лагожелательно поняты. Именно к такого рода проектам относится и тот, который я здесь не обозначаю, но с которым ваше величество знакомо через посредство мсье де Вержена. Склонить Вас к нему я могу только убедительностью своих рассуждений. Это единственное средство, которым я располагаю. По этой причине умоляю Вас, сир, взвесить все мои доводы с тем вниманием, которого заслуживает данное дело. После того как Вы прочтете эту докладную записку, я буду считать, что исполнил свой долг. Наше дело предлагать, Вам, сир, решать. Ваша задача куда более значительна, чем наша, потому что мы перед Вами в ответе лишь за чистоту своих помыслов, тогда как Вы, сир, в ответе перед Богом, перед самим собой и перед целым великим народом, который доверен Вашему попечению и благо или беды которого зависят от принятого Вами решения…»
Ещё не имея случая на практике убедиться, что не следует обучать государей, уже вышедших из детского возраста, Пьер Огюстен растолковывает своему возможному собеседнику ту неприятную истину, что личная нравственность и политика лишь призрачно связаны между собой, а большей частью политика и вовсе не связана с нравственностью:
«Мсье де Вержен написал мне, что принять предложенный выход ваше величество не считает возможным из чувства справедливости. Таким образом, Вы не высказываете сомнений в громадной пользе этого проекта и не опасаетесь трудностей его исполнения. Ваше возражение основано исключительно на нравственной щепетильности вашего величества. Подобные мотивы отказа вызывают столь глубокое уважение, что следовало бы замолчать и отбросить задуманное, однако крайняя важность рассматриваемого вопроса всё же вынуждает нас ещё раз проанализировать, действительно ли чувство справедливости короля Франции требует отказаться от предложенного плана. Любая идея, любой проект, оскорбляющий чувство справедливости, должен, как правило, быть отвергнут честным человеком, это несомненно. Однако, сир, в политике, а отношениях между государствами не применима мораль, непреложная в отношениях частных. Частное лицо не имеет права нанести ущерб своему ближнему, какие бы блага это ему ни сулило, потому что все Ваши подданные живут, подчиняясь общим для всех гражданским законам, которые обеспечивают безопасность каждого в отдельности и всех вместе взятых. Каждое же государство – это обособленное целое, и разница интересов отделяет его от соседних государств больше, чем моря, крепости и границы. У него нет с соседями общих законов, которые обеспечивали бы его безопасность. Отношения между ними определяются единственно лишь естественным правом. Иначе говоря, это такие отношения, которые каждому из них продиктованы стремлением к самосохранению, благополучию и процветанию, представляющие видоизменения того принципа, который именуется человеческим правом и который, согласно самому Монтескье, сводится к двум законам: во-первых, стремиться к собственному благу, во-вторых, причинять при этом как можно меньше зла другим государствам. Эта максима стала столь неотъемлемой основой политики, что король, который правит страдающими от голода туземцами, считая себя отцом своему народу и чужим любому другому, не должен удерживать своих несчастных подданных от нападения на соседей, чтобы с оружием в руках добыть себе там всё необходимое, если иначе им не выжить. Ибо быть справедливым к своим подданным и защищать их – прямая и неотъемлемая обязанность короля, тогда как быть справедливым по отношению к соседним народам он может быть лишь в зависимости от обстоятельств. Из этого следует, что национальная политики, которая обеспечивает существование государства, почти во всем расходится с гражданской моралью, которой руководствуются частные лица…»
Покончив с этими отвлеченными, сугубо философскими рассуждениями, Пьер Огюстен указывает на Англию как на старинного и вездесущего врага, который повсюду, на суше и на море, ищет случая навредить интересам Франции и за её счет упрочить свое собственное благополучие:
«Но, сир, была ли когда-нибудь и может ли вообще существовать между Францией и Англией какая-либо связь, которая в силах остановить ваше величество? Ведь доказано, что покой Вашего королевства, благосостояние Ваших подданных, великолепие Вашего престола зависят исключительно от упадка, в который Вы сумеете привести этого естественного врага, этого соперника, который завидует любому Вашему успеху, этот народ, который в силу устоявшейся системы всегда был к Вам несправедлив и руководствовался по отношению к нам принципом, хорошо сформулированным в проклятой максиме: «Если бы мы хотели быть справедливыми по отношению к французам и испанцам, нам пришлось бы от слишком многого отказаться. По этой причине наш долг в том, чтобы их постоянно оскорблять». Эту максиму повторяли тысячи раз, ей аплодировали, когда её провозгласил знаменитый Питт, ставший кумиром английской нации, после того как ему отказали в праве командовать ротой драгун, поскольку у него не было ни дворянского звания, ни достаточных способностей, чтобы занимать такой жалкий пост…»
Отлично зная историю, владея способностью философского рассуждения, он точно предвидит грядущие войны, в которых корыстолюбивая Англия станет натравливать на внутренне ослабевшую Англию все европейские государства, в том числе и Россию. Заодно он предсказывает всю внешнюю политику кровавого Бонапарта и видит свой долг в том, чтобы предупредить ещё юного короля:
«Итак, Вам всё время придется иметь дело с этим наглым народом, начисто лишенным деликатности и совести. Именно его и только его я имел в виду, предлагая свой план. Именно его, сир, Вам так важно унизить и ослабить, если Вы не желаете, чтобы он ослаблял и унижал Вас при каждом удобном случае. Ничто, кроме недостатка сил, не удерживало его от попыток захватить наши владения и нанести нам оскорбление. Разве не он начинал всякий раз войны без объявления? Разве не он вверг Вас в последнюю, внезапно захватив в мирное время пятьсот Ваших кораблей? Разве не он вынудил Вас к унизительному акту – разрушить один из Ваших самых прекрасных портов на океане? Разве не он заставил Вас разоружить все остальные порты и определил, каким мизерным количеством кораблей Вы отныне имеете право располагать? Разве не он совсем недавно подверг досмотру Ваши торговые корабли, стоящие на севере, – унижение, которого не пожелали терпеть даже голландцы и которое выпало исключительно на нашу долю? Людовик ХV скорее дал бы отрубить себе руку, нежели допустил бы такое унижение. От него истекает кровью сердце каждого честного француза, особенно когда он видит, как этот дерзкий соперник завлекает в те самые прибрежные воды, куда мы не смеем показаться, русские корабли, которым показывает дорогу к нашим американским владениям, чтобы они смогли в один прекрасный день помочь нашим врагам отнять их у нас…»
Окончив неотразимый экскурс в историю английских посягательств на экономические интересы французов и на самую честь Французского королевства, Пьер Огюстен подвигается на довольно опасную дерзость указать королю, что король добросердечно или с обдуманным намерением лукавит, обращаясь к нравственным нормам в скорбных делах политических:
«Если Ваша деликатность не позволяет Вам содействовать тому, что может повредить Вашим врагам, как Вы терпите, сир, чтобы Ваши подданные, соперничая с другими европейцами, захватывали земли, по праву принадлежащие бедным индейцам, диким африканцам и караибам, которые не нанесли Вам никакого оскорбления? Как Вы допускаете, чтобы Ваши корабли силой увозили и заковывали в цепи чернокожих людей, которых природа произвела на свет Божий свободными и которые несчастны только оттого, что Вы могучи? Как Вы терпите, чтобы три соперничающие державы на Ваших глазах бесстыдно делили между собой растерзанную Польшу, Вы, сир, чье слово должно было бы иметь такой большой вес в Европе? Как Вы могли заключить с Испанией пакт, по которому поклялись Святой Троицей поставлять людей, корабли и деньги этому союзнику, по первому требованию помогая ему вести наступательную войну, даже не сохранив за собой права решать, справедлива ли война, в которую Вас втягивают, не поддерживаете ли Вы узурпатора? Не Вы, ваше величество, я это знаю, в ответе за всё это. Так было до Вашего вступления на престол, и так будет после Вас, таков ход вещей, политики, подобных примеров не счесть, и мне достаточно было бы напомнить лишь некоторые из них, чтобы доказать Вам, сир, что политика, определяющая отношения с другими нациями, почти ничего общего не имеет с моралью, которой руководствуются частные лица. Будь люди ангелами, несомненно, надо было бы презирать и даже ненавидеть политику. Но будь люди ангелами, они не нуждались бы ни в религии, чтобы их просветить, ни в законах, чтобы ими управлять, ни в судьях, чтобы их ограничивать, ни в солдатах, чтобы их подчинять, и земля, вместо того чтобы быть живой картиной ада, уподобилась бы небу. Но людей надо принимать такими, какие они есть, и король, даже самый справедливый, не может пойти дальше, чем законодатель Солон, который говорил: «Я дал афинянам не самые лучшие из возможных законов, а только те, которые больше всего подходят к месту, ко времени и к людям, для которых я тружусь». Из этого следует, что, хотя политика и основана на весьма несовершенных принципах, она всё же имеет какие-то основания, и что король, который хочет один быть абсолютно справедливым среди дурных людей и оставаться добрым в стае волков, вскоре неизбежно будет сожран вместе со своим стадом…»
До него долетает тревожный ветер эпохи, уже колеблющий самое основание этого королевства, прежде покоящегося на безмолвном повиновении подданных его величеству королю, вот почему он осмеливается предписывать королю правила его поведения, что прежде подлежало безусловному наказанию, а нынче склоняет монарха задуматься:
«Поскольку высшим законом государств является политика, и политика эта необходима для их существования, благоволите, сир, никогда не упускать из виду, что образцом хорошей политики является умение обеспечить свой покой путем сталкивания друг с другом Ваших врагов. А руководствуясь своей высокой моралью, которая вызывает такое глубокое уважение к Вам в делах внутреннего управления Вашего королевства, Вы достойно исполните те обязанности, которые наложены на доброго и великого короля. Ришелье, который поднялся из самых низов до высшей ступени власти и гению которого столь обязан авторитет королевской власти во Франции, желая спокойно осуществить проекты, задуманные им для того, чтобы возвеличить своего хозяина, полагал, что чувство справедливости Людовика Х111 не мешает поощрять в Англии те смуты, благодаря которым в конце концов Карла 1 скинули с престола…»