– Я запутался в долгах.
Он говорит:
– В одном городе меня встретили радушно, в другом сажали в тюрьму, я же ко всему относился спокойно.
Он напоминает всем, кто распевает одну задорную песенку:
– Одни меня хвалили, другие шельмовали.
Всё о нем, всё о нем, своем очаровательном авторе. Это его приключения, это он сам. Нельзя не узнать.
Отведя таким образом душу, вздремнув часа два, небритый, взлохмаченный, со сбившимся галстуком, врывается он утром в театр и швыряет чуть ли не новую пьесу на стол. Переполох происходит ужасный. Актеры вечно артачатся, вечно кобенятся, до истерики щекотливый, амбициозный народ, к тому же страсть как не любят роли учить, тем более не желают пораскинуть мозгами, как в старые реплики всунуть новую реплику, а то и вовсе несколько слов, лень-с, помилуй бог, для чего-с? Актеру монолог подавай, лучше бы во всю пьесу один монолог, очень монологи любит актер, с монологом ужасно удобно себя показать, а тут неприметный, кропотливый, малоувлекательный труд!
Они и артачатся, и кобенятся, но Пьер Огюстен сметает всё на пути. Своим вдохновением он заражает всех до последнего рабочего сцены. Актеры глотают новые реплики чуть не живьем, режиссер возится с новыми мизансценами, рабочие сцены кое-что выбрасывают, кое-что прибавляют из декораций. Работа кипит одни сутки, это суббота. Настает воскресенье, двадцать пятое февраля. С замиранием сердца поднимается занавес. Зритель настороженно, с затаенным злорадством впивается в только что провалившийся бесславно спектакль, готовится с ещё большим нахальством кашлять, сморкаться, шикать, шаркать ногами, а под конец орать черт знает что, лишь бы выразить автору свое благородное возмущение.
И тут является Фигаро, всё тот же он, да уже и не тот, что позавчера, у всех на глазах сочиняет задорные стишки про лень и вино, вроде тех, какие нынче поет весь Париж, и говорит, озорно подмигнув, намекая на то, о чем судачит непоседливый, вечно неугомонный Париж:
– Так, так, а если к этому ещё аккомпанемент, то мы тогда поглядим, господа завистники, правда ли, будто я сам не понимаю, что пишу…
И пошел, и пошел. И его узнают. Тот же голос, тот же тон, тот же смелый удар, что в мемуарах против всей этой парламентской сволочи и придурка Гезмана. Всё тот же он! Всё тот же он! Ах, черт его побери! И пробегает по залу смешок. И рушится смех, И люстры качаются от грома аплодисментов. Громадный, неповторимый успех! Его остроты становятся поговорками. Его намеки вызывают бурный восторг. Его мысли будоражат толпу. Его слава становится безграничной, едва ли когда прежде виданной в мире театра. Во всяком случае, мне припоминается всего два случая такой необъятной, ослепительной славы, сто лет спустя, в девятнадцатом веке, слава прозаика Диккенса в Англии и слава поэта Виктора Гюго, которого толпа поклонников уже до того довела, что перед неизбежной кончиной великий Виктор свято верит: помрет – и переименуют скучный Париж в громогремящий Гюгополис.
Пьеру Огюстену такого рода дурманящих мыслей в голову не приходит. Как ни пристрастен он к сильному слову, даже к пышной риторике, он всё же трезвый политик, финансист и делец, а потому большей частью мыслит трезво, прагматично и с хорошей, полезной для умственного здоровья дозой иронии. Он недолго наслаждается своей внезапно свалившейся умопомрачительной славой. Пролетает всего пять недель, и он вновь покидает Париж. Что комедия! Что театральный успех! На этот раз ему надлежит изменить притомившийся ход всемирной истории. Именно так. Я не шучу.
Глава пятаяНепристойное поручение
Пока он возился с комедией, всемирная история, заскучав от тупого эгоизма людей, ради спокойствия, ради ленивого проживания не желающих поступаться своими прибытками, готовится встать на дыбы, причем на этот раз могут быть поколеблены те серьезные основания, на которых держится монументальная власть неприлично самовлюбленной британской короны.
Натурально, всё, что касается этой власти, чрезвычайно волнует французского короля, французских министров, французских предпринимателей и горожан, поскольку вражда пополам с презрением к англичанам давно, со времен кровавой Столетней войны, стала французской национальной идеей. Немудрено, что Британские острова, колонии в Америке, колонии в Индии наводняются хорошо законспирированными агентами, которые с доступной им пристальностью следят за малейшими колебаниями английской политики, как синоптики следят за перемещением облаков. Сообщения агентов становятся день ото дня интересней.
Поначалу происшествия в американских колониях представляются вздором. Подумаешь, колонисты отказываются от английского чая, перестают его покупать и становятся завзятыми потребителями черного кофе. Однако опытный слух уже различает приближение катаклизма. За внезапной переменой гастрономических пристрастий американцев таится сопротивление. Американцы хотят, чтобы английская корона отозвала свои слишком многочисленные войска, расквартированные по домам колонистов, отменила законы, попирающие их гражданские и человеческие права, сняла пошлины, губительные для американской торговли.
Катавасия с чаем, естественно, чрезвычайно вредит англичанам, поскольку американцы как ни в чем не бывало наслаждаются превосходным кофейным напитком, тогда как английские негоцианты подсчитывают убытки, растущие с отвратительной быстротой. Теряющие свои налаженные доходы негоцианты без промедления адресуются к королю, чтобы король что-нибудь уступил упрямым американцам, хотя бы по мелочи, по крупному-то и они не хотят уступать, лишь беспутные колонисты вновь обратились к прелестям английского чая, впрочем, доставляемого с Цейлона и с богатейших индийских плантаций.
Не тут-то было. Беда, когда в критические моменты истории спасительное решение зависит от дурака или даже только придурка. Упрямый, не страдающий избытком ума, если не выразиться грубей, король Георг 111 призывает лорда Норда, закоренелого консерватора, возглавить правительство так называемых королевских друзей, для которых отвлеченный идеал монархизма превыше доходов каких-то там мизераблей, тем более презренных чаеторговцев. Разумным переговорам с внезапными любителями черного кофе лорд Норд предпочитает тупую политику несговорчивого, презрительного высокомерия и непримиримости остолопа. Весной 1774 года он просто-напросто, не мудрствуя лукаво, закрывает крамольный бостонский порт, отчего останавливается чуть ли не вся торговля колоний, парализуется производство, остается без заработка масса рабочих, мастеровых, рыбаков и матросов. Затем в этой колонии отменяется самоуправление, а в Бостоне вводится осадное положение, не столько тягостное, сколько оскорбительное для достоинства колонистов. Затем губернатору Массачусетса дается неограниченная полицейская и военная власть, все территории к западу от Аллеган парламентским актом передаются английской Канаде, что возмущает массу переселенцев, остающихся без долгожданной земли, ради которой многие пересекли океан.
Собственно, до этого черного дня колонисты ограничиваются очень немногим. Подумаешь, сократить пошлины, уменьшить количество войск и с уважением относиться к правам гражданина и человека. В конце концов, сокращение пошлин пойдет на пользу самим англичанам, главнейшим торговым партнерам колоний, уменьшение войск освободит от лишних расходов казну, а права гражданина и человека не простираются выше тех норм, которыми пользуется любой англичанин, из чего следует, что куда выгодней и умней было бы кое в чем уступить, чем корчить из себя всемогущего властелина.
Однако ход всемирной истории отличается удивительным постоянством: в момент кризиса, который всегда можно погасить малозначительными, нередко и вовсе несущественными уступками, непроходимая тупость правителей непременно доводит до катастрофы и вполне безобидный конфликт. Сопротивление рождает сопротивление, ответом на насилие служит насилие, это исторический факт.
И вот осенью того же неблагополучного года в Филадельфии собирается первый Континентальный конгресс и, не дрогнув перед угрозой войны, которой, как дубиной, грозят высокомерные англичане, принимает Декларацию прав и союзный акт о бойкоте всех английских товаров, причем наблюдение за бойкотом Конгресс поручает тотчас образованным комитетам надзора.
Кажется, самое время одуматься и отступить, поскольку бойкот способен подорвать самые основания обширной английской торговли. Ан нет, безумный лорд Норд объявляет Массачусетс виновным в мятеже, увеличивает во всех колониях гарнизоны и приказывает возводить укрепления на случай регулярной войны, рассуждая наедине сам с собой, что, мол, куда им против нас, перепугаются насмерть, запросят пощады, отменять дурацкий бойкот, на помойку выбросят Декларацию прав.
Отлично. Очень скоро, уже в октябре, в этом самом Массачусетсе, так глупо объявленном вне закона, собирается провинциальный конгресс. Этот местный конгресс идет уда дальше конгресса континентального, поскольку объявляет себя законодательным органом, что означает уже революционный переворот в отношениях с Англией. Мало того, формируется независимая исполнительная власть, которой наделяется Комитет безопасности. Затем последовательно учреждается военный комитет, производится набор ополчения, закупаются оружие и провиант, устраиваются тайные склады. Всё это вместе взятое означает, совершенно неожиданно для англичан, создание самостоятельной государственной власти на территории, где ещё вчера вся полнота этой власти принадлежала английскому губернатору, который ставился королем. Хороший пример, как и дурной, натурально, оказывается весьма заразительным, и в других колониях также ведется подготовка к вооруженной борьбе.
Ещё можно остановиться, вступить в переговоры, отделить законные требования от безрассудных страстей и найти компромисс. Для этого только и надо, что иметь здравый смысл и серьезный государственный ум. Как будто не так уж и много, однако высокомудрый лорд Норд не находит ничего более остроумного, как отдать приказ о разоружении самовольных формирований и о блокаде английским флотом всего американского побережья.