Ну, никакой реальный политик не может рассчитывать, чтобы король, который вечно колеблется между хорошим и лучшим и в конце концов по чьей-нибудь глупой подсказке останавливается на худшем, вроде неприличной и самоубийственной отставки Тюрго, избрал этот смелый, открытый, беспроигрышный вариант. Этого не может быть, потому что не может быть, и реальный политик предлагает королю третий, более осторожный и выжидательный, тем не менее действенный план.
Для начала королю следует объявить открыто, решительным манифестом, что Франция, не желая вести войну и по-прежнему соблюдая нейтралитет, отныне признает Соединенные Штаты независимым государством и намерена вести с ним взаимовыгодную торговлю, ввозя американские товары во Францию и вывозя французские товары в Америку, что, как известно, не нарушает никаких существующих договоров.
Впрочем, такой манифест ещё не служит гарантией, что англичане не стакнутся с американцами, в свою очередь, не признают их независимость и не вступят с ними в направленный против Франции военный союз. Для вразумления англичан необходима демонстрация силы, стало быть, необходимо сосредоточить на западном побережье от шестидесяти до восьмидесяти тысяч солдат и привести флот в боевую готовность. Затем, пока что не восстанавливая Дюнкерк, этого вечного позора для Франции, заложить мощную крепость в самом близком расстоянии от английского берега как постоянную угрозу вторжения, которая одна может остановить англичан, а тем временем вести переговоры с Соединенными Штатами о военном союзе, направленном на прочное обуздание Англии.
«Я укреплял бы далее во всех возможных формах отношения с Америкой, ибо только благодаря её гарантиям мы смогли бы теперь сохранить свои колонии. Поскольку интересы американцев ни в чем не противоречат нашим интересам, я бы доверял их обязательствам в той же мере, в какой опасался бы положиться на обязательства Англии, которые она была вынуждена взять на себя. Я больше никогда не упускал бы случая подчеркивать унизительное положение нашего коварного и хитрого соседа, прежде столько раз оскорблявшего нас, а теперь исполненного неистребимой ненавистью к Франции, куда большей, чем обиды на американцев, хотя именно они отняли у Англии две трети территории её империи…»
Он предвидит ту губительную войну, которую Англия с маниакальным упорством будет вести против Франции на исходе уходящего и в начале наступающего столетия, вовлекая в эту истребительную войну все европейские государства, включая Россию. Он предупреждает. Он призывает к решимости:
«Так давайте же не терять на размышления тот единственный миг, который остался у нас, чтобы действовать, не будем попусту тратить время, убеждая себя: «Ещё слишком рано», чтобы нам вскоре не пришлось с болью воскликнуть: «О, небо! Теперь уже слишком поздно!»…»
И совершается чудо: Людовик ХV1, по обыкновению, промедлив более месяца, вдруг решается действовать. Неужели его пробуждают от непозволительной спячки неотразимые доводы, приведенные Пьером Огюстеном в его мемуаре? Несомненно, эти доводы служат сильным толчком, поскольку этот увалень от природы по меньшей мере не глуп и способен понимать хорошо обоснованные аргументы рассудка. Однако известно, что и самый большой ум ещё не гарантирует исполнения всего того, что ему представляется необходимым. Единственно воля, сила характера претворяют аргументы рассудка в поступок, а именно действенной воли, силы характера французский король не имеет ни в личной жизни, ни тем более в многосложных делах государства.
Что же произошло? Что именно вдохновляет французского короля на поступок? Возможно, его нестойкая воля на короткое время укрепляется двумя абсолютно не связанными между собой обстоятельствами.
С большим, естественно, запозданием, а в данном случае как нельзя более кстати, до Франции доходит известие, что американские генералы Гейто и Линкольн останавливают продвижение английских отрядов генерала Бергойна. Больше того, они загоняют оторопевших англичан в хорошо укрепленный форт Саратога. Однако укрепления их не спасают. Англичане не выдерживают и короткой осады и уже семнадцатого октября складывают оружие. Генералы Гейто и Линкольн не останавливаются на этом. Они вытесняют англичан из всех опорных пунктов на севере. По некоторым сведениям, в руках англичан, не сегодня, так завтра, останутся лишь Ньюпорт, Филадельфия и Нью-Йорк. Если эти известия верны, а они, видимо, верны, следует ожидать, что победа американских повстанцев близка и что французам и в самом деле медлить больше нельзя, как и проповедует в своем мемуаре Пьер Огюстен.
Не приходится сомневаться, что такого рода известия способны подхлестнуть и самого нерадивого из политиков, с очевиднейшей ясностью давая понять, что он может упустить свои выгоды и нанести ущерб своему государству. Однако для чересчур инертного короля в делах государственных и грома небесного мало, что в будущем будет стоить ему головы. Ему нужен более ощутимый толчок, и в те месяцы, когда Пьер Огюстен один, на свой страх и риск готовит Францию к открытой войне против давних врагов англичан, Людовик ХV1 получает действительно несравненный толчок, потрясший всё его существо.
Пожалуй, решающее событие происходит в интимной жизни королевской четы. Иосиф 11, брат Марии Антуанетты, явившийся в Париж, чтобы покрасоваться своей простотой, наконец уговаривает неповоротливого мужа сестры совершить ту скромную операцию, которая вполне восстановит его до сих пор не восставшую мужественность. Лейб-медик на несколько мгновений пускает в дело ланцет, и уже двадцать пятого августа 1777 года, семь лет спустя после венчания, Людовик ХV1 вступает в свои супружеские права. Тридцатого августа он во второй раз выигрывает сражение, затем регулярно следует от победы к победе, что ему, к его удивлению, нравится и что вселяет в него законную гордость собой.
Любой человек, своевременно ставший мужчиной, чувствует себя самоувереннее и крепче. Понятно, на Людовика ХV1, напрасно страдавшего в течение семи лет, постылых и мрачных, такое лекарство действует вдвое, втрое сильней. Он преображается, правда, на короткое время. Убежденный хорошо написанным мемуаром, ободренный американским успехом под Саратогой, он передает мистеру Франклину, что готов подписать с Соединенными Штатами договор о торговле и дружбе, и незадачливый дипломат одним упорным сиденьем в Париже на французские деньги достигает того, ради чего Пьер Огюстен сжигает уйму энергии.
Теперь, когда решение принято, и Людовик ХV1, и Вержен, и тем более неуживчивый мистер Франклин отодвигают в сторону романтического испанца, если не вовсе забывают о нем. Переговоры ведутся стремительно. Шестого февраля 1778 года, спустя всего полтора месяца после согласия короля, Жерар, помощник Вержена, от имени Франции, мистеры Франклин, Сайлас Дин и Артур Ли от имени соединенных Штатов подписывают торговый и союзный договор, по которому Франция берет на себя обязательство вступить в войну против Англии.
Договор, понятное дело, секретный, но даже если бы его ошеломляющий текст был расклеен на всех афишных тумбах Парижа, пожалуй, Париж не обратил бы на него никакого внимания. Париж ликует и сходит с ума. Париж получает куда более важное сообщение: четвертого февраля великий Вольтер покидает свое уединенье в Ферне и направляется в столицу Французского королевства, въезд в которую был для него закрыт столько лет. Почта скачет впереди фернейского патриарха. Каждый его шаг, каждое его слово передают корреспонденции и частные письма. Становится известным его очередное крылатое слово: когда на границе служитель таможни вопрошает знаменитейшего философа, драматурга, памфлетиста, повествователя, защитника справедливости, не везет ли мсье какой-нибудь контрабанды, до костей иссохший старик улыбается своей неповторимой, своей великолепной улыбкой и произносит чуть слышно, но на весь мир:
– Контрабанда – это я сам.
На шестой день он въезжает в Париж, в старомодной колымаге синего цвета, украшенной серебристыми звездами. Он в черном не напудренном парике с длиннейшими локонами, в красной шляпе, отороченной мехом, в красном камзоле, отделанном горностаем, ссохшийся, сгорбленный, с неизменно сияющими глазами и со своим неотразимым контрабандным умом. Он поселяется на улице Бон.
Ещё четыре года назад, едва вступив на престол, король Людовик ХV1 подписывает секретное распоряжение всего лишь о том, чтобы после кончины этого контрабандного человека все его сочинения были без промедления конфискованы и представлены на просмотр, если неудобный старик посмеет появиться и уйти из жизни в Париже.
И вот этот неудобный старик появляется под восторженные клики толпы, и король дает распоряжение срочно проверить, не запрещал ли дед его неудобному старику въезд в страну и в столицу, чтобы, если, дай Бог, такая бумага окажется, тотчас возвратить вольнодумца в Ферне, а лучше и куда-нибудь подальше Ферне.
Усердные архивариусы не обнаруживают никакого письменного распоряжения. Как жаль, как жаль, и король Людовик ХV1, имеющий редкое счастье жить в эпоху Вольтера, постыдно молчит, старательно делая вид, будто вовсе не знает никакого Вольтера, а когда придворные кавалеры и дамы тревожат его шаткую совесть запросами, мямлит нехорошо:
– Мсье де Вольтер? Ах, да, я знаю, он в Париже, и без моего разрешения, представьте себе.
Между тем особняк на улице Бон находится точно в осаде. В первый же день через его гостиную проходит около трехсот посетителей, среди них композитор Глюк, английский посланник лорд Стормонт, мадам дю Барри и мистер Бенджамин Франклин. Все научные учреждения во главе с Академией направляют к нему свои делегации. Актеры Французской комедии жаждут видеть своего самого прославленного, самого любимого автора, чтобы посоветоваться с ним о распределении ролей в его последней трагедии. Он долго беседует с д’Аламбером, с Дидро. Он приглашает отставленного Тюрго и с первых же слов поражает его:
– Дайте мне поцеловать вашу руку, которая подписала спасенье народа!