брал, бросившись коленями ему на живот. Второй бандит, струсивший ещё пуще первого, видя, что я готов убить его товарища, не только не кинулся ему на помощь, но, напротив, вскочил на лошадь, которая топталась в десяти шагах от нас, и дал тягу. Несчастный, которого я держал под собой, ослепляя кровью, которая текла с моего лица, видя, что товарищ его покинул, напрягся и перевернулся в тот момент, когда я хотел его ударить, После этого, встав на колени и подняв сложенные руки, он жалобно взмолился: «Мсье! Мой трук!». Затем последовало множество каких-то немецких слов, из которых я понял, что он просит не отнимать у него жизнь. «Гнусный негодяй!» – сказал я. Моим первым побуждением было убить его, вторым, противоположным, но возникшим одновременно, было пощадить этого злодея, ибо перерезать глотку человеку, который стоит на коленях с молитвенно сложенными руками, – своего рода убийство, поступок трусливый, который бесчестит благородного человека. Однако, хотя бы для того, чтобы он навсегда запомнил случившееся, я хотел, по крайней мере, нанести ему серьезную рану. Он простерся ниц, вопя: «Майн Готт! Боже мой!» Попробуйте проследить за движением моей души, столь же стремительным, сколь и противоречивым, мой друг. Вам, может быть, удастся представить себе, как, избежав самой большой опасности из всех, с которыми я сталкивался в моей жизни, я во мгновение ока расхрабрился настолько, что вознамерился, связав этому человеку руки за спиной, отвести его спутанным таким образом к своей коляске. Всё это произошло в мгновение ока. Приняв решение, я его же ножом, зажатым в правой руке, с маху рассек на нем сзади толстый замшевый пояс. Он лежал ничком, и сделать это не составляло никакого труда. Но поскольку мой удар был столь же яростным, сколь и стремительным, я сильно ранил его ножом в поясницу, отчего он завопил во всё горло и, встав на колени, снова молитвенно сложил руки. Я не сомневаюсь, что, несмотря на сильнейшую боль, которую причиняли мне раны на лице и в особенности на левой руке, я смог бы доволочь его до коляски. Ведь он не оказывал мне ни малейшего сопротивления, когда я, вытащив свой носовой платок и отшвырнув на тридцать шагов нож, который мешал мне, поскольку левая рука у меня была занята пистолетом, собрался его связать. Однако этому намерению не суждено было осуществиться. Я увидел, что к нам приближается второй бандит и ещё несколько злодеев. Мне приходилось вновь думать о моем спасении. Признаюсь, тут я понял, какую ужасную оплошность допустил, отбросив нож. В эту минуту я убил бы своего грабителя без всяких угрызений совести, одним врагом стало бы меньше. Но я не желал разряжать второго пистолета, ибо только он давал мне возможность держать на почтительном расстоянии тех, кто надвигался на меня, поскольку трость могла служить самое большее орудием обороны. Я в ярости, которая снова мной овладела, с силой ударил по рту этого стоявшего на коленях человека дулом пистолета, разбив ему челюсть, так что кровь хлынула рекой. Он решил, что убит, и упал. Тут почтарь, обеспокоенный моим долгим отсутствием, решил, что я заблудился, и отправился в лес на розыск. Он протрубил в рожок, который немецкие ямщики носят на перевязи. Услыхав этот звук и увидев почтаря, злодеи замялись и дали мне время отступить. Я отступал, держа в одной руке поднятую трость, а в другой направленный на них пистолет, так что обобрать меня им не удалось. Когда они поняли, что я выбрался на дорогу, они разбежались. Как мой лакей, так и кучер видели мошенника в голубой безрукавке с перекинутым через руку фраком. Он быстро перебежал дорогу перед коляской. Это был тот самый разбойник, который сбил меня с ног. Возможно, упустив случай обшарить мои карманы, он рассчитывал обворовать экипаж. Добравшись до коляски и почувствовав себя в безопасности, я первым делом помочился. Я неоднократно убеждался на опыте, что это одно из самых успокоительных средств после больших потрясений. Пропитав мочой носовой платок, я промыл им раны. Та, что была на верхней части груди, оказалась небольшой царапиной. Рана на подбородке очень глубокая. Нет сомнения, что кинжал затронул бы мозг, будь удар прямым, однако нож коснулся меня в момент, когда я падал навзничь, и потому скользнул по внутренне стороне челюстной кости. Рана на левой руке особенно болезненна из-за того, что эта часть ладони обычно подвижна. Нож вошел в мясистую основу большого пальца до самой кости. Мой лакей в ужасе спросил меня, почему я не позвал на помощь, но, не говоря уж о том, что моя коляска, которая продолжала двигаться, отъехала слишком далеко, чтобы мой зов был услышан, я всё равно поостерегся бы это делать, хорошо зная, как ослабляет человека трата сил на пустые вопли…»
Какое громадное удовольствие читать эту подробнейшую реляцию о короткой стычке в незнакомом еловом лесу! Везде и всюду ощущается спокойная рука созревшего мастера, который свободно и со знанием дела излагает каждый эпизод нападения, ни на минуту не выпуская из вида ни своих противников, ни своих собственных ощущений. Но странно – под рукой мастера обнаруживается множество несуразиц самого очевидного свойства. Тут и шайка разбойников, которая спокойно может остановить карету и обчистить до нитки одинокого путника, вместо этого рассеивается в лесу, точно ждет, когда этот путник отправится в лес помочиться. Это и двое бандитов, вооруженных одним длинным ножом. Это и мало подходящий для разбойника фрак, который носится на безрукавку. Это и путник, который отправляется к соседней елочке с двумя пистолетными сумками и с тростью в руке. Это и пистолет, не приготовленный к бою. Это и невероятная трусость бандитов, испугавшихся звука рожка. Это с десяток других мелочей, которые не могут не бросаться в глаза.
Любопытно отметить, что происшествие не оставляет его. Он вновь обращается к нему день спустя и пишет верному Гюдену де ла Бренельри, впрочем, на этот раз более углубляясь не в подробности схватки с бандитами, а в философские размышления:
«Возьмите Вашу карту Германии, мой любезный, дорогой друг, пройдитесь по Дунаю от Форе-Нуар к Эксину, что чуть ниже Ратисбона, и двигайтесь дальше – до того места, где Инн у Пассау впадает в Дунай. Оттуда проследуйте к Линцу, приблизительно к границе эрцгерцогства Австрийского. Видите ли Вы на реке, между высоких гористых берегов, которые здесь суживаются, убыстряя течение, хрупкий баркас с шестью гребцами, где в креслах, перенесенных на палубу, покоится человек, чья голова и левая рука перевязаны окровавленными бинтами? Он пишет, несмотря на дождь, который хлещет точно во времена потопа, и на удушье, стесняющее его грудь, весьма тягостное, но всё же не такое мучительное, как до сегодняшнего утра, когда после отхаркивания нескольких сгустков крови ему стало значительно легче. Се человек. Ещё два-три раза так откашляться, ещё немного усилий благодетельной природы, которая трудится изо всех сил, чтобы подавить внутреннего врага, и я воспряну духом. Рассказывая всё это Вам, я исхожу из того, любезный друг, что Р.…, которому я вчера написал и нынче поутру отправил точное сообщение о приключившемся со мной несчастье, Вас обо всем осведомил. Я предполагаю также, что Вы поняли: человек на баркасе – Ваш злосчастный друг, который пишет с трудом из-за непрестанных толчков при каждом ударе весла. Однако чем же заняться в норе, разве только видеть сны? – говорит наш друг Лафонтен, повествуя о своем зайце. Я же говорю: чем заняться на баркасе, разве только писать? Можно читать, ответите Вы. Но чтение отъединяет, а письмо утешает; размышления суровы, а беседа сладка, разумеется, беседа с другом. Поэтому я должен рассказать Вам о своих треволнениях последних двух дней. Я всё продумал; я понял, что зло, в общем, никогда не бывает так велико, как представляет его себе или рисует другим человек, по натуре склонный к преувеличению. Я сейчас пережил, как морально, так и физически, злоключения, едва ли не самые ужасные из всех, какие могут выпасть человеку. Для Вас, конечно, ужасно уже самое зрелище Вашего друга, сбитого с ног разбойниками и пораженного смертоносным кинжалом, однако на самом деле, поверьте мне, мой друг, в момент, когда всё это происходит, зло не столь уж велико. Занятый обороной и даже тем, чтобы вернуть врагу той же монетой за причиненное мне зло, я, клянусь Вам, менее всего страдал от физической боли. Я почти не ощущал её. Гнев, который обуревал меня в эту минуту, безусловно заслонил всё. Страх – не более чем дурная и вводящая в обман сторона беды, он убивает душу и изнуряет тело. Здравый взгляд на происходящее, напротив, бодрит первую и укрепляет второе. Какой-то негодяй посмел напасть на меня, посмел нарушить покой моего путешествия. Это наглец, который должен быть наказан. За ним появляется второй – значит, мне необходимо перейти от обороны к нападению. Душа занята делом, ей не до страха. И когда в этой яростной схватке один из них протыкает меня и я падаю, сама чрезмерность боли, мой друг, заглушает боль. Вдобавок, всё это происходит молниеносно. Никто лучше меня не знает, что благородный человек, на которого напали, сильнее двух трусливых убийц, у которых при столкновении с храбростью сжимается сердце и трясутся поджилки, ведь они понимают, что удачи им не видать. Впрочем, нет большего счастья в несчастии, чем внезапность. Когда возникает опасность, не успеваешь испугаться: именно этим нередко объясняется сила взбунтовавшегося труса. И если вдобавок никак нельзя спастись бегством, малодушнейший из людей может вдруг проявить отвагу. Я говорю сейчас не о героизме, я Вам рисую человеческую природу как таковую. Однако мы вернемся к этому позже, ибо сейчас я в Линце, в порту. Сюда спустились два пастуха со своими свирелями – играют они отлично. Надежда на несколько крейцеров, полфлорина держит их возле моей лодки, несмотря на ливень. Вы знаете мою любовь к музыке – я совершенно развеселился. Мне вообще кажется, что моя душа живее реагирует на хорошее, чем на дурное. Я знаю почему. С дурным связано сверхчеловеческое напряжение. Нервы судорожно натягиваются. Они теряют всякую гибкость и лишаются той приятной расслабленности, которая делает их чувствительными к щекотке удовольствия. Человек вооружается против зла – в раздражении его ощущаешь слабее, тогда как, упиваясь сладострастием, приписываешь получаемому наслаждению некую силу, заключенную не столько в нем самом, сколько в той сладкой истоме, которой предаешься с таким удовольствием. Теперь, после того, как я дал полфлорина, слышите ли Вы два рожка, которые присоединились к свирелям? Играют они в самом деле на диво, и я сейчас за тысячи лье от грабителей, кинжалов, лесов, парламентов, короче, от всех злодеев, ведь они куда более несчастны, чем, которого они так неотвязно преследуют, ибо на них лежит бремя вины. Новая напасть! Явились посетители – взглянуть, нет ли чего-либо, идущего в разрез с указаниями императрицы, не только в моем чемодане, но и в моем бумажнике. Самое забавное, что люди, которые просматривают мои бумаги, не знают французского языка. Судите сами, насколько успешным может быть такой розыск! Ещё один флорин, вот чем всё это кончается, и громкие соболезнования! Не приходится сомневаться – я путешествую по цивилизованной стране: ведь меня непрестанно жалеют и требуют денег… Я снова в пути. Дождь перестал. Горы сверху донизу в разных оттенках зелени – темные ели, более светлые вязы и