— Господи! — стонал Харлампий. — Что это со мной!
Медведь подошел к хозяину и ткнулся в сапоги.
— Вот беда! Вот беда! — шептал человек. Он перехватил винтовку и трясущимися руками вставил ствол мишке в ухо.
— Раз! Два! Три! — сосчитал он, но руки не слушались, стали как деревянные, и выстрела не получилось.
— Не могу! Не могу! — прошептал Харлампий и увидел на краю оврага свою жену.
— Не могу! — сказал он, жалко улыбаясь и садясь в пыль. — Рука не подымается.
И жена, сбежав в овраг, прижала к себе Харлампиеву голову и все гладила его по потному лбу и седеющему чубу, успокаивая. Потом она подняла винтовку и повела обмякшего, слабого мужа домой. И он пошел, покорно опираясь на ее плечо и нетвердо, как пьяный, переставляя ноги.
Медвежонок покатился впереди, не подозревая, что произошло.
В этом месте бабушка всегда замолкала и я боялся вздохнуть, чтобы не нарушить это молчание. Она долго смотрела куда-то далеко-далеко, потом молча вставала, снимала передник, причесывалась, шла в горницу и выдвигала тяжелый ящик комода.
Там, завернутая в рушник, лежала старинная фотография. На ней была сама бабушка и мой дед, Харлампий Прокофьич, снимались они в 1916 году, когда дед был ранен в ногу и приехал после госпиталя в отпуск.
Моя бабушка, тоненькая, темноглазая, в кружевной кофточке и длинной юбке, бережно поддерживала его под руку, потому что дед без костылей ходить еще не мог, а с костылями сниматься не захотел.
Он стоял прямо и твердо. Русый чуб стружками завивался на лихо заломленную гвардейскую фуражку. Густая завесь крестов и медалей пересекала его широкую грудь. Празднично сияли новенькие погоны хорунжего. Но в скорбных складках под колечками усов да в серых, широко открытых глазах таилась горечь и боль… И только по бережной, тонкой руке жены у его локтя можно было понять, что перед нами раненый фронтовик и стоять ему очень трудно. И столько выпало ему страданий, что хватило бы на целый народ в каком-нибудь благополучном маленьком государстве.
— Вот, — шептала бабушка, стирая невидимую пыль со стекла. — Вот какой он был — Харлаша… Дедушка твой. Вот какие мы молодые-то были… — И две старинные крошечные сережки поблескивали сквозь ее седые волосы, как две слезинки…
15
На следующее утро, едва засинел в окошках рассвет, Харлампий собрался в дорогу. Тихо, чтобы не разбудить детишек, простился с женой, взял мешок с провизией и вывел на улицу медведя. Дорога им предстояла длинная, за триста километров, в большой город. И весь путь нужно было идти пешком, потому что в поезд с медведем не пускали, а лошади от одного медвежьего запаха ломали оглобли и рвали постромки.
И сейчас, почуяв звериный запах, они топтались и испуганно храпели в конюшнях.
Хутор спал, закрыв ставнями глаза окон, только тихие кошки, выгибая спины, ходили по заборам, да дворовые псы перебрехивались с утра пораньше. Но они начинали рваться с цепей и хрипеть от злости, корда ветер доносил до них запах медведя. Так под яростный собачий лай вышел мой дед на околицу. Какой-то мужик, страдавший бессонницей и хроническим любопытством, высунулся из-за плетня и подмигнул:
— Что, казак, в цыгане подался? Будешь с медведем по ярмонкам народ потешать?
Но сотник так зыркнул на него из-под козырька, что мужик, тихо охнув, присел за забором.
Харлампий с медведем на поводке вышел в степь, над которой уже наливались золотом небеса, а на востоке появился алый лампас рассвета.
Человек и зверь шли осенней оранжевой степью, легкие паутинки садились на них. Журавли, пролетая над их головами, кричали тоскливо, прощаясь с родиной. Любопытные суслики желтыми столбиками поднимались около своих норок:
— Что за чудеса? Человек и невиданный в степи зверь?
Минуя хутора и сторонясь дорог, шел мой дед тревожной осенней степью двадцать третьего года. Разные люди выходили на огонь его ночных костров: бойцы продотрядов, милиционеры, молчаливые бородачи с винтовками под полами шинелей, калмыки на верблюдах.
Разные они были, но все одинаково удивлялись, увидев, как мирно укладываются на ночь в скирду соломы зверь и человек, как согревают они друг друга своим теплом, как охраняет медведь человека, а человек накрывает его своей долгополой шинелью.
И, уходя в ночи, они оглядывались, крутили головами:
— Вот ведь как! Вся жизнь вокруг переламывается, а тут человек медведя в город ведет. Воистину: дом горит, а часы идут…
И каждый старался уделить часть скудных припасов своих этой странной паре. И, вздохнув, говорили прохожие:
— Вот кабы люди так-то мирно меж собой…
Осыпались багровые клены, сронили золотую листву дубы, холодом веяло от потемневших рек, и по утрам белый налет изморози покрывал стерню скошенных полей, когда вдали показались городские трубы.
16
Цирка в городе не оказалось, и Харлампий долго бродил в толпе мальчишек по бесконечным улицам, отыскивая какую-нибудь городскую власть. Полдня просидел он во дворе губкома, пока посылали курьера куда-то за специалистом да пока этот специалист отыскался да приехал.
Медведь показывал всем желающим полную программу: и кланялся, и «Барыню» плясал, и честь отдавал… Выступал ой сам, безо всякой команды, точно решил повеселить хозяина напоследок.
— Чей медведь? — интересовались зрители.
— Мой… мой… — тихо отвечал сотник, сидевший у стенки на корточках.
— Занятная зверюга. Ишь как выкомаривает…
— Хороший… — подтверждал Харлампий.
А медведь ходил по кругу. Молодые красноармейцы, беспризорники, просители и ходоки из дальних станиц и деревень и даже арестованные спекулянты смеялись и били в ладоши:
— Давай, Миша, попляши! Твои ножки хороши!
Специалист осмотрел медведя и. сказал, что зверь замечательный, очень здоровый и для только что организованного зоосада просто находка. Потом он выписал какую-то бумажку и дал Харлампию:
— Это, значит, компенсация. Идите быстрее в кассу, а то закроют.
Харлампий хотел что-то сказать медведю, но специалист начал трясти ему руку, благодарить за удивительно интересный экспонат для зоосада и стал торопить его, чтобы он быстрее шел в кассу.
— Да зачем в кассу-то? — подумал Харлампий, но специалист так торопил его и подталкивал, что он побежал на второй этаж и стал в очередь.
Сквозь окно ему было видно, как специалист что-то кричал. Вышли два красноармейца в буденовках, взяли медведя за веревку и повели куда-то. Презент упирался, вставал на задние лапы и все смотрел на дверь, куда ушел Харлампий.
— Что ж они волокут-то его так? — Он хотел выскочить во двор, но сзади напирала очередь и в спину его толкали:
— Товарищ! Товарищ в шинели! Да, да, вы! Вот именно, казак! Что вы крутитесь, ваша очередь получать.
Строгий кассир выдал ему тридцать новеньких хрустящих червонцев, заставил расписаться в ведомости, и Харлампий аккуратно вывел: «Алмаз…»
Кассир велел пересчитать деньги — все ли точно. Он пересчитал — ровно тридцать, завернул деньги в платок, сунул за голенище и наконец-то выскочил во двор.
Там никого не было.
— Эй, хлопец! — спросил он вертевшегося беспризорника. — Медведя не видел?
— А его на автомобиле увезли!
— Куда?
— Почем я знаю! Может, в Москву!
— Ах ты, грех тяжкий! — посетовал Харлампий. — Нехорошо. Не простился я с ним. Хоть бы малины; сушеной купить ему, что ли, на прощанье! Нехорошо…
17
Он так намучился, пока шел с медведем по степи, что всю обратную дорогу проспал и чуть не проехал свою станцию.
— Я им сказала, — говорила жена, стаскивая с него сапоги, — что ты мишку в гости к бабушке повез. В лес, значит, погулять. А то каждый день пытают: «Где батя? Где мишка?» Ревут..
— Умница ты у меня, — похвалил жену Харлампий.
— Что это? — удивилась та, разворачивая сверток, выпавший из сапога.
— А… Это мне в городе дали. Говорят, положено. Компенсация какая-то. — Харлампий так устал, что засыпал на ходу, но тут он увидел странный взгляд жены и то, как дрогнули у нее губы.
— Я так думаю, — как бы извиняясь, проговорил он, не понимая, однако, что могло обидеть жену. — Раз положена эта самая компенсация, дак что не взять? Деньги все же.
— Воля твоя, Харлаша… — печально сказала жена, — а только лучше бы не брал ты этих денег…
Харлампий не услышал. Он спал, привалясь к косяку.
Весь следующий день он рассказывал девчонкам, как встречали его медведи в лесу, как обрадовалась внуку бабушка-медведица. И дочки млели от восторга, хотя им очень жаль было, что медведь не вернулся с отцом, а решил у бабушки погостить.
— Что ж он, по нас и не скучал? — обидчиво надула губы Аниська.
— Как не скучал! Скучал! — сказал Харлампий и вдруг вспомнил, как тянули медвежонка красноармейцы и как он все оглядывался на дверь, куда ушел Харлампий. «Нехорошо, — опять подумал он. — Нехорошо, что я не простился. Хоть бы меду ему купить…»
Заботы дневные, суета будней заслонили память о медвежонке. Тут нужно было продналог сдавать, то снопы с поля возить, то молотить… Вставал он с рассветом, возвращался затемно, некогда было ему думать о Презенте. Томительное, слякотное время — ноябрь на Дону. Невылазная грязь на дорогах, холодный ветер воет в трубах, и солнце, которого все так же немало, не греет и не веселит душу. Все дни — как тяжелый понедельник, когда до отдыха далеко и не видно конца трудам.
Но вот выпал первый снег! Ударил мороз, и все обновилось. Словно новая жизнь началась.
Харлампий вышел на крыльцо — посмотреть, как бегают по двору девчонки, играют со щенками, которых взяли взамен Цыгана и Презента. Вышла на крыльцо жена, вынесла Сашку, и он таращил голубые глазенки на снежную белизну, на первый в своей жизни снег, на щенков, которые снежными комками катались по базу. Снег превращался на их пуховых шкурках в серебряные бусинки воды и делал их еще круглее.
Вдруг один из щенков зарычал, ощетинился и бросился под крыльцо. Захлебываясь еще не страшной яростью, он вытащил завалявшуюся красную суконную тряпочку, и Харлампий узнал в ней донышко той папахи, что служила берлогой Презенту. И стало ему не по себе.