со всеми, кто может и согласен его информировать. Он присваивает себе право единственно самому располагать всей полнотой информации, по собственному усмотрению пользоваться всем этим бесценным богатством, сортировать, просеивать, анализировать, составлять общую картину политической, главным образом, естественно, тайной деятельности английского кабинета. Проделав эту необходимую процедуру, он намеревается лишь малую толику передавать королю, с учетом необходимости, собственных интересов и потребностей той тайной политики, в которой, со времен мадридской поездки, он занимает какое-то немаловажное место. Благодаря своим сведениям, столь обширным и достоверным, он становится незаменимым не только для короля, но и для тех, кто, вопреки беспутному королю, на свой страх и риск печется о благе страны. Стоит его устранить, и рассыплется эта незримая сеть, прекратится поток информации, ограничится или вовсе исчезнет возможность тех тайных переговоров, соглашений, интриг, которые во все времена составляют глубоко скрытое основание внешней политики.
Было бы смешно сомневаться, что в этой серьезной игре он участвует отнюдь не один. Однако с кем связан он? Какие суммы на этот раз хранятся в его саквояже? Кого и за сколько покупает он в Лондоне? Какие и с какой целью ведет переговоры с государственным министром лордом Рошфором, который в этих переговорах предпочитает оставаться скромным, непритязательным частным лицом? Всё это покрыто тьмой неизвестности.
Впрочем, с кем бы ни был он связан, ему удается добыть кое-какие важные сведения. Он мчится, и вновь сломя голову, лично передать эти сведения кое-кому и затем королю и прибывает в Париж девятого мая. В Париже его ждет неприятный сюрприз. Крестьянская девочка, тайно доставленная верным Лабордом в заветный павильончик Оленьего парка, наконец отомстила за себя и за тысячи своих безвестных подруг ненасытному королю, наградив его на прощание оспой. В течение нескольких дней весь почерневший Людовик ХV борется со страшным недугом. Десятого мая беспутный король умирает, а вместе с ним умирает и указ о помиловании, который он должен был подписать, так что озадаченному Пьеру Огюстену остается только воскликнуть:
– Я восхищаюсь прихотливостью судьбы, которая преследует меня! Останься король жив и здоров ещё хоть неделю, мне были бы возвращены гражданские права, похищенные у меня произволом. Король дал мне слово, и подозрения, несправедливо внушенные ему, уже сменились доверием и даже благосклонностью ко мне.
Впрочем, на этот раз он не впадает в отчаяние. Нынче в его проворных руках государственные дела такой важности, что их исполнение уже не зависит от воли и прихоти королей. Прежний король, новый король – не всё ли равно. Не тому, так другому от него не уйти. Надобно лишь оглядеться и кстати ввязаться в ту политическую игру, которая затевается чуть ли не возле ещё не остывшего трупа, как извечно приключается при перемене правления.
Все с негодованием и боязнью, кто исключительно за себя, кто за себя и за будущее страны, ожидают если не решительных, то хотя бы каких-нибудь перемен. Ожидают, конечно, напрасно. Новый король тихо грустит в одиночестве неизбежного карантина и не способен решать ничего, склонный по темпераменту, по неумелому воспитанию и по благоприобретенным глупым привычкам, бесцельно, бесприютно топтаться на месте. В эти темные дни совет ему могут подать только три его престарелые тетки, Аделаида, Виктория и Софи. Могут, однако известно, что собственным умом они не в состоянии предложить никакого совета. Только Сартин, каким-то чудом прорвав ограждение карантина, добивается краткой аудиенции с новым монархом, в тайной надежде повлиять на решения, по мнению многих умных людей неизбежные. Людовик ХV1, всегда искренне расположенный делать добро, инертен в мыслях, инертен в поступках, глядит тупо, на вопрос о судьбе прежних министров, презираемых и ненавидимых большинством населения, вяло мямлит:
– Я знаю, что они хорошо делают свое дело, но…
С одним этим поразительным «но» Сартину, генерал-лейтенанту полиции, и приходится удалиться, после чего Сартину ничего не остается, как по закоренелой привычке пуститься в интриги, чтобы по меньшей мере сохранить свою громадную власть, а при удаче ещё увеличить её.
Что для Сартина было бы желательным больше всего? Несомненно, Сартину больше всего подходило бы возвращение герцога де Шуазеля, его давнего партнера по сплетению многих интриг в политике внешней и внутренней, направленных на спасение Франции. Шуазель давно всем известен, и во Франции и в Европе, как человек действительно государственного ума, какого не наблюдается ни у одного из его современников, с громадным политическим опытом, с громадным авторитетом в среде оппозиции и в среде европейских политиков. Мало кто сомневается из умеющих оценивать такого рода достоинства, что именно Шуазель имеет едва ли больше прав на роль кучера Европы, чем Кауниц, как над известным австрийским министром однажды посмеялась Екатерина Великая.
В самом деле, в эти переломные годы именно Шуазель, с его изобретательностью, с его дипломатической изворотливостью, с его непрестанными хлопотами о величии Франции, может ещё удержать монархическую систему правления от опасного скольжения вниз. И как будто все шансы на стороне Шуазеля, наставника и сподвижника, руководителя всех дипломатических игр, в которых на протяжении многих лет неизменно участвует Пьер Огюстен. Шуазеля не может не поддержать оппозиция, уже довольно обширная, чтобы не опасаться её, исключительно либеральная, готовая провести ряд благоразумных реформ, однако не помышляющая о бунте даже во сне, обстоятельство прямо бесценное для нового короля. Много важнее, что Шуазеля готова всеми средствами продвигать Мария Антуанетта, не позабывшая, кому она обязана самым блистательным троном Европы. К Шуазелю должна быть благосклонна и Мария Терезия, её мать. Во-первых, из чувства благодарности прежде всего за счастливое устройство вполне посредственной дочки. Во-вторых, за упрочение союза между Францией и Австрией, без которого Австрия может быть пожрана прожорливой Пруссией. Наконец, в-третьих, за невмешательство в дела Польши, когда её делили три государства, при активном участии её сына императора Франца, при попустительстве самой Марии Терезии.
Как ни странно, против Шуазеля настроен только один бестолковый король, притом, себе на беду, исключительно по личным мотивам, в политике недопустимым, к тому же по мотивам довольно смешным. Видите ли, когда-то очень давно Шуазель имел смелость ответить его отцу, тогда наследному принцу, который, как все Бурбоны этого века, нес чепуху, в знак возмущения отходившему от него:
– Мсье, вы меня покидаете, но я ещё должен сказать вам, что, хотя имею несчастье быть вашим подданным, вашим лакеем я никогда не буду.
Фраза отчетливая, неглупая, хотя неуместная, и вот за одну эту неосторожную фразу слабохарактерный сын с упрямством осла мстит отставному министру, отвергает единственного достойного деятеля во всем его окружении и, не в силах предвидеть страшных последствий, тупо твердит:
– Кто угодно, только не Шуазель.
Поразительно, как быстро бесталанного упрямца ловят на слове и подсылают тетку Аделаиду. Представьте, именно ей оскорбленный папаша нового короля доверил список людей, на которых мог бы положиться в будущем сын. И сын, лишенный самостоятельности суждения, серьезно принимается рассматривать этот липовый список, не задумываясь над тем обстоятельством, что папаша уже девять лет как оставил сей бренный мир, к тому же мог впасть в грех ошибки.
И действительно, из пресловутого списка приходится вычеркнуть чуть ли не всех: кто успел за девять лет помереть, кто успел за это же время столько нагадить, что стыдно о нем вспоминать. Как ни странно, в списке остается двое давно отставленных стариков, мало чем примечательных, кроме запредельного возраста: и тому и другому вот-вот стукнет семьдесят пять. Эти двое: Морепа и Машо.
Остается невыясненным, какая именно муха в этот момент укусила нового короля, но Людовик ХV1избирает Машо, подписывает указ и отправляет гонца кликнуть отставного министра финансов на царство.
Тут какая-то другая муха жужжит в ухо Аделаиде, что это ошибка, что Машо упрям ещё хуже осла, что уж лучше призвать Морепа, поскольку этот замшелый старец неглуп и покладист, единственно оттого, что ему решительно на всё наплевать.