аршая дочь Егора – 16-летняя Екатерина к приезду отца еще была жива, но находилась без памяти и умерла, не приходя в сознание, у него на руках.
Старших Семановых нашли в следующей комнате. Оба тела лежали связанными по руками и ногам. У обоих были перебиты кости, обуглены пятки, выколоты глаза. Череп хозяина был размозжен, по-видимому, ударом обуха топора, и на стене, к которой он привалился, образовалось большое пятно крови, кусочков костей и мозга.
Все в избе было перевернуто. Из дома, по словам Егора Симанова, исчез окованный железом сундук, в котором отец хранил все свои сбережения – более десяти тысяч рублей наличными и процентными бумагами. Пропала хорьковая шуба старшего Симанова, а со двора была уведена одна из лошадей и украдены сани.
Поднятые становым жители деревни нашли упряжку в двух верстах от станции Дно. Со служащих станции столичные сыщики и решили начать дознание. Повторно опросили дежурного, кассира и станционного жандарма. Но никто из железнодорожных служителей к ранее данным показаниям ничего существенного не добавил. Кассир рассказал, что двадцать третьего он никого не видел – ему из кассы вообще мало что видно, а 24-го, рано поутру, продал три билета до Бологого, но на покупателя внимания не обратил. Дежурный также о приметах интересовавших Кунцевича пассажиров сообщить ничего не смог:
– Некогда мне, господа, за ними глядеть – я поезда принимаю и отправляю, мне не до этого.
Жандарм вообще не сказал ничего вразумительного, и Кунцевич сделал вывод, что он просто-напросто проспал и прибытие, и отправку поезда.
Беседы с Егором не получилось – на все вопросы сыскных надзирателей он отвечал односложно, без всякой охоты, глядя куда-то в сторону. Ничего нового не сказал.
– А какая у отца шуба была? – спросил Мечислав Николаевич.
– Из хорьков, воротник бобровый.
– А особенности были у нее, приметы какие?
Симанов поднял на Кунцевича наполненные слезами глаза:
– У меня всю семью порешили, а вы про шубу толкуете. Да пропади она пропадом, эта шуба!
– Послушай меня внимательно, Егор. Деньги, которые у вас своровали, примет не имеют, мы по ним убийц не найдем. Какие у твоего отца были серии [21], ты не знаешь, поэтому по ним искать тоже не сможем. Остается шуба. Если на ней есть какие приметы, ты скажи, вдруг она где всплывет.
Симанов-младший опять поднял голову:
– Воротник у ей приметный – пятно на ем, зеленое пятно, на самом видном месте. Один умелец криворукий покрасить его хотел, но не получилось… Батюшка ее потому и не носил, хотел в город свезти, перелицевать, да все недосуг ему было… Таперича не свозит…
– А зачем ты в Питер ездил, Егор?
– По делам.
– По каким?
– Доньку хотел в гимназию определить, батька денег давал. – В глазах у единственного оставшегося в живых Симанова была такая тоска, что Мечислав Николаевич решил прекратить дальнейшие расспросы.
Когда они вышли на улицу, то увидели, что у избы собралась вся деревня. Мужики молча курили, бабы собрались кучкой и обсуждали приезд столичных гостей. Над толпой стоял гул их голосов.
– Где бы нам с народом побеседовать? – спросил Кунцевич урядника.
– С кем именно, вашбродь?
– Со всеми.
– Со всеми? – удивлению фельдфебеля не было предела. – Дык их почитай сто душ, это же сколько времени надобно, чтобы со всеми поговорить?
– А ты мое время не считай. Есть в деревне подходящее помещение?
– Какой там! Ни в одну избу не зайдешь, чтобы не замараться. Бедно у нас народ живет. Сейчас морозы стоят, так скотина в избах ночует, от одного духу помереть можно.
– Что ж они-то не мрут? – усмехнулся Мищук.
– Они-то народ привычный, веками так живут, им энтот дух – что нектар.
Кунцевич хотел спросить, давно ли сам урядник перестал спать вместе с овцами, но вместо этого приказал:
– Найди две избы почище, мы там их спрашивать будем. И пусть они на улице не стоят, по домам расходятся, ты их нам по двое води.
– Не, ваше благородие, так нельзя! Коли мы их сейчас отпустим, так потом в жизнь не соберем. Дикий народ-с, добровольно никто на допрос идти не желает. Пусть стоят и ждут.
– Так мороз же! – возмутился Кунцевич.
– Ничего-с, они привыкшие, сдюжат.
Беседы проходили быстро – все, как один, охотно рассказывали о покойнике, о том, каким он был скопидомом и мироедом, спохватившись – крестились, призывали ему Царствие небесное, но ничего интересного по делу сообщить не могли.
Опросив очередного мужика, Мечислав Николаевич хотел было уже сделать перерыв и выйти на свежий воздух – в избе действительно нечем было дышать, как услышал из сеней крики:
– Пустите, пустите, окаянные, пустите к господину начальнику!
Дверь открылась, и в комнату ворвалась старушка в черном платке.
Она поклонилась Кунцевичу в пояс и спросила:
– Тебя и вправду, барин, из Петербурху прислали?
– Да. Вы садитесь, бабушка, садитесь. – Кунцевич указал на табуретку, но старуха продолжала стоять, как будто не замечая этого предложения.
– И наукам ты обучен? Тогда ты должон убивцев этих сыскать, непременно должон! Сыщешь душегубов, что Федьку маво жизни лишили?
– Федьку? Вы – мать Прокофьева?
– Мать… Ой, говорила я ему – не ходи ты к этому мироеду, езжай лучше в Псков аль в столицу, ищи там места. Нет, понесла его нелегкая… А Симаныч и денег ему не платил – за одни харчи парень старался, благо, что холостой да бездетный. Но ведь сын и матерь должон кормить! А кормить-то нечем – Симаныч сам его завтраками кормил – посмотрю, говорит, Федор, чего ты стоишь, а как увижу твою цену, так и рассчитаюсь. Полгода кормил!
– Полгода? Так Федор у него только полгода служил?
– И полгода не было – он после Ильина дня нанялся.
– А до него были у Симанова работники?
– Был – Митька Николаев.
– А где этот Митька теперь?
– Почем мне знать? Он не нашенский, не поповский, он лютовский, десять верст от нас. Да что ты все про другое спрашиваешь! Говори, найдешь убивцев?
– Я постараюсь.
Кунцевич вышел на улицу и кликнул сторожившего толпу урядника. Тот подошел и стоял, переминаясь с ноги на ногу.
– Ты прежнего симановского работника Николаева знал?
– Митьку? Знал.
– Что он из себя представляет?
– Шебутной малый. Но у меня не грешил.
– У тебя не грешил, а где грешил?
– Он у Юдина на участке жительство имеет, так вот Юдин мне говорил, что судился Митька, в столице судился.
– За что?
– Не знаю, наверное, уворовал чего-то.
Урядник Юдин рассказал, что Николаев, после того как Симанов его рассчитал, уехал на заработки в столицу и с лета прошлого года дома не появлялся. А вскоре из Питера пришел запрос от мирового, который просил сообщить, не подвергался ли Николаев на родине уголовному преследованию. У Симановых Митька проработал всего пару месяцев, и, по словам Егора, расстались они с ним плохо – ничего не заплатили, так как «Митрий и не работал вовсе, а только бражничал да спал».
Они сидели в вокзальном буфете, пили чай и ждали поезда.
– Из Бологого они могли и в Питер податься, и в Москву, а оттуда – во всю Россию дороги открыты. Ищи теперь ветер в поле! – сказал Мищук и шумно отхлебнул из стакана.
– Евгений Францевич, а вам до нынешней командировки что-нибудь о богатее мироеде Симанове из деревни Поповщина Порховского уезда было известно? – спросил Кунцевич.
Мищук удивленно вытаращил глаза:
– Откуда? Он же не великий князь!
– Вот и я о нем ничего не знал. Более того, я уверен, что большинству россиян фамилия Симанов и сейчас ничего не скажет. Отсюда вопрос: как убийцы узнали, что в глухой деревне есть старик, у которого в сундуке десять тысяч ассигнациями и процентными бумагами?
Мищук задумался:
– Так он со многими купцами дело имел.
– Ну да, и всем про сундук свой рассказывал! Оно, конечно, может быть и так, только сдается мне, что иначе – кто-то из однодеревенцев налетчикам про Симанова рассказал. И самая подходящая фигура – ранее судившийся Николаев. Его и надобно проверить в первую очередь!
Глава 4
Из учетной карточки, заведенной столичным сыскным отделением на Дмитрия Терентьева Николаева, крестьянина деревни Люто Михайловской волости Порховского уезда Псковской губернии, 1870 года рождения, следовало, что он с 12 октября по 12 ноября 1897 года отбывал в Спасской полицейской части месячный арест за недозволенное ношение оружия. По месту прописки он после отсидки не появлялся.
Людям свойственно общаться с теми, кто близок им по интересам, по профессии, по месту жительства. Так как у большинства отбывающих арест под шарами [22] интересы и профессия одни и те же, решили проверить земляков Николаева. Кунцевич сутки просидел в арестантской Спасской части и по книгам установил, что в одно время с Николаевым арест отбывали два крестьянина одной с ним волости – несовершеннолетние Андреев и Богданов. Мечислав Николаевич кинулся в адресный стол – он размещался здесь же, в здании части. Оказалось, что Андреев и Богданов работали в одной башмачной мастерской, помещавшейся в доме 17 по Апраксину переулку.
Маленький, щупленький Богданов сидел на стуле, вжав голову в плечи. Кунцевич несколько минут его бесцеремонно разглядывал, вертя в руках паспортную книжку задержанного.
– За что в часть попал, Кирилл Тимофеев? – наконец сказал он.
Богданов отвел взгляд:
– Выпимши были, подрались на улице промеж собой с Дениской, городовой нас в участок и отволок. Мировой хотел на синенькую оштрафовать, но мы его попросили в часть отправить – нас обоих продай, таких денег не наберешь. Вот он и выписал по десять ден кажному. Мне поначалу страшно было, в часть-то, но оказалось, что тама ничего – кормят, работать не надо, никто не бьет, да и народ сидит ученый…