Должно быть, у бедного Кауница от всей этой истории ум заходит за разум. Кауниц не знает, что предпринять. Наконец отправляет своего секретаря к арестанту. Арестант и рта не успевает раскрыть, как Пьер Огюстен обрушивает на его безвинную голову свое благородное негодование:
– Я протестую, мсье, против насилия, которому меня здесь подвергают, попирая все человеческие права! Я прибыл, чтобы возвать к материнскому чувству, и оказался под бременем императорского самовластия!
Неизвестно, прочувствовал ли секретарь эту серьезную мысль до конца или только исполнил приказание Кауница и с тем вышел вон. Все-таки узнику выдается перо и бумага. Он получает возможность написать всё, что найдет нужным. Его признания попадут куда следует.
Пьер Огюстен адресуется к Марии Терезии и пространно доказывает, какой громадный ущерб наносится интересам французского короля его дурацким арестом. Затем пишет Сартину и просит о помощи, хорошо понимая, что где следует это послание тоже прочтут.
Кауниц, конечно, читает и не может не понимать, что мелкий проходимец с таким посланием не обратится к такому лицу. Ошибаться не хочется, да и нельзя, если за этим человеком стоит сам Сартин, а не один отставной Шуазель. Письмо Сартину отправляют с курьером. С тем же курьером отправляют запрос австрийскому послу Мерси д’Аржанто, кем в действительности является загадочный мсье де Ронак, именующий себя Кароном де Бомарше, в особенности же предлагается проследить, как Сартин воспримет послание от этого чертова де Ронака.
Граф Мерси д’Аржанто выведывает и вынюхивает, в чем может быть дело, и скоро улавливает, что при французском дворе не хотят давать прямого ответа, верный признак того, что этот мсье де Ронак в самом деле может оказаться тайным агентом, разоблачение которого было бы неприятно французскому королю. Ещё более настораживает Сартин: послание принял, изменившись в лице, от прямого ответа увиливал, но все-таки допустил мысль, что автор известных памфлетов, направленных против Гезмана де Тюрна, оказавшись в затруднительных обстоятельствах, мог решиться на какой-нибудь отчаянный шаг.
После таких расплывчатых, а все-таки фактов сомневаться нельзя. Кауницу приходится давать задний ход. Разумеется, все предложения этого мсье де Ронака будут тщательно рассмотрены и проанализированы на досуге, а пока его надлежит отпустить на свободу, впрочем, продолжая делать вид, будто усматривают в его лице проходимца.
Вновь появляется секретарь и объявляет учтиво:
– Вы вольны остаться или уехать, в соответствии с вашим желанием и состоянием вашего здоровья.
Ну, Пьер Огюстен отвечает возвышенно:
– Даже если бы мне пришлось умереть в пути, я не остался бы в Вене и четверти часа!
Секретарь предлагает, с явным желанием загладить ошибку, тысячу дукатов от имени Марии Терезии, не то в благодарность за что-то, не то как посильную плату за невозвращенный пасквиль.
Пьер Огюстен категорически отвергает дукаты, поскольку такого рода подачки оскорбительны для его чести человека и гражданина.
Секретарь пускается в дипломатию:
– У вас нет других денег, чтобы уехать, всё ваше имущество во Франции.
Не тут-то было:
– В таком случае я выдам вексель на то, что вынужден взять в долг на дорогу.
Секретарь, в свою очередь, оскорблен:
– Императрица в долг не ссужает!
Тут вспыхивает спор и борьба двух не желающих уступить самолюбий:
А я не принимаю благодеяний ни от кого, кроме моего повелителя! Он достаточно великий государь, чтобы отблагодарить меня, если я хорошо служил ему! Но я не возьму ничего, в особенности денег от иноземной державы, где так гнусно ко мне отнеслись!
– Мсье, императрица сочтет, что вы позволяете по отношению к ней слишком большую вольность, осмеливаясь ей отказать!
– Мсье, единственная вольность, в которой нельзя отказать человеку, преисполненному почтения, но в то же время глубоко оскорбленному, – это свобода отвергнуть благодеяние! Впрочем, король, мой повелитель, решит, был я прав или нет, избрав такое поведение, однако до его решения я не могу и не хочу вести себя по-иному!
С тем отвешивает свой самый высокомерный поклон и в тот же день выезжает из Вены.
Глава четвертаяТриумф
Выезжает в настроении таком прекрасном, точно наилучшим образом исполнил все возложенные на него поручения. Ни одна мысль о злостном пасквилянте Аткинсоне, превратившемся в Анжелуччи, более не тревожит его, провалился Аткинсон вместе с Анжелуччи в тартарары. Пьер Огюстен не преследует этого мнимого врага и очернителя королевской фамилии. Он не разыскивает его по всем направлениям. Он даже в Нюрнберг не заворачивает, чтобы в этой клоаке предательства обшарить все типографии и с поличным схватить наглеца, что настоятельно советовал сделать остолбеневшей Марии Терезии, из чего нельзя не заключить, что в этом умопомрачительном похождении именно Аткинсон, обернувшийся Анжелуччи, интересует его меньше всего.
Несколько омрачает его лишь неожиданность, которая подстерегает в богатом немецком городе Аугсбурге. Решившись заночевать в приличной гостинице, он прогуливается по чистеньким улицам перед сном, случайно набредает на открытый театр, покупает билет и к своему изумлению видит на сцене себя самого. Как ни мало он знает немецкий язык, он все-таки добивается толку. Выясняется. Что представляют драму «Клавиго», сочиненную никому не известным драмокропателем Иоганном Вольфгангом Гете по мотивам его испанской истории, им же самим вдохновенно рассказанной в первом мемуаре против проклятого Гезмана де Тюрна.
Благородное негодование потрясает его. Какой-то малоодаренный юнец посягает на его интимную жизнь! Выставляет его в смешном виде на сцену! Черт побери! К тому же этот Иоаганн Вольфганг напрочь лишен драматического таланта! Каков?!
Облегчив оскорбленную душу ругательствами, Пьер Огюстен отправляется далее. На душе по-прежнему ни облачка, ни ветерка. Подъезжая к Парижу, сияя от счастья при мысли о предстоящей встрече с друзьями, он сочиняет стишки и распевает их на расхожий мотив:
Всё тот же он – его дела неплохи,
Доволен он житьем-бытьем,
Пасхальным днем
Или постом,
Всё нипочем Веселому пройдохе;
Пусть будет солнце или мгла,
От вас – хула иль клевета,
Всё тот же он – его дела неплохи.
С этой песенкой появляется он у друзей, затем в парижских гостиных, и вскоре её распевает весь город, и его популярность до того велика, что песенка держится целую зиму. Генеральный откупщик, его старый друг Шарль Ленорман д’Этиоль, в своем роскошном особняке устраивает пышный прием в его честь, и он, чтобы сделать приятное гостям и хозяину, сочиняет веселый парад, в который вставляет несколько хвастливых куплетов, прославляющих его беспокойные подвиги, прежде всего его битву с Гезманом де Тюрном. В общем, гора спала с плеч, и он веселится вовсю.
Веселью способствуют прекрасные новости. Конечно, с мыслью о возвращении Шуазеля приходится, после Вены, расстаться. Однако Сартин становится-таки морским министром, то есть наконец получает в свое управление все колониальные владения Франции и всю морскую торговлю, а также большое влияние на формирование бюджета страны, знак почти неограниченного доверия со стороны короля, поскольку король, несколько разбираясь в механике, к флоту благоволит. Что такого рода благоволение значит для коммерсанта, который находится в приятельских отношениях и тайном политическом союзе с новым министром, не стоит и разъяснять.
Разумеется, первым по важности остается все-таки пост министра финансов, поскольку финансы есть первая власть в государстве, так что владеющий финансами владеет и властью, и тут Людовик ХV1 совершает неожиданный и далеко ведущий поступок, которого от него не ожидает никто. Эге, приходит многим на ум, да и самого инертного, самого слабовольного короля иногда возможно повернуть на хорошее, если, конечно, суметь.
Собственно, начинает эту кампанию король с пустяка: в честь восшествия на престол он удваивает содержание Марии Антуанетте. Решение более чем понятное, вполне в порядке вещей и сущий вздор в сравнении с расходами покойного деда на ненасытную мадам дю Барри. Вот только оказывается, что никакого содержания, ни прежнего, ни удвоенного, получить Марии Антуанетте нельзя. Мадам дю Барри хорошо потрудилась и в постели, и в казне короля. Казна короля опустела, как после нашествия варваров. К тому же, неприятная информация о финансах поступает с разных сторон. Налоги чрезмерны. Налоги не просто разоряют налогоплательщиков, на то они и налоги. Налоги уже подводят налогоплательщиков к последней черте. Кое-где в деревнях крестьяне добавляют в пищу траву. Кое-где нападают на государственные хранилища и растаскивают хлеб по домам. Кое-где врываются в судебные палаты и предают огню судебные иски, а вместе с ними те контрольные книги, в которых регистрируются бесчисленные повинности и поборы. Кое-где бунтуют рабочие городов. Королю разъясняют доходчиво, что если до сей поры веселый французский народ не восстал, так лишь потому, что не нашлось предводителя, не нашлось тех идеи, которые, соединясь, повели бы за собой оборванных и голодных. Уже, ваше величество, медлить нельзя. Необходимо навести порядок с налогами, навести порядок с финансами, навести порядок в судах, навести порядок в провинциях, поскольку каждый управитель провинции есть вор, который грабит свою провинцию безнаказанно и безотчетно.
К сожалению, нового короля, как и старого, мало беспокоит эта тревожная информация, несмотря на то, что она полностью соответствует действительному положению дел. Такие понятия, как крестьяне, рабочие, налоги, трава, примешанная в муку, провинции, Франция, в его королевском сознании либо слабо мерцают, либо отсутствуют вовсе. Лично его все эти странные, малоприятные вещи не касаются и не интересуют. Его личные потребности очень скромны и едва ли намного больше, чем потребности рабочего или крестьянина. Его беспокоит одно только удвоенное его повелением содержание Марии Антуанетты, перед которой он, всё ещё не решившийся на вздорную операцию, кругом виноват. Он растерян. Он не ведает, что ему предпринять. Каким-то образом его слуха достигает имя Тюрго. Говорят, что выдающийся финансист и что лучше Тюрго финансов не наладит никто. Раз так, именно Тюрго он назначает министром финансов, лишь бы Мария Антуанетта получала сполна свое содержание.