Ничего, у них все впереди. Он всему ее научит.
Глава 7
Всю ночь Кирилл прижимал меня к себе. Боялся, сволочь, что я дам деру, начхав на детей. Если на то пошло, ему стоило куда больше опасаться, что я отправлюсь среди ночи в туалет, по дороге заверну на кухню, вернусь с ножом для мяса и тихо перережу горло моему милому дружку.
И даже нельзя будет сказать, что нож использован не по назначению.
Я тихо хихикнула. Мать всегда считала, что у меня извращенное чувство юмора. Она, ясное дело, не выражалась именно такими словами, а просто давала мне оплеуху всякий раз, как я, по ее мнению, неудачно шутила. Но еще сильнее ее бесило, когда она не могла распознать, шучу я или нет.
Однажды нас с бабулей, стоявших на остановке, окатил из грязной лужи какой-то хрен, пронесшийся мимо точно бразильский автогонщик Сенна. Я проорала ему вслед: «Гондон!» – просто чтобы отвести душу.
Смотрю: бабуля поджала губы и осуждающе качает головой.
– Рыбонька, так нельзя выражаться!
А у самой даже шарфик и тот мокрый.
– Что же, – говорю, – делать, если он это самое слово?
– Есть прекрасный эвфемизм, дорогая моя: ночной носочек!
Не могу представить, с каких пыльных антресолей бабуля достала это выражение. Я так хохотала, что позабыла об идиоте-водителе. Ночной носочек, вы подумайте!
Когда у матери завелся новый ухажер, жирный мужик лет шестидесяти, любивший вылавливать волосатыми пальцами мясо из общей кастрюли и швырять в меня ботинками, я прозвала его Ночным Носочком. Обнаглела до такой степени, что в разговоре с матерью спрашивала, как поживает ее Носочек. До нее не доходило, потому что фамилия этого типа была – Носов.
Через пару месяцев она додумалась сама обратиться к нему с этими словами. Ха-ха! Жаль, я при этом не присутствовала! Он взбесился, как осел с репейником в заднице, и свалил навсегда. Мать вечером отделала меня по полной, и следующие две недели я прогуливала физру, чтобы не светить синяки, но, черт возьми, оно того стоило.
Идею с ножом я отвергла. Кишка у меня тонка. Я лежала, таращилась в окно и грызла себя поедом. Как можно было не распознать конченого урода, как? Кому-нибудь другому это было бы простительно. Но уж мне-то!
Потом я подумала, что если бы я не приехала сюда вместе с ним, Безымянная точно была бы мертва. Это меня немного утешило.
Утром я первым делом рванула к ней. Еле дождалась, когда Кирилл уйдет на прогулку. Даже если бы он вздумал следить за мной, в моем поведении не было ничего удивительного: я и раньше пару раз вскакивала с постели и мчалась в сарай, чтобы зарисовать приснившееся.
Безымянная спала, но при моем появлении проснулась. Глаза у нее были ясные, разговаривать со мной она не пыталась. След от удавки распух, как дохлый дождевой червяк, но хотя бы не гноился. Я снова промыла рану, стараясь не вздрагивать, когда она морщилась.
Моего одноклассника как-то вытащили из петли соседи. Провалявшись две недели в больнице, он рассказывал, что, когда очнулся, не мог глотать – захлебывался пищей. Его кормили через специальный зонд. Этот идиот забыл все, что с ним происходило, и еще долго разговаривал как дурачок, спотыкаясь на полуслове. Почему идиот? Он решил вешаться из-за того, что предки отобрали у него мобильник.
Если бы Безымянная стала захлебываться, я оказалась бы в ловушке.
Первую порцию воды она проглотила с таким трудом, будто я положила ей в рот камень размером с куриное яйцо. Но все-таки у нее получилось! В тот момент я поняла чувства мужа, на глазах у которого благополучно разродилась любимая жена.
– Умничка, умничка! Теперь ещё!
Когда она осилила половину, я вытерла вспотевший лоб. Он был такой мокрый, словно содержимое чашки вылили мне на голову.
Губы у Безымянной пересохли, потрескались, и я обругала себя за то, что не догадалась оставить питье рядом с ней на ночь. Теперь нужно было подумать о еде и еще об одной потребности.
– Ничего не бойся, – сказала я, присев на корточки возле больной. – Я скоро вернусь.
Она два раза мигнула.
Бабуля утверждала, что любого больного можно поставить на ноги крепким куриным бульоном. Я сбегала к Валентине Юхимовне и выпросила у нее курицу под предлогом, что хочу порадовать своего парня. Пока на плите тихо кипел бульон, я притащила на кухню пятилитровую пластиковую бутыль и взяла тот самый нож, которым собиралась прирезать Кирилла.
Если бы он вернулся, то сильно удивился бы, увидев, чем я занята.
Сначала я разрезала бутылку вдоль, так, чтобы на одной части осталось горлышко с завинченной крышкой. Получились две миски с зазубренными краями, большая и поменьше. На маленькой я тренировалась: подносила зажигалку, пытаясь опалить огнем края. Хорошо, что я отошла подальше от коттеджа! Вонь была такая, что даже дятел в ужасе перестал барабанить по сосне и улетел, зажимая нос. Про комаров и говорить нечего.
Не то чтобы во мне была развита изобретательская жилка, но если у вас в сарае лежит женщина весом под семьдесят кило, которая не может самостоятельно даже перевернуться на живот, вам волей-неволей придется включить воображение.
Ко второй половине бутыли я подошла иначе. Для этого пришлось без спроса позаимствовать у Чухрая изоленту. Я обматывала обрезанный край, круг за кругом, точно ласточка, обмазывающая глиной бортик гнезда, и спустя полчаса в моих руках было отличное корытце.
Что ж, с уткой разобрались.
Подкладывать ее я умела. Когда пришлось ухаживать за бабулей, быстро обучилась. Сиделок мать не признавала.
У бабули была присказка: помереть не померла, только время провела. Простуда ли, артрит, – она повторяла это с оттенком благородного негодования в голосе. Когда она слегла, я на второй месяц осознала, что ни разу не слышала от нее этих слов.
Наверное, тогда мне все стало понятно.
Бабуля до самого конца была в полном сознании. Я-то боялась, что она станет забывать меня, растворяться в смерти раньше, чем та наступит.
Но бабушка ушла, сохраняя достоинство. Должно быть, она сказала смерти, когда та явилась за ней:
– Рыбонька, буквально одну минуту!
Обернулась ко мне, забившейся в кресло с книгой, в которой я не видела ни слова, отчетливо проговорила:
– Славно посидели!
И кивнула смерти: все, теперь можно.
После похорон я проговорилась матери о последних словах бабули. Дала слабину. Мне вдруг показалось, что ей не все равно… Может, мать и правда переживала уход бабули, но в таком случае тщательно это скрывала.
– Заговаривалась, – отрезала она.
Но я-то знала, что бабушка сказала именно то, что хотела. Мы с ней действительно славно посидели.
Все случилось весной две тысячи пятнадцатого. Бабуля была два года как мертва, и эти два года оказались для меня… Представьте, что вас вышибло из седла, вы лежите, гадая, сломан у вас позвоночник или нет, – и тут лошадь несется дальше, а нога-то у вас, оказывается, застряла в стременах.
С матерью что-то происходило. Она и раньше не горела желанием предъявлять меня своим дружкам, а когда все-таки приходилось это делать, всегда сбавляла мне года три. «Познакомься, Митя, это моя Диночка, ей десять лет». Как я ненавидела ее фальшивый сюсюкающий тон! Да и не выглядела я на десять, так же, как и мать – на тридцать. Однажды я ей честно сказала об этом. Она ответила высокомерно: «Мне всегда будет тридцать. А ты всегда будешь дурой».
Она казалась мне такой жалкой, что у меня разрывалось сердце. Хотелось крикнуть: «Да к черту их всех, зачем ты цепляешься за каждые штаны, мы же можем жить одни и нам будет хорошо!» Было время, когда я думала, что ей страстно хочется семью. Но с возрастом стало ясно, что она ищет что-то другое.
Иногда я думаю, это была красота. Ведь мама в молодости была очень красивой. Но странное дело: на всех снимках, где мать одна или с подругами, она выглядит невзрачной. Пустой взгляд, безвольно опущенные углы рта… Стоило появиться рядом мужчине, как замухрышка превращалась в королеву.
Мать словно бы и не существовала сама по себе, она возникала лишь тогда, когда на нее были устремлены мужские взгляды. Из зависти, восторгов и влюбленностей она тянула жизненную силу. Когда восторгов и влюбленностей поубавилось, оказалось, что своей собственной силы она не накопила.
У нее не было зрелости, не было расцвета. Из молодости она сразу перепрыгнула в увядание; все, что дальше тридцати лет, для нее было только надолго растянутой старостью.
Она стала глупо кокетничать, выпивать по вечерам и густо краситься. Представлялась Стеллой, хотя ее имя – Лариса. Я замечала понимающие ухмылки на лицах мужиков и однажды, не выдержав, накричала на нее. «Ты как шлюха, – орала я, – которая зовет себя Изольдой или Анжеликой! Ты что, не видишь, как они смеются над тобой? Еще на трассу выйди, чтобы подцепить там кого-нибудь!» Следующие два года мать, рыдая, рассказывала всем подряд, что родная дочь отправляет ее на панель. «Я для нее колочусь, сил нет, а она…»
О, мама умела извлекать эмоции из слушателей! Добрая половина наших знакомых называла меня «Ларискина дрянь».
Однажды мать хмуро предупредила:
– Сегодня придет Игорь. Сиди в своей комнате и на глаза ему не показывайся.
– Ты у нас опять бездетная женщина в расцвете лет? – фыркнула я.
Мать не хлестнула меня полотенцем, как обычно, а только посмотрела. Во взгляде ее читалась какая-то новая мысль; я не могла ее расшифровать, но сам взгляд мне не понравился.
Лучше бы хлестнула.
Торчать в комнате было безумно скучно. Однако выбралась я не поэтому. Мне приспичило в туалет.
А новому маминому бойфренду приспичило покурить. Спички-то у него были в кармане куртки! Куртка висела в прихожей. А теперь догадайтесь с трех раз, где в нашей квартире был вход в сортир.
Мы столкнулись нос к носу. Точнее, нос к пупку – дядька был выше меня в два раза. Я ойкнула, нырнула в туалет… На том наше знакомство и закончилось.