Натурально, препятствия нагромождаются одно на другое. В Кельне его скручивает горячка, но он так спешит, что продолжает свою дикую скачку с кучером и лакеем, причем один из них немец, другой англичанин, стало быть, по-французски не понимают ни единого слова. По-видимому, тринадцатого или четырнадцатого где-то между Майнцем и Нюрнбергом он нагоняет сквернавца, вовсе не убивает его, как обещал, а только отбирает утаенный экземпляр. Анжелуччи и тут вырывается и улетучивается в полную неизвестность, на этот раз навсегда.
И черт с ним, можно бы было сказать, если бы дикая скачка велась именно ради изъятия этого экземпляра. Однако именно в этой точке пути становится ясно, что Пьер Огюстен в этом немыслимом, вернее, в немыслимых красках изображенном вояже преследует какую-то иную, тайную цель. В самом деле, вместо того, чтобы поворотить от Майнца на запад, в родные края, он забирает круто к востоку, чтобы все-таки очутиться в немецком городе Нюрнберге, где у него не имеется ни знакомых, ни друзей, ни родни, точно у него там назначена какая-то встреча, недаром же он называл этот город Сартину.
Вслух объявленная причина всё та же: во что бы то ни стало догнать безнадежного наглеца Анжелуччи, хотя, подумайте, для какой неотложной надобности нынче его догонять? Никакой видимой надобности поворачивать в сторону Нюрнберга нет. Он, разумеется, догадывается об этом и сам. Собственна, и вся предыдущая история погони была шита такими белыми нитками, что только серое вещество самого простого устройства может беспечально поверить в неё. Поневоле возникает необходимость извернуться ещё раз. Но как? Видимо, случай выручает его, и он принимается на скорую руку выделывать такие скачки, что и самому простосердечному простаку остается разинуть от изумления рот.
Случай, видимо, самый банальный: на всех дорогах Европы бандиты безбоязненно и хладнокровно потрошат путешественников, полиция перед ними бессильна, в самом Париже хозяйничает Картуш, вопреки незаурядным полицейским талантам Сартина. Имеются они и на немецких дорогах, и не может быть ничего удивительного, если двое или трое из них нападают на одиноко скачущего француза, к тому же больного горячкой. Однако какими яркими красками изображает он это вполне заурядное происшествие!
Вы только представьте себе, дорожная карета вот-вот прибудет в ничтожный немецкий городишко Нейштадт, когда Пьер Огюстен оставляет свой экипаж и налегке отправляется в довольно прозрачный придорожный лесок по малой нужде. Не успевает он отдать природе неизбежную дань, как на него наскакивает верховой с явной целью убийства, тогда как второй незнакомец заходит предательски с тыла. Пьер Огюстен выхватывает пистолет из бокового кармана, так как в те мирные времена без пистолета путешествовать ни в коем случае было нельзя, и бац: пистолет осекается! Верховой подскакивает и исхитряется нанести ему удар в грудь, однако бандитский кинжал ударяется в ларчик, хранящий бесценную грамотку короля. Пьер Огюстен отбивается с такой яростью черт знает чем, что всадник, вооруженный кинжалом, почитает за благо бежать, оставив на месте шляпу, а с ней и парик. Пьер Огюстен вступает в схватку с другим, побеждает, швыряет его на колени, выкручивает руки назад, пытается связать мошенника поясом, но тут вдали появляется целая шайка, и он выпускает врага. Естественно предположить, что уж теперь-то от целой шайки злодеев ему никуда не уйти. Не тут-то было! Именно в этот момент с проезжей дороги раздается почтовый рожок, и разбойники, профессия которых заключается именно в том, чтобы останавливать кареты и грабить до нитки перепуганных путников, вдруг бросаются врассыпную.
К изумлению кучера, немца, спустя полчаса, Пьер Огюстен добирается до кареты, едва тащившейся шагом, в ожидании припоздавшего седока. Его рука вдета в каким-то чудом сооруженную перевязь, узкий шрам сочится кровью на шее, тогда как удар кинжалом, скользнувший по ларчику, должен был задеть грудь.
Ошарашенный кучер что есть духу гонит отдохнувших за эти полчаса лошадей. Однако в Нейштадте Пьер Огюстен отказывается принести жалобу в полицейском участке: по его словам, он торопится в Нюрнберг, чтобы как можно скорее показаться врачу.
В Нюрнберг его доставляет уже другой кучер. Пьер Огюстен останавливается в трактире «Красный петух», всю ночь проводит в постели, поднимается поздно, расхаживает по всему дому и, лишь потеряв столько времени, обращается к правительственному чиновнику с заявлением, что на него напали разбойники и пытались убить его, не иначе, как по наущению пресловутого Анжелуччи. Он подробно описывает приметы нападавших разбойников и ещё более подробно описывает приметы самого Анжелуччи, вплоть до его безрукавки, которая была синего цвета. Замечательно то, что Пьер Огюстен не говорит по-немецки, а немецкий чиновник не говорит по-французски, так что возникает невероятная путаница, из которой выходит, что в придорожном лесу на несчастного путешественника напали с ножами именно Анжелуччи в тесной компании с Аткинсоном, который был англичанином и стал Анжелуччи, не то евреем, не то итальянцем.
Ну, скажете вы, израненный и в горячке, уж теперь-то он повернет на Париж. Ничуть не бывало. Пьер Огюстен отправляется в Вену! Зачем? Как зачем? Видите ли, он убежден, что разбойники наняты Анжелуччи, чтобы убить его, верного защитника честного имени своего короля, хотя решительно непонятно, для какого лешего Анжелуччи его убивать. А раз так, это дело оказывается слишком серьезным. Нельзя не признать, что на самом-то деле ему необходимо без промедления оповестить о грозящей опасности бедную Марию Терезию, беспокойную мать Марии Антуанетты, и провести с ней о чем-то переговоры. С другой стороны, опять-таки решительно невозможно понять, чем Мария Терезия в этом фантастическом деле может помочь и о чем станет вести переговоры с частным лицом, даже если это частное лицо носит на груди документ, подписанный королем.
Покинув Нюрнберг, Пьер Огюстен, кажется, так и не показавшись врачу, вскоре находит, что в карете слишком трясет, пересаживается на барку и плывет вниз по Дунаю, удаляясь от родного Парижа с каждым поворотом реки. Барку качает, сверху рушатся струи дождя, раны болят, горячка ещё не прошла, однако он, несмотря ни на что, пишет своему поверенному громаднейшее письмо, в котором изображает недавнее происшествие с такими подробностями, что невольно возникает сомнение, как он всё это заметил в пылу схватки и совершенно больной:
«Итак, вчера часа в три пополудни, неподалеку от Нейштадта, лье в пяти от Нюрнберга, едучи в карете с единственным почтарем и моим слугой-англичанином через довольно светлый еловый лес, я вышел по нужде, а коляска продолжала двигаться шагом, как это обыкновенно бывало в подобных случаях. Задержавшись не надолго, я уже собирался догнать её, когда путь преградил мне всадник. Соскочив с коня, он приблизился ко мне и сказал что-то по-немецки, чего я не понял, но поскольку в руке у него был длинный нож или кинжал, я рассудил, что он требует кошелек или жизнь. Я стал рыться в сумке, висевшей у меня на груди, и он решил, что я его понял и что он уже хозяин моего золота. Он был один. Вместо кошелька я выхватил пистолет и без лишних слов наставил на него, одновременно подняв трость, которую держал в другой руке, чтобы отпарировать удар, если он вздумает на меня напасть. Потом я, отступив к толстой ели, быстро обогнул её так, что дерево встало между нами. Тут, ничего уже не опасаясь, я проверил, есть ли в моем пистолете порох. Такое решительное поведение действительно смутило его. Пятясь назад, я добрался до следующей ели, потом до третьей, всякий раз прячась за ствол, едва ко мне приближался разбойник, и держа в одной руке поднятую трость, в другой пистолет, направленный на него. Я продолжал этот маневр довольно уверенно и почти уже добрался до дороги, когда мужской голос заставил меня обернуться: здоровенный детина в голубой безрукавке, с перекинутым через плечо фраком, приближался ко мне сзади. Возросшая угроза заставила меня сосредоточиться. Я решил, что самое опасное подвергнуться нападению с тыла. Поэтому мне следует встать спиной к дереву и отделаться в первую очередь от мужчины с кинжалом, чтобы потом пойти на другого разбойника. Всё это было продумано и осуществлено с быстротой молнии. Обернувшись к первому грабителю, я подбежал к нему на длину моей трости и выстрели в него из – пистолета, который самым жалким образом дал осечку. Я погиб: разбойник, поняв свое преимущество, надвигался на меня. Я отбивался от него тростью, отступая за свое дерево и нащупывая второй пистолет, который находился в сумке, висевшей у меня на левом боку. Но в это время другой бандит, подойдя сзади, схватил меня за плечо и, несмотря на то, что я прижался к стволу ели, повалил на спину. Тут первый ударил меня изо всех сил в грудь своим длинным ножом. Мне пришел конец. Однако же, чтобы Вы могли составить себе точное представление о чудесном совпадении обстоятельств, которому я обязан, друг мой, удовольствием всё ещё иметь возможность писать вам, Вам необходимо знать, что я ношу на груди на золотой цепочке овальный золотой ларчик, довольно большой и плоский, в форме чечевицы. Этот ларчик я заказал в Лондоне, чтобы заключить в него бумагу столь драгоценную, что без неё я вообще не решился бы путешествовать. Проезжая через Франкфурт, я приказал приделать к ларчику шелковую подушечку: в жару меня несколько раздражало внезапное прикосновение металла к коже. И вот, по случаю или, точнее, по счастью, которое никогда меня не покидает среди самых тяжких невзгод, кинжал, яростно устремленный мне в грудь, наткнулся как раз на этот довольно широкий ларчик в момент, когда я падал навзничь, оттягиваемый в сторону от дерева усилиями второго грабителя, который сбил меня с ног. В результате всего этого нож, вместо того чтобы пронзить мое сердце, скользнул по металлу, срезал подушечку и оставил глубокую вмятину в ларчике. Затем, оцарапав мне грудь, он вонзился в подбородок и, насквозь проткнув его, вышел справа. Потеряй я в этот чрезвычайно опасный момент присутствие духа, нет сомнений, мой друг, я потерял бы и жизнь. Нет, я не мертв, – сказал я сам себе, поднявшись с трудом. Видя, что вооружен только разбойник, который нанес мне удар кинжалом, я как тигр кинулся на него, рискуя всем. Схватив его за запястье, я попытался отнять у него длинный нож, но он дернул его так сильно, что рассек мне до кости левую ладонь около большого пальца. Однако усилие, которое он вынужден был сделать, чтобы вырвать у меня свою руку, и вместе с тем мой напор привели к тому, что он, в свою очередь, упал навзничь. Я с силой ударил по его запястью каблуком сапога. Он выпустил из рук кинжал. Я его подо