«Я видела в Ораниенбауме весь дипломатический корпус и заметила искреннюю радость в одном английском и датском министре: в австрийском и прусском менее. Ваш друг Браницкий смотрел сентябрем, Гишпания ужасалась, Франция, печальная, безмолвная, ходила одна, сложив руки, Швеция не может ни спать, ни есть. Впрочем, мы были скромны в рассуждении их и не сказали им почти ни слова о мире, да и какая нужда говорить об нем! Он сам за себя говорит!..»
Едва ли все они отчетливо понимают, что с этого счастливого дня ключи от всей европейской политики надолго перемещаются в дипломатические сейфы обеих русских столиц. Им и без того хватает печалей. Одна Англия, пока что, способна разделять радость русских побед: перед Англией открывается давно лелеемая возможность проложить торговую дорогу сквозь Египет, Суэцкий перешеек и Красное море, что сократит расстояние от Лондона до Индии, этой жемчужине в английской короне, дней на сорок, даже на пятьдесят. Австрия может распроститься со своими злодейскими планами дальнейшего продвижения на Балканы и расширения за счет славянских земель. Пруссия, стиснутая между Австрией, Францией и Россией, становится совсем беззащитной. Франция сводится на роль второстепенной державы Толкнувшая Оттоманскую империю на войну и не поддержавшая её материальными средствами, так лихо проглоченными ненасытной мадам дю Барри, она подрывает свое долговечное влияние в Турции. Горше того, выход в Средиземное море русской торговли металлами, полотнами, ситцами, шелками, сукнами, лесом, салом, пенькой, которые производятся петровскими мануфактурами, числом уже около тысячи, она теряет свою торговлю с побережьем Леванта, что означает не только крах её внешней торговли, но и крах её производства, и без того придавленного множеством королевских налогов и пошлин. Крах торговли и производства неминуемо поведет за собой крах тысячелетней французской монархии, как это более ста лет назад приключилось, по тем же причинам, с английской монархией.
Не могу поверить, чтобы этих серьезных последствий мирного договора, подписанного в Кучук-Кайнарджи, не в состоянии предвидеть такой глубокий и серьезный политик, как Шуазель, и его изворотливый и серьезный соратник Пьер Огюстен Карон де Бомарше, если о них догадывается не только пройдоха Фридрих Великий, но и бесцветный герцог д’Эгийон. Они не могут не видеть, что спасение Франции в прочном союзе с другими европейскими государствами, прежде всего с австрийской империей, которая имеет на востоке и юго-востоке свои корыстные интересы, отныне навсегда ограниченные мощью России.
Какие тайны английской политики Пьер Огюстен выпытывает исподволь из государственного министра лорда Рошфора, теперь уже невозможно определить. Не могу всё же не указать, что победоносный российский флот, основательно потрепанный в сражениях и походах, теперь должен покинуть Средиземное море, и для Франции очень заманчиво уничтожить его, навалившись всем своим свежим, томящимся в благоустроенных гаванях флотом, если, естественно, на эту пиратскую акцию будет получено разрешение англичан, который российский флот тоже теперь ни к чему. Так вот, не об этом ли разрешении хлопочет Пьер Огюстен в беседах со своим давним приятелем лордом Рошфором, тем более, что именно Сартин в те же дни хлопочет о важной должности морского министра? Отчего бы не повторить ему то, что однажды он проделал в Мадриде?
Любопытно отметить, что из Англии он мчится стремглав приблизительно две недели спустя после соглашения в Кучук-Кайнарджи, когда в Лондон уже наверняка прискакали курьеры, в своих запечатанных сумках доставившие если не полную копию, то хотя бы верное изложение важнейших пунктов трактата. Очень сомнительно, что лорд Рошфор отказывает себе в удовольствии без промедления ознакомить с этими секретными документами пусть и приятеля своего, но и представителя давно крест-накрест враждебной державы: ведь вместе с Турцией потерпела поражение и Франция. Достоверно известно, что английский кабинет не только не разделяет подлую идею уничтожения на походе усталого российского флота, но и на корню пресекает её.
После этого может быть понятна поспешность, с какой Пьер Огюстен покидает Британские острова. Не менее понятно и то, что он спешит в Амстердам. Голландия тоже не приходит в восторг от распространения русской торговли на Черное и Средиземное море. Этой самой богатой торговой державе Европы не нужны конкуренты, тем болеет конкурент, обладающий первоклассным военным флотом и прекрасно обученной, прекрасно оснащенной и самой боеспособной армией тогдашнего мира, во главе которой вдобавок стоят полководцы, далеко обогнавшие всех европейских военачальников в военном искусстве, по правде сказать, такие конкуренты никогда никому не нужны.
Придумывает ли он Анжелуччи от макушки до пят, чтобы отвести глаза шпионам уже оставленного д’Эгийона, в самом ли деле ловит в Амстердаме мошенника, не имеет большого значения. Не две же недели уходит у него на эту нехитрую операцию. В течение этих двух недель он в этом центре европейской торговли с кем-то тайно встречается и пытается о чем-то договориться, однако неизвестно с кем и о чем. Во всяком случае, у него завязываются в голландской столице очень серьезные и прочные связи, которые впоследствии пригодятся ему.
Тем более понятно его упорное стремление в Вену. Без преувеличения, как в эти дни, так и в ближайшие годы именно в Вене решается судьба Франции, поскольку ещё полвека назад всесильная Франция, нынче позорно ослабленная, остается на континенте одна.
И какой же убедительной силы слова должен произнести этот безвестный и мнимый мсье де Ронак, чтобы многоопытный, видавший виды барон де Нени без промедления поскакал из города Вены в загородный Шёнбруннский дворец и сделал доклад Марии Терезии. Видимо, он находит такие слова, ведь я обязанность барона прямо вменяется гнать взашей всякую приблудную шантрапу, которая стремится затесаться к её императорскому величеству на прием и что-нибудь выпросить у неё. Больше того, его слова обладают изумительной силой. Многоопытная во всякого рода дипломатических ухищрениях, Мария Терезия не только не думает плюнуть на бесстыдную просьбу навязчивого француза, не только не делает вполне заслуженного выговора своему чересчур доверчивому секретарю, но тут же назначает место и время приема.
Вечером двадцать второго августа Пьера Огюстена принимают в Шёнбруннском дворце. Невидимая часть свидания так и остается невидимой. Наружу выплывает лишь то, что обе стороны не сочли нужным таить. Натурально, речь заводится всё о том же грязном пасквиле, который порочит пока что чистое, честное имя Марии Антуанетты. Пьер Огюстен отвешивает свой обычный изящный поклон, чему не препятствует ни его продырявленный подбородок, ни его забинтованная рука, которую он держит на перевязи, и произносит живо, серьезно и по-французски: Мадам, речь идет не столько о государственных интересах в точном смысле этого слова, сколько о гнусных попытках разрушить счастье королевы и смутить покой короля, которые предпринимаются во Франции темными интриганами.
Так он излагает эту часть своей складной речи в специальном докладе, направленном его королевскому величеству Людовику ХV1. Самой собой, полностью доверять этим гибким формулировкам доклада нельзя. Стоит всё же отметить, что для завязки интриги он избирает тему крайне удачно. Он повествует о положении Марии Антуанетты при французском дворе, а для любой матери не может быть ничего интересней и выше, чем счастье дочери, даже если дочь становится королевой. Если же при этом учесть, что именно положение дочери в качестве королевы серьезно тревожит чуткое сердце Марии Терезии и она постоянно шлет ей советы из Вены в Париж и знает отлично, что ветреная Мария Антуанетта не следует ни одному из материнских советов, то нельзя не признать, что тема выбрана с исключительной проницательностью.
Разумеется, он докладывает о гнусном измышлении Аткинсона, который так неожиданно стал Анжелуччи. В донесении своему королю он выражается очень туманно: «Тут я поведал ей во всех подробностях свою миссию». В подробности своего короля он тем не менее не желает, тем более что его миссия, по всей вероятности, носит предельно деликатный характер и в этой части касается прежде всего самого короля.
И он, будто бы неукоснительно следуя за главной нитью то ли вымышленного, то ли действительного памфлета, извещает несчастную мать о катастрофически затянувшейся мужской несостоятельности молодого французского короля, не только не способного зачать на супружеском ложе наследника, но и в течение уже четырех лет лишить девственности свою очаровательную, несомненно обольстительную супругу.
Ничего нового в этом известии нет. Мария Терезия знает об этом непостижимом несчастии в куда более обстоятельных и интимных подробностях из писем дочери и из донесений оплаченных ею шпионов. Никаких подробностей мсье Ронак не может прибавить, и она не желает продолжать этой неуместной, в высшей степени бестактной беседы. Мсье Ронак не может не согласиться: о глупейшем положении французского короля известно каждому дворянину, если не каждой кухарке Европы. Давно проникший в секретные тайны искусных дипломатических игр и интриг, мсье де Ронак не стал бы скакать сломя голову из Лондона в Вену единственно ради малоприятного повторения этой всем надоевшей легкомысленной сплетни. Ему предстоит провернуть куда более важное, более серьезное дело.
Со своей самой обворожительной улыбкой мсье де Ронак приступает к более щекотливой части своей дипломатической миссии. Он извещает тоскующую мать, что незадолго до кончины Людовик ХV приглашал к себе своего лейб-медика и обсуждал с ним вопрос о половой несостоятельности даже на столько приятные действия ленивого внука, решительно непонятной этому многолетнему и безотказному растлителю девочек.
Мария Терезия, может быть, и молчит, однако не может не слушать внимательно. Она сама уже советовалась со своим доктором Швейтеном, только вот корректный голландец вместо сколько-нибудь вразумительного ответа лишь не без язвительности пожимает плечами. Естественно, ей крайне интересно и важно узнать, к какому выводу пришел в Париже доктор Лассон.