Он надеется на благотворное воздействие таких мощных авторитетов, как Солон и Ришелье. Он вновь напоминает своему королю, что Англия против Франции действует точно так же, как действуют английские воры против самих англичан. Он ставит на вид, что Англия уже вытеснила Францию из трех частей света и что мир между Англией и Францией сохраняется лишь потому, что Англия не имеет достаточно сил, чтобы нарушить его. Он заклинает:
«Поэтому я умоляю Вас, сир, во имя Ваших подданных, о которых Вы обязаны заботиться в первую очередь, во имя внутреннего мира, которым ваше величество так справедливо дорожит, во имя славы и процветания Вашего королевства, на престол которого Вы вступили в счастливый час: не поддавайтесь блестящему софизму ложной деликатности. Высшая законность есть высшее беззаконие…»
Собственно, это латинское изречение подводит едва ли оспоримый итог его рассуждениям, и он осмеливается просить молодого монарха не отклонять его доводов лишь на том старинном, уже проржавленном основании, что эти доводы приводятся не аристократом в пятнадцатом или в шестнадцатом поколении, а простолюдином:
«Я изложил важнейший из вопросов в самом общем виде из страха разжижить мои доводы более пространным рассмотрением. А главное, из страха злоупотребить терпением вашего величества. Если после прочтения моего послания у Вас ещё останутся сомнения, то сотрите, пожалуйста, мою подпись, велите переписать мое письмо другой рукой, чтобы низкое звание автора не повредило силе его доводов, и предложите мое рассуждение для оценки какому-нибудь человеку, который имеет долгий опыт жизни и политических дел. Если найдется хоть один, начиная с мсье де Вержена, который бы не согласился с моими принципами, я умолкаю и сжигаю труды Скалигера, Гроция Пуфендорфа, Монтескье, всех создателей государственного права. Я соглашусь, что всё, чем я занимался в течение моей жизни, было лишь потерей времени, раз я – оказался бессилен убедить моего государя в таком вопросе, который мне представляется столь же очевидным, сколь и важным для его интересов…»
Наконец, он напоминает своему королю, что секретность проблемы не дозволяет ему выставлять решительно все доказательства в пользу его предложения, и указывает ему, что самый ничтожный посев, сделанный вовремя, приносит необозримый урожай. Затем он уповает на успех своего предприятия:
«Да поможет ангел-хранитель нашего государства благоприятно расположить к этому проекту сердце и ум вашего величества, а всё прочее сделается само собой и без труда…»
Однако кто же поручится королю за легкость и естественность исполнения? И он дерзко, властью, данной талантом, осмеливается сказать:
«За это ручаюсь я».
Пьер Огюстен уже раскусил, что молодой государь думает туго, что он к тому же упрям и что никогда ни на что не может решиться. Этого государя необходимо заставить принять решение. Но как заставить принять решение того, кто решения принимать не способен?
Он ждет, если не решения, то хотя бы ответа, если не лично от самого короля, так хотя бы переданного через исполнительного Вержена или Сартина.
Тем временем всё вокруг идет ходуном. Решение парламента о его шельмовании все-таки отменяют. Его дело передается для пересмотра в провинциальный парламент города Эмса, но, как водится, застревает там на неопределенное время. Обнаруживается, что перед кончиной отец, совершенно замороченный на старости лет своей третьей женой Леопольдой Жанто, завещал ей всё свое личное имущество и её вдовью долю, на что имел полное право. Заодно он завещал ей от широты души и долю детей, на что никакого права уже не имел, поскольку, давно расстроив свое состояние, обладал лишь пожизненной рентой, которая постоянно приумножалась из щедрого кошелька его старшего сына. Пьер Огюстен принужден очень доходчиво разъяснять вышеозначенной Леопольде Жанто положение дел. Однако разъяренная мачеха, вторая по счету, угрожает судебным процессом и уже обзаводится адвокатом, неизбежным жуликом в силу профессии, при этом никому неизвестно, какие пакости принесет ему новый процесс, ведь официально он всё ещё объявлен мошенником.
Главное же, на его глазах разворачивается грандиозное зрелище остервенелой борьбы старых и новых начал. Кое-как отдышавшись после болезненных испытаний, выпавших во время «Мучной войны» на его долю и на долю реформ, неукротимый Тюрго готовит эдикт об отмене дорожной повинности, который избавляет доблестное дворянство от самой приятной из привилегий, обеляющей это паразитическое сословие от уплаты налогов, а также эдикт об отмене привилегий цехов. Ещё об эдиктах разносятся только первые смутные слухи, а уже дворянство и новая аристократия ремесла и торговли приходит в движение, а когда эдикты наконец поступают на утверждение в парламент Парижа, парламент наотрез отказывается их подписать. Разражается глубокий парламентский кризис, болезненный, затяжной, со множеством подводных течений и подлых интриг, с жаждой вдребезги изничтожить того, кто посмел посягнуть на святая святых, то есть на его кошелек.
Возбужденный, то готовясь предстать перед законниками города Эмса, то отбиваясь от крикливой Леопольды Жанто, Пьер Огюстен озаряется ослепительным замыслом. Фигаро возрождается, а с ним возрождается и Альмавива, ещё более ничтожный, никчемный, пустой, всего пять лет спустя разлюбивший Розину, прожигатель жизни, бездельник, не без наклонности к подлости, точно крепостными стенами защищенный со всех сторон тьмой привилегий. Альмавива, как прежде, граф и хозяин, Фигаро, как прежде, слуга, впрочем, на этот раз вполне благополучный и сытый, за услугу женитьбы возведенный графом в домоправители.
Что тут особенного? Даже делалось неприятно по временам. Представлялось, что в обремененную досадами и проектами голову лезет в голову отыгранный, досуха выжатый старый сюжет, то есть полнейшая дрянь. Однако, в ожидании ответа от короля, у Пьера Огюстена выпадают кое-какие досуги, к тому же является надобность поотвлечься от пренеприятной, а все-таки верной догадки, что король изворачивается, король лицемерит, распространяясь о справедливости, стало быть, он отвлекается, приглядывается к положению хозяина и слуги, в прежней комедии совместными усилиями подписавшими брачный контракт. Не пора ли женить и слугу?
Любопытство его разгорается. Он вертит эту возможность в разные стороны. Из тумана небытия вырисовывается Сюзанна, разбитная бабенка, вполне подстать Фигаро. Что ж, совет да любовь. Из удачного брака никакой гений не выжмет сносной комедии. Пропащий сюжет.
Король всё медлит с ответом. Парламент всё медлит с эдиктами об отмене цехов и дорожной повинности, со страстью отчаянья возлюбя привилегии. Чуть ли не пахнет кровавой враждой. В самом деле, попробуй отними привилегии у Альмавивы, без привилегий граф беззащитен, ничтожен, беспомощен, точно дитя, без привилегий графу ни шагу ступить, у графа на шаг ни смелости, ни энергии, ни ума. Впрочем, и в «Севильском цирюльнике» граф был ничем без слуги. Стало быть, и это тупик.
Только подумать, до чего жизнь у проклятого графа пуста. Даже развлечений не выдумать с цыплячьим умом. Розина давно надоела. Граф таскается по окрестным девицам, которые отказали бы ему как мужчине, да графу нельзя отказать, никчемный, бесславный, а чуть закобенься, сотрет в порошок.
Какой в самом деле контраст! Мужчина и граф, никчемный пустой человек и всемогущество его привилегий! Где-нибудь в общественной жизни, в политике граф не станет и слушать слугу, разве употребит слугу на посылки. Однако имеется ещё частная жизнь. В частной-то жизни надобна сноровка, надобен ум. Тут никакому графу за своим слугой не угнаться, фигура не та.
Вот ежели граф позарится на Сюзанну, Сюзанна и Фигаро беспомощны перед ним, никто не отменял постыдного права первоприсутствия сюзерена в первую брачную ночь, это закон. Граф неуязвим за стеной привилегий, имеющих силу закона. Тем не менее, ведь альмавива в подметки не годится Сюзанне и Фигаро. Тьма привилегий и тьма дарований. Вот вечная битва не на жизнь, а на смерть!
Кое-что, таким образом, проясняется. Пьер Огюстен набрасывает первые реплики, а между тем торгуется с Леопольдой Жанто и скачет в Лондон, куда его призывает довольно темная личность под именем Артура Ли, скользкий, но полномочный представитель американских колоний. В Лондоне он устанавливает, что за ним продолжается слежка. Он просит Вержена, чтобы Сартин, испытанный мастер полицейского сыска, обеспечил его безопасность, и без колебаний вступает в переговоры с Артуром Ли.
О чем они договариваются, никому не известно. Всё же известно, что от Артура ли он узнает самые свежие новости с американского континента, из числа тех, которые не попадают на страницы газет. Главная из новостей та, что армия Вашингтона движется к Бостону, и Пьер Огюстен, предчувствуя катастрофу, то и дело понукает Вержена:
«Не возьмете ли Вы на себя смелость ещё раз объяснить королю, как много он может выиграть без боя в этой кампании? И не попробуете ли Вы убедить его величество, что та жалкая помощь, которую они просят и о которой мы вот уже год проводим дебаты, принесет нам плоды великой победы, хотя мы и не будем подвергаться опасности сражений? А также то, что эта помощь может играючи вернуть нам всё то, что позорный мир 1763 года вынудил нас потерять. Что успех американцев, который неизбежно превратит их противника в державу второго разряда, снова выдвинет нас на первое место и на долгое время обеспечит нам преобладание во всей Европе?..»
Парализованный философским страхом как-нибудь навлечь на Францию эту ужасную опасность сражений, Вержен искусно уклоняется от прямого решения, предпочитая исподтишка подвигать слабоумную Турцию на ново столкновение с российской империей и тем наверняка оставить Англию без помощи мощного русского флота, не желая верить тому, что императрица в помощи Англии уже отказала, и не скупится на общие рассуждения:
«Я получил первого числа сего месяца, мсье, письмо, которое Вы оказали мне честь написать 26-го прошлого месяца. Хорошо говорить так же легко, как трудно хорошо поступать. Эту аксиому Вам подтвердят все люди, которые заняты управлением, не исключая и британских министров. Все те, чья задача заключается в том, чтобы рассуждать, рассматривают каждый вопрос изолированно от всего остального, поверхностно оценивая при этом, какие преимущество можно таким путем извлечь. Но если бы они могли охватить взглядом общую картину, они очень быстро признали бы, что эти кажущиеся преимущества, столь заманчивые при рассуждении, на практике обернутся всего лишь источником затруднений, притом весьма пагубных. Я долго сидел в партере, прежде чем выйти на сцену. В то время я видел немало людей самого разного происхождения и склада ума. Они, как правило, фрондировали и всё осуждали, считая, что все всегда поступают плохо. Потом кое-кто из этих «судей», коими они себя полагали, превратились в тех, кого судят. И я убедился, что большинство из них сохраняли тот заведенный порядок, который они сами прежде с такой суровостью порицали, потому что существует сила импульса, или инерции, назовите её как угодно, которая всегда приводит людей к какой-то общей точке. Эта преамбула написана мной вовсе не для того, чтобы отрицать Вашу предусмотрительность, которую я, напротив, ценю и одобряю. Но не думайте, что если не принимаешь какого-то положения сразу, это значит, что его отклоняешь. Существуют ступени, через которые осторожности ради лучше не перепрыгивать, да и не всякий сон летаргический. Хотя способ передачи Вам этого письма я считаю надежным, я все-таки недостаточно доверяю ему, чтобы не притормозить моего желания высказать Вам все мои мысли. Но я надеюсь на Вашу проницательность, она Вам поможет их угадать. Подумайте хорошенько, и Вы убедитесь, что я ближе к Вам, чем Вы это предполагаете…»