Аделаида бросается в кабинет короля, и покорный чужой воле племянник как ни в чем не бывало, добросовестно следуя переменчивым указаниям тетки, возвращает с полдороги гонца, переписывает указ и призывает в Париж бывшего государственного секретаря Морепа.
Невзрачный, крошечного росточка, с простыми манерами, насмешник, любитель сарказмов, с чудовищной памятью, которая удерживает решительно всё, что ни запало в неё, с бездельным умом и властолюбием чрезвычайным, Морепа вновь на старости лет становится государственным секретарем. Таким образом, место главы кабинета остается вакантным, а его непригодность для серьезной государственной деятельности до того очевидна, что Париж тотчас облетают довольно ядовитого свойства стишки, из тех, что до сладострастия любит сам Морепа:
Час Морепа опять настал,
И снова он министром стал.
Тогда король его обнял:
«Бессильем мы с тобою схожи,
И быть нам врозь теперь негоже…»
Морепа ловко запугивает герцога д’Эгийона, племянника своей горячо любимой супруги, советуя выйти в отставку, лицемерно уверив при этом, что не имеет на короля никакого влияния, и второго июня герцог д’Эгийон в самом деле собственной волей покидает свой пост, за что получает пятьсот тысяч ливров в подарок лично от короля.
Одиннадцатого июня освободившийся пост министра внешних сношений, для всех неожиданно, достается Шарлю Гравье де Вержену, бывшему посланнику в Турции, женатому на турчанке, вдове тамошнего врача. Этот Вержен пока что известен лишь как вдохновитель несчастной русско-турецкой войны, именно в эти дни подходившей к концу. В особенности поражает всех то, что столь ответственный пост доверяется человеку с внешностью вполне заурядной, с происхождением низким, скоре старательному, чем одаренному, исполнительному чиновнику, как о нем все говорят, что для Франции не может не означать новых поражений в международных делах.
Лишь после такого странного назначения, явным образом желая его оскорбить, Людовик ХV1 на двенадцатое июня приглашает к себе Шуазеля. Шуазель с непредвиденной, а возможно и спровоцированной торжественностью въезжает в Париж: толпа женщин, во главе с торговками рыбой, пока ещё мирными, встречает его и забрасывает его карету цветами. И без того некстати щепетильный король лишь уступает настояниям Марии Антуанетты, а после народных рукоплесканий и вовсе теряет природное добродушие и любезность. Во время аудиенции он лишь на мгновение задерживается перед самым талантливым из министров, какого ему предлагает испытующая судьба, и едва роняет что-то о том, что, мол, волосы мсье Шуазеля, к величайшему сожалению, поредели, может быть, облекая в такую нелепую форму свое сугубое нежелание возвращать ему вожделенную власть. Шуазель не настаивает, ему не свойственно идти напролом. Ранним утром тринадцатого июня он отбывает в Шантлу.
Собственно, внезапное возвышение Морепа и Вержена скверно для сторонников Шуазеля, но поправимо. Морепа слишком стар, чтобы долго зажиться на свете, во всей этой истории король показал себя чересчур переменчивым, чтобы нельзя было рассчитывать убедить его ещё раз, необходимо только одно: привести неотразимые аргументы в пользу прожженнейшего политика и отыскать наиболее авторитетный источник для них.
Вряд ли могут возникнуть сомнения, что Пьер Огюстен, ученик и соратник, устремляется в резиденцию опального Шуазеля, именно ему передает добытые в Лондоне важные сведения и участвует в разработке грандиозной интриги, которая возвратит Шуазеля к международной политике.
Интрига проста. В сложившейся ситуации воздействие на короля может оказать единственно Мария Терезия, сильная женщина, любящая мать, закаленный в трудных битвах политик, одинаково заинтересованная в благополучии Франции и в благополучии своей легкомысленной дочери. Следовательно, необходимо очень сильно Марию Терезию запугать. Чем запугать? А вот именно тем, что как дочери, так и Франции грозит катастрофа и что один Шуазель может спасти честь и достоинство Марии Антуанетты и устойчивое положение Французского королевства, причем должны быть применены крайние средства, чтобы спровоцировать даже не испуг, а панический ужас.
Исполнение трудно. Интригу необходимо разыграть артистически, а кто же в этой тесной компании политиков и дельцов настоящий артист? Разумеется, Пьер Огюстен Карон де Бомарше, уже прославивший себя несравненными трюками по части интриг. Таким образом, на этот раз именно ему и отводится главная роль.
Вновь пускаются вход его личные интересы, которые должны послужить надежным прикрытием закулисной игры. Правда, время для устройства личного дела не совсем подходящее, да необходимо спешить, и, пренебрегая приличиями, законами иерархии и продолжительным трауром, которого новый король не может не соблюдать, Пьер Огюстен обращается к нему напрямик, и я нисколько не удивлюсь, если послание в собственные руки передает ничего не подозревающая Аделаида или втянутый в интригу Сартин:
«Сир, когда в марте сего года все полагали, что я бежал от несправедливости и преследований, один только покойный король, Ваш дед, знал, где я. Он оказал мне честь и дал особое поручение весьма деликатного свойства в Англию, в связи с чем на протяжении менее шести недель я четырежды совершал путешествие из Лондона в Версаль. Я спешил наконец представить королю доказательства успешного завершения моих переговоров, несмотря на всевозможные препятствия, с которыми мне пришлось столкнуться. По прибытии в Версаль я с болью узнал, что король при смерти, и хотя до болезни он более десяти раз спрашивал о причинах моей задержки, мне не было дано утешения успокоить его сообщением об успешном исполнении всех его тайных желаний. Это деликатное дело затрагивает своими последствиями ваше величество точно так же, как оно затрагивало при его жизни покойного короля. Отчет, который я должен был сделать ему, я могу отдать только вашему величеству: есть вещи, которых нельзя доверить никому другому. Я умолкаю, чтобы ваше величество соблаговолили отдать приказания на этот предмет самому несчастному, но и самому послушному из его подданных…»
Собственно, для начала и проведения всей комбинации он нуждается только в одном – в подтверждении, что он действует от имени и по поручению самого короля, иначе он лишится доверия всех тех лиц, к которым ему надлежит обратиться. Однако имеет ли смысл посвящать во все тайны и тонкости политических предприятий этого простодушного двадцатилетнего увальня, который, как всем известно, находится под каблуком своей девятнадцатилетней, до крайности легкомысленной, ветреной, откровенно пренебрегающей государственными делами жены? Никакого здравого смысла тут не имеется, это понятно и дураку, тем более человеку такого размаха, как Пьер Огюстен. Тогда что же ему предпринять?
Ну, дерзости и стремительности полета воображения Пьеру Огюстену не занимать. Я не исключаю того, что прямо тут, на приеме у молодого, простодушного, доверчивого монарха он импровизирует на живую нитку историю с новым памфлетом. Видите ли, ваше величество, видимо, сокрушается он, готовится к выходу в свет всё на тех же поместительных берегах неугомонного Альбиона очень, очень грязный памфлет. Только вот беда так беда: на этот раз он прямо направлен против Людовика ХV1 и Марии Антуанетты, точно злодеи ещё до его отъезда из Англии и, значит, до кончины Людовика ХV, могли знать, что юный дофин вот-вот взойдет на престол. Замечательно, что уже название предполагаемого памфлета глубоко захватывает международные отношения:
«Предуведомление испанской ветви о том, что она имеет право на французскую корону в связи с отсутствием наследника».
В гнусном памфлете, само собой разумеется, самым развязным образом измываются над всем и каждому – преотлично известным бесплодием молодой королевы, бывшей австрийской принцессы.
Тут всё сметано на скорую руку, начиная с того, что испанским Бурбонам не может быть ни малейшего дела до французской короны, пока жив и здравствует законный король Людовик ХV1, а Людовику ХV1 всего двадцать лет и он прекрасно здоров, к тому же у него впереди достаточно много свободного времени, чтобы как-нибудь сделать ребенка. Памфлет скорее метит в Марию Антуанетту и словно бы делает прозрачный намек на возможность, даже необходимость развода с несостоятельной австрийской принцессой, поскольку её затянувшееся бесплодие является прямой угрозой престолу.
Собственно, Людовик ХV1 человек настолько безвольный, что не может и развестись, так что ему лично паскудный памфлет не угрожает ничем. Ему скорее стыдно и неприятно, что его несчастная интимная жизнь будет выставлена на посмеяние целой Европы. Как он ни мнется, как ни опасается сделать какой-нибудь шаг, безразлично какой, этим памфлетом, быть может, мифическим, его принуждают дать полномочия, и полномочия эти даются, однако даются, как это всегда приключается с людьми нерешительными, только в устной, мало что стоящей форме.
Может быть, в душе проклиная бестолкового увальня, Пьер Огюстен вновь торопится в Англию, претерпевая такой силы шторм, что, как он выражается, у него «что-то оборвалось в груди» и ещё три дня спустя мутится в голове. Буря на море сменяется опасным волненьем на суше. Выясняется незамедлительно, что приглуповатый, но задиристый герцог д’Эгийон, смененный, но ещё не отошедший от дел, оскорбленный наглым пренебрежением со стороны какой-то сомнительной личности, наводняет Лондон своими агентами, приказав разузнать, чем там занимается этот, как его, Бомарше. Беда была бы невелика, если бы герцог был поумней. Однако глупец подбирает агентов по своему разумению, и целая банда ещё более глупых, неуклюжих и глупых лазутчиков тотчас обращает на себя внимание высококвалифицированной английской полиции. Проводится краткое и безболезненное расследование. Выясняется, что в дело замешан французский министр. Докладная записка ложится на рабочий стол лорда Рошфора.
В этот самый момент перед лордом Рошфором предстает ничего не подозревающий Пьер Огюстен. Положение лорда становится щекотливым. Как знать, кто именно, бывший министр или его давний приятель, действует от имени короля. Понятно, что о такого рода вещах лорду Рошфору знать не дано. Любому известно, что в таких сомнительных ситуациях лучше проявить чрезмерную осторожность, чем губошлепство, и лорд Рошфор принимает своего давнего друга чуть холоднее обычного, обращает внимание на его потрепанный вид, извещается о превратностях морского пути, горячо выражает свои соболезнования и на том обрывает прием.