– Это каким же наукам ученый тамошний народ? Карманной выгрузке?
Кирюшка сконфузился.
– Весело, говоришь, было. Ну хорошо, а знакомцев там не встретили?
– Нет, – быстро ответил Богданов. Ответил и покраснел.
Сердце у Кунцевича забилось учащенно:
– Да, мало ты в части-то просидел, не доучился воровским наукам. Митьку Николаева видели, спрашиваю? – повысил он голос.
– Видали, – едва выдавил Кирюшка.
– Ну а что же ты про это сразу-то не сказал? Чего забоялся? Ведь за то, что земляка встретил, розгами не секут, а?
– Ничего я не забоялся. Я евто… Запамятовал!
– Запамятовал! Вот что, Кирилл, раз тебе в части нравится, то я могу поспособствовать, чтобы тебя туда опять определили. Только не на десять «ден», а на десять лет. Да и не в часть, а на каторгу. А там столько работы, сколько ты за свой век и не видал. С тачкой спать будешь! – Кунцевич сузил глаза и зловеще пошевелил усами.
– За что, барин? – Богданов соскочил со стула и бухнулся на колени. – Не делал я ничего!
– А у нас не только за дело сажают, но и за безделье. Преступное бездействие, слыхал про такое?
– Не слыхал, барин, вот те крест – не слыхал! – задержанный размашисто перекрестился.
– Ну это тебя от ответственности не освобождает. Куришь? – спросил он внезапно совершенно спокойным тоном.
– Курю. – Кирилл недоверчиво уставился на сыскного надзирателя.
Тот достал из кармана пачку папирос и угостил Богданова, дав ему и спички.
Кирюшка с наслаждением затянулся:
– Да-с, хороший у вас, барин, табачок, не то что нашенская махорка.
– Кури, кури, скоро и махорке рад будешь.
Задержанный поперхнулся дымом.
– Вот что, Кирилл Тимофеевич. Статьи я тебе называть не буду – все равно их номера у тебя в голове не удержатся, но закон разъясню. По нашему, российскому Уложению о наказаниях, человек, который знал про смертоубийство, но полиции не сообщил, отвечает так же, как и тот, кто убивал.
– Да ну? – не поверил Богданов.
– Вот тебе и ну! Сейчас у тебя выбор есть – дальше запираться или рассказать нам все, что тебе известно. Если запираться станешь, что ж, придется мне тебя сейчас отпустить, ничего у нас против тебя нет. Пока нет. Но как только мы Митьку поймаем, так про тебя сразу и вспомним. Ты думаешь, Митька тебя покрывать станет? Думаешь, он молчать будет о том, что вы с Дениской слыхали, как он об убийстве договаривался? Не станет, поверь мне на слово. И тогда поедешь ты, голубчик, соболей ловить, поедешь далеко и надолго. Но есть другой вариант – рассказать про того, с кем Николаев договаривался Симанова пришить. Скажешь, я вмиг протокол оформлю, что ты ко мне с повинной пришел. Тогда пусть Николаев что хочет говорит – сажать тебя уже будет не за что – ты же, получается, добровольно полиции сообщил. Ну, выбирай.
– А Дениска?
– Мы и Дениске явку сварганим! Не бросать же тебе дружка в беде.
– Мне бы с ним посоветоваться?
– Посоветуйся. Я сейчас велю его привести, посидите, покумекайте. Времени я вам дам достаточно – минут десять хватит?
Через десять минут ребята рассказывали, перебивая друг друга. Оказывается, что о том, как Николаев сговаривался с каким-то рыжим арестантом ограбить «Симаныча», слышали оба.
– Он часто про старика вспоминал, – взахлеб рассказывал Андреев. – Ругал его ругательски, мироедом звал, плакался, что горбатился на него, а Симаныч ему ни копейки не заплатил.
– Мы спали-то рядом, – подхватил Кирилл. – И как-то ночью услыхали, как Митька одному арестанту про деньги, что у старика в сундуке припрятаны, рассказывал, а тот арестант сказал, что можно эти денежки себе забрать – рассчитаться за обиду, и что у рыжего этого есть надежные ребята, которые все обделать могут.
– А что это за рыжий, как звать-то его?
– Не знаем, его к нам в камеру посадили за день до конца нашего сроку.
Кунцевич и один из писцов сыскного отделения вновь отправились в Спасскую часть, где переписали звания и фамилии всех 103 арестантов, содержавшихся одновременно с Николаевым, Андреевым и Богдановым.
Вернувшись в сыскную, Мечислав Николаевич сразу же пошел в стол приводов. Через три часа на столе у Шереметевского лежали учетные и фотографические карточки на пятерых рыжих, сидевших вместе с Николаевым.
Фотографии были предъявлены ребятам. Оба, не задумываясь, указали на крестьянина села Клин-Бельдин Луховицкой волости Зарайского уезда Рязанской губернии Семена Васильева, в декабре 1897 года высланного из столицы на родину, как лишенного права жительства в Санкт-Петербурге. Васильев имел странную кличку: «Огурец».
Это был хорошо известный сыскной полиции карманный вор. По сведениям адресного стола, последним его местом прописки значился дом нумер 10 по Коломенской улице. Кунцевич получил от начальника полтинник на разъезды и поехал во второй участок Московской части. Местный сыскной надзиратель – Дубков рассказал, что Семки-Огурца он в городе последнее время не видел и что раньше Семка сожительствовал с некоей Александрой Фоминой, посудомойкой из чайной на Глазовской.
– А есть у вас к этой Фоминой подходец? – поинтересовался Кунцевич у коллеги.
– К самой Фоминой нету, к хозяину ейному есть.
– Поговорите с ним?
– Да давайте вместе сходим, потолкуем.
– А Сашка не забеспокоится?
– Не должна. Я к нему… часто хожу.
Владелец чайного заведения встретил участкового сыщика как родного, пригласил в контору, куда расторопный половой сразу же приволок полуштоф очищенной и соленых закусок. После этого Кунцевич понял, какой подход нашел Дубков к хозяину – наверняка тот нелегально подавал своим посетителям напитки покрепче самого крепкого чая.
– Ну-с, со свиданьицем! – Хозяин ловко опрокинул рюмку, утер рукой бороду и хрустнул соленым огурцом.
Сыщики последовали его примеру.
– Кстати об огурцах. – Дубков сам налил всем по второй. – Антип Каллистратович, ты Семку-Огурца давно ли видел?
– Давненько, с прошлого Михайлова дня не видал. Да и не ходит он ко мне больше, я ж его в участок определил.
– За что?
– Да буянить начал. Пришел пьяным, добавил… кхм, – покосился хозяин на Кунцевича и счел нужным пояснить: – С собой сороковку приволок, ну и полез к Сашке, работать не давал. А когда она его выпроводить попыталась – в морду заехал. Вот я и приказал своим молодцам скрутить его да и сдать городовому. С той поры и не видел, хотя он грозился меня спалить.
– А Сашка об ем не вспоминает? – спросил Дубков.
Антип усмехнулся:
– Она-то мож и не хотела бы, да он небось не дает себя забыть – два дня назад опять пришла с синей мордой.
– А почему вы решили, что это он ее морду расквасил? – вмешался в разговор Кунцевич. – Может быть, другой кто, или об косяк она ударилась?
– Нешто от косяков так карточку разворотит? – Антип опять хмыкнул. – Да и жалилась она половым на своего рыжего.
– Значит, Огурец опять этап сломал [23], – заключил Дубков. – А где нам его искать, Каллистратыч?
– А вот чего не знаю, того не знаю. Вы Шурку попытайте, авось она скажет – зла на него, спасу нет!
– Ну тогда вели звать ее сюда.
Хозяин ушел, и через несколько минут в дверь робко постучали.
– Да-да! – пригласил Дубков.
В комнату вошла приземистая коротконогая баба лет сорока в грязном фартуке и завязанном на затылке платке. Оба ее глаза заплыли и отливали всеми оттенками зеленого и фиолетового цветов.
– Садись, красавица, – подвинул даме табуретку надзиратель.
Шурка нерешительно присела на самый краешек.
– Водочки с нами выпьешь?
– Ой, что вы, что вы, хозяин заругает!
– Не заругает, не боись. – Дубков налил рюмку до краев и галантно подал даме: – Пей за мое здоровье!
Шурка одним махом опустошила посудину.
– Ай ловко! – восхитился участковый сыщик и тут же налил еще одну: – А ну, повтори!
Со второй баба справилась не менее профессионально.
– Молодец, давай-ка третью – Бог троицу любит.
Шурка выпила и третью, но уже медленно, а потом, поставив рюмку на стол, потянулась за бутербродом с селедкой.
– Да, пить ты мастерица. Кто научил? Огурец?
Судомойка отдернула руку и тихо спросила:
– Какой огурец?
– А тот, который тебе мордуленцию в разные цвета разукрасил. Рыжий твой.
Баба махнула рукой, закрыла рот платком и завыла:
– Ирод, ирод проклятый, никакой жизни от него мне нет!
– За что он тебя так?
– Ой, у меня не спрашивай! – Сашка недвусмысленно посмотрела на рюмку, которую Дубков поспешил наполнить. Судомойка вылила водку в рот и, уже никого не стесняясь, зачавкала бутербродом. – А коли его спросишь, так и он тебе не скажет, потому как сам не знает за что. Вино в ем бурлит.
– Где ж вы подрались?
– Прям в портерной ирод лупцевал, при всем честном народе!
– В какой портерной?
– Далече, у Московской заставы, Почечуева портерная. Повадился он туда ходить, кумпания у них там.
– А кто в кумпании?
– А, не знаю я. Одно скажу – рожи у них зверския! Сенька сказывал, – баба понизила голос до шепота, – лишаки [24] они!
Сказала – и тут же замолчала, опять закрыв рот платком, откинувшись назад и вытаращив на полицейских испуганные глаза.
– Вот что, Александра! – Дубков поднялся. – Сейчас иди, поспи, я Антипу Каллистратычу скажу, чтобы он тебя не беспокоил, а как проснешься – про разговор наш забудь. И тем более Огурцу про него не говори, потому что, если это и вправду лишаки, они тебя в живых не оставят за твой язык. Поняла?
– П-п-поняла. – Голос у Сашки дрожал и был совершенно трезвым. – Только и вы им про меня не говорите!
– Не скажем, будь на этот счет покойна. Сколько их человек?
– С моим – пятеро.
– А где живут?
– Где живут, не знаю, знаю тока, что фатеру им жид один сдает, там же, у заставы.
– А когда они в портерной бывают?