К нему с почтением, с громкой хвалой является и Пьер Огюстен, а как же, иначе нельзя, он не может не поклониться этому удивительному борцу за свободу мысли и слова, и прославленный старец ему говорит, держа его крепкую руку в своих почти невесомых морщинистых дрожащих руках, обжигая горящими как угли глазами:
– Теперь вся моя надежда на вас.
Толпа заполняет всю улицу Бон. Стоит прославленному старцу выйти из дома, его приветствуют громкими кликами. По пути его следования народ битком набивается на тротуары, выплескивается на проезжую часть, громко выражает свое восхищение и в своем неподдельном восторге доходит иногда до того, что выпрягает его лошадей и в знак высшей признательности тащит на себе его тяжеловесную колымагу.
Тринадцатого марта, в самый разгар этих почти карнавальных торжеств, король Людовик ХV1 одобряет дипломатическую ноту, направляемую от его имени английскому кабинету:
«Франция недавно заключила с Союзом торговый и дружественный договор. Извещая об этом лондонский двор, французский король твердо убежден, что в Англии будут рассматривать это как новое доказательство постоянного и чистосердечного миролюбия его величества…»
Само собой разумеется, лондонский двор воспринимает полученную ноту как стыдливое объявление войны и отзывает своего посланника лорда Стормонта. Парижский двор, понятное дело, отвечает адекватными мерами. Ещё до этого формального обмена любезностями французы пускаются захватывать английские торговые корабли, что положено делать только тогда, когда военные действия уже начались. Англичане не заставляют себя долго ждать и не церемонятся с зазевавшимися французскими кораблями. Пушки ещё не палят, однако обе стороны обмениваются первыми пощечинами по национальной гордости и торговым интересам своего неприятеля. Корабли романтического испанца один за другим отправляются в Бостон, тогда как сам Пьер Огюстен в сопровождении вернейшего Гюдена де ла Бренельри мчится в Марсель, окончательно прекратив игривые игрища с огнедышащей мадам де Годвиль. Вы только представьте себе: вдруг, ни с того ни с сего, она заболела возмутительной глупостью – из презренной любовницы превратиться в уважаемую супругу!
Глава одиннадцатаяСнова суд
В Марселе Пьер Огюстен вертится как белка в колесе, что уже не может никого удивить, поскольку для него это, как видно, единственный способ существования. Он присутствует на торжественном посвящении Гюдена де ла Бренельри в члены Провансальской академии наук и искусств. В марсельском порту он снаряжает новые корабли, готовые доставить ценные грузы в Америку. В марсельском театре он добивается постановки «Цирюльника» и присутствует на его репетициях. Он развлекается где и с кем только можно, своей неиссякаемостью приводя в изумление своего простодушного спутника.
Между тем известия самого разного толка мчатся за ним по пятам. Восемнадцатого июня английская эскадра нападает на одинокий французский фрегат. Одинокий французский фрегат смело вступает в неравный бой с коварным врагом, удачным маневром топит одного англичанина и уходит от погони непобежденным. Первая победа! Первая победа! Она приводит французов в восторг, однако повергает в недоумение англичан, поскольку англичане не склонны сомневаться в непререкаемом превосходстве своего военного флота.
Ещё приятней узнать, что из Тулона выходит эскадра под командованием вице-адмирала Шарля Анри д’Эстена. Она составлена из десяти линейных кораблей и семи фрегатов. У них на борту мушкеты, бомбы, мортиры, парусное полотно и провиант на шесть месяцев. Она держит курс в бухту Делавер на восточном побережье Америки, с тем, чтобы перерезать англичанам морские коммуникации и угрожать англичанам в Канаде. И ни с чем не сравнимое удовольствие направить в помощь королевскому адмиралу свои собственные вооруженные корабли, ведомые «Гордым Родриго».
Третьей приходит черная весть. Она пронзает его благородное сердце как отравленная стрела. Тридцать первого мая 1778 года, на восемьдесят четвертом году своей чрезвычайно прославленной жизни, в Париже, умирает Вольтер. И вот, если при жизни этот острейший из вольнодумцев был изгнан из родимой страны, то после смерти его пытаются не пустить в родимую землю. Парижский архиепископ, исключительно по велению самого высокого религиозного чувства, запрещает и после смерти опасное для авторитета церкви тело Вольтера в освященной земле. Контрабандой, тайком родные и близкие наскоро бальзамируют его старое, иссохшее, почти невесомое тело, предварительно вынув сердце и мозг. Затем мертвое тело, в шлафроке, в ночном колпаке, усаживают в карету, как будто живое. Ночью во весь опор мчат это мертвое тело в малоприметное аббатство Сельер, расположенное в Шампани. Бесстрашный аббат Миньо, племянник Вольтера, не испугавшись неминуемого проклятия церкви, второго июня служит заупокойную мессу, и опасное тело тайно хоронят на сельерском кладбище, все-таки в освященной земле, за что бесстрашного аббата Миньо, разумеется, отрешают от должности. Нечего прибавлять, что король Людовик ХV1 ничего не делает ни для мертвого тела прославленного Вольтера, ни для безвестного, но благородного аббата Миньо.
Этим непростительным, недостойным поступком король Людовик ХV1 отталкивает от себя преданнейшего и знаменитейшего из своих живых подданных, который мог бы прославить его правление, как Вольтер, в то время тоже живой, мог бы прославить малопочтенное правление незначительного короля Людовика ХV, если бы король сумел его оценить. Поругано национальное достояние Франции, тогда как Пьер Огюстен не признает ничего выше и благородней, чем своими трудами приумножать национальное достояние и возвеличивать достоинство Франции.
Его душит негодование. Он рвется в Париж, чтобы предстать перед старичком Морепа и потребовать от него позволения захоронить священный прах величайшего из французов у подножия монумента Генриха 1V, не менее великого французского короля, причем он предполагает исключить из торжественной церемонии духовенство, как вечного, непримиримого, озлобленного врага свободной мысли и творчества.
Разумеется, он остается в Марселе. Он понимает, едва поостыв, что король Людовик ХV1, и без того слабовольный и вялый, ни под каким видом не согласится поссориться с парижским архиепископом, тем более из-за чести покойного, которого и при жизни знать не знал и знать не хотел. Однако жало ядовитой стрелы продолжает жечь его благородное сердце, и уже зарождается благородная мысль самому встать на защиту поруганного национального достояния, против церкви и короля, одному против всех, как всегда.
Нынче его отвлекают дела, и дела эти мрачнейшего свойства. Пока он хлопочет в Марселе о «Севильском цирюльнике» и о своих кораблях, его преданные агенты наводят справки в расположенном поблизости Эксе, где должен слушаться его иск против подлого графа и генерала Лаблаша. Сведения, прямо надо сказать, он получает убийственные. Обстоятельно обследовав местность, добросовестные агенты доносят, что в тихом суде сонного города Экса он заранее и окончательно всё проиграл ещё бесспорней и очевидней, чем это было в продажном, подкупленном суде блистательного Парижа.
Золотого времени подлый граф и генерал Лаблаш явным образом не терял. С мешком золота, вернейшим доказательством его ангельской невиновности, в новехоньком генеральском мундире, свидетельство его безупречной морали, этот закоренелый клеветник и сутяга в течение нескольких месяцев прежними навозными красками рисует разудалый портрет своего отсутствующего истца доверчивым, наивным до глупости провинциалам, готовым поверить в самую невероятную чушь, лишь бы эту невероятную чушь им преподнес генерал и богач. И генерал и богач старается во всю мочь. Из его уст на бедную голову Пьера Огюстена Карона де Бомарше вываливается вся уже прежде избитая клевета: этот Карон, который вовсе не Бомарше, и вор, и жулик, и отравитель двух жен, и развратник, и сукин сын, и подлец. И до того во все времена убедительна клевета, что весь не больше сморчка городишко всей душой на стороне подлого графа и генерала.
Препарировав общественное мнение столь бесхитростным, но проверенным способом, подлый граф и генерал подкупает всех судей в округе, что в глухой провинции производится с младенческой простотой у всех на глазах. На защиту своей клеветы он нанимает всех адвокатов. Он приобретает всё время и все мощности всех типографий и наводняет городишко своими безжизненными памфлетами и заказными изделиями всегда готовых к услугам покупных борзописцев.
Совершив все эти мерзости, подлый граф и генерал де Лаблаш с выражением победителя на скудоумном лице с утра до вечера объезжает пыльные улочки Экса в золоченой карете, украшенной громадными покупными гербами.
И напрасно подлый граф и генерал совершает все эти неприличные мерзости, совершенно напрасно. Обозрев абсолютно проигрышное положение дел, Пьер Огюстен взрывается, точно вулкан. Это именно в тот критический миг он произносит гордые, хотя несколько выспренние слова:
– И я, подобно татарину или древнему скифу, дикому и свирепому, всегда атакующему на равнине с легким мечом в руке, я сражаюсь один, обнаженный до пояса, с поднятым забралом, и когда мое копье, брошенное сильной рукой, летит со свистом и пронзает противника, все знают, кто его метнул, ибо я начертал на нем: Карон де Бомарше.
Вновь, как было в столичном граде Париже в сражении против гнусного крючкотвора Гезмана де Тюрна, в одну ночь он сочиняет блестящий, гневный, веселый, разящий «Невинный ответ на гнусную сплетню, которую граф Александр Фалькоз де Лаблаш распространил в Эксе». В этом своем будто бы безвинном памфлете он живо, забавно, хлестко, с размаху разоблачает старые кляузы, уже затасканные подлым графом и генералом, точно старые игральные карты.
Разумеется, «Невинный ответ» печатается в марселе, поскольку крохотный Экс оккупирован подлым графом и генералом, и однажды утром в середине июля в избыточном количестве экземпляров он обрушивается на простоватые головы бедных провинциалов. С двенадцати до двух часов дня обыватели города Экса читают неожиданно, чуть не из воздуха возникший памфлет, читают с остервенением, но пока что в полном молчании. Зато после двух часов дня провинциальные ротозеи все до единого на стороне Бомарше, что и выражают во всеуслышанье на площадях, в кафе, прямо из окон домов, и мэтр Матье, поверенный в делах, наблюдавший поразительные последствия этого двухчасового повального чтения, бросается Пьеру Огюстену в объятия и в изумлении восклицает: