– Собирайся.
– Что?
– Собирай вещи, – сухо повторила она. Никаких слез в ее голосе и в помине не было. – Выметайся. ПОШЛА ВОН!
Я вскочила, натянула первое, что попалось под руку, – старое утепленное трико, валявшееся в шкафу еще с зимней физкультуры… Свитер какой-то детский, тесный… Куртку…
В прихожей замешкалась, ища ключи.
Мать вышла за мной, сняла их с крючка и сунула в карман.
– Они тебе больше не понадобятся. Не возвращайся.
Я попятилась. Чуть не споткнулась на верхней ступеньке лестницы. Дверь не хлобыстнула с размаху перед моим лицом, а мягко закрылась, и это лучше всего остального убедило меня в том, что мать говорила серьезно.
Я очень скоро продрогла в своем трико и осенней куртке. Когда переходила дорогу, нога сорвалась в лужу у бордюра. Ботинок мгновенно промок.
– Что ты брызгаешься, как бегемот, – неприязненно сказала какая-то женщина. – Смотреть надо куда идешь!
Куда я иду…
А куда я иду?
Я встала посреди проезжей части, развернулась и пошла обратно, не обращая внимания на злые автомобильные гудки. Фары, огни, реклама, фары… Теперь я утонула в луже другой ногой. В обоих ботинках хлюпала мартовская вода.
Что меня ждет?
Возвращаться некуда.
Попытаться переночевать у друзей? Меня пустят на одну-две ночи, но что дальше?
Я не сдам экзамены.
Я – никто.
На столбе белело объявление: телефон психологической помощи. «ЗВОНИ, ЕСЛИ БОЛЬНО». Я потянулась к сотовому, но вспомнила школьную психологиню и засмеялась вслух.
Бабуленька, мы и правда хорошо посидели. Но я, кажется, засиделась. Пора и честь знать, как ты любила говорить, съев две дюжины масленичных блинов у соседки.
Мысли мои текли как будто вне меня, пока я шла, не разбирая дороги. Тело, которое я тащила через лужи, через мокрый холодный воздух, через темноту, – мое собственное тело мне хотелось снять, как чулок, и отбросить в сторону. В нем было плохо.
Самое простое – под машину. Но жалко водителя. А если у него дети на заднем сиденье?
Подумав о детях, я остановилась, будто натолкнувшись на препятствие. Меня обругали сзади коровой и пихнули в плечо.
Веревки у меня нет.
Как и денег на таблетки.
Да и могут откачать. Нет, нужно наверняка.
Мост. Высокий. Крымский – идеально. Хорошо, что у меня с собой проездной – там от метро два шага.
Меня охватила спокойная уверенность. Я наконец-то понимала, кто я, куда я иду и зачем. Я иду к мосту. Там будет сначала высоко и ветер, потом больно, а потом – все.
Я сунула руку в карман, проверяя, точно ли захватила проездной, и наткнулась на смятую бумажку. Сотенная купюра! О, и еще одна! Дядя Валера гонял меня вчера за пивом, а я не вернула сдачу.
Я вдруг ужасно обрадовалась этим двумстам рублям. Порадую себя напоследок! Кажется, заключенные в Америке сами выбирают себе ужин перед казнью…
Напротив светились большие окна «Макдональдса». Я могу взять картошку, куриные кусочки, и еще останется на маленькую колу. Или не хватит?
Я еще соображала, смогу ли заказать все, что хочу, а ноги уже несли меня к кафе.
Внутри почти не было клиентов, только две семейные пары с детьми хохотали за большим столом. Я взяла свой заказ и забилась к окну. Господи, как же я замерзла! В последнюю минуту мне хватило ума заменить колу на чай. Я жевала, смотрела в окно и ни о чем не думала. В голове была пустота.
На дорожке показалась мужская фигура. Человек прошел мимо меня, остановился, вернулся обратно. Я таращилась сквозь него, пока он не щелкнул по разделявшей нас преграде. Я вздрогнула, будто меня разбудили, и уставилась на Ясногородского.
Он пошевелил губами за стеклом, улыбнулся, махнул в сторону входа.
Через десять секунд Леонид Андреевич возник передо мной.
– Уф! Ну и погода! – Он, смеясь, дергал молнию на куртке. – Прости, Дина, ты кого-то ждешь? Или я могу составить тебе компанию на пять минут?
Я посмотрела на него. Ясногородский вдруг перестал улыбаться, оставил молнию в покое и сел напротив.
– Ай-яй-яй, – медленно сказал он, подавшись вперед и вглядываясь в меня.
Я молчала.
– Рассказывай.
Мой кусочек курицы размокал в соусе.
– Дина, что случилось?
– Все в порядке, – выдавила я.
Мне нужно было, чтобы он ушел. У меня стыла курица. Пусть уходит. У меня все в порядке.
Он покачал головой и сказал с жалостью:
– Мышонок, мышонок…
Мышонок – бабулино слово. Она называла меня так, пока годам к восьми я не выросла в рыбоньку.
Где моя бабуля?
Я зарыдала так, что мужчина, который нес свой заказ к столу, вздрогнул и уронил поднос. Картошка рассыпалась по полу, и чей-то ребенок вдруг тоже взвыл, заревел во все горло, а за ним подхватил и второй.
– Ужин доешь в другой раз, Дина, – решительно сказал наш режиссер. – Пойдем.
Какое там «пойдем»! Я в тот момент была не Дина Владимировна, учащаяся одиннадцатого класса, а воздушный шарик, который наполнили соленой водой. Когда в резиновый надутый бок ткнули иголкой, вода хлынула во все стороны, а шарик и вовсе лопнул. Осталась от него жалкая резиновая тряпочка.
Леонид Андреевич все-таки вывел меня из кафе. Я шаталась, икала и всхлипывала. У него в руках откуда-то оказался снег, и холодное шершавое прикосновение привело меня в чувство. Ясногородский умывал меня снегом до тех пор, пока я не замотала головой. Тогда он протянул мне носовой платок размером с павловопосадскую шаль.
– Пойдем в какое-нибудь другое заведение, Дина. Это у юношества желудки луженые, а в моем возрасте к фастфуду следует относиться с осторожностью.
В кафе я в двух словах рассказала ему, что произошло.
О мосте, конечно, ни слова.
– И что же ты планируешь делать? – поинтересовался Ясногородский.
Я пожала плечами и пробормотала что-то о знакомой, у которой вроде как есть свободная хата…
– Ну вот что, – решительно сказал он, вставая, – пойдем, нужно привести тебя в порядок.
У меня не было сил ни на возражения, ни на расспросы. Мы ехали в такси, обходили под дождем невысокий дом, затем поднялись по лестнице в квартиру, и там, в узком длинном темном коридоре, где нас никто не встречал, я внезапно испугалась до липкого пота. Где мы? Зачем он меня сюда привез?
– Заколдованное место, ей-богу, – сердито сказал за моей спиной Ясногородский. – Миллион раз здесь бывал, а запомнить, где выключатель, не в силах. – Он посветил вокруг экраном телефона. – Дина, проходи в комнату. Не пугайся, если наткнешься на кошку, она добрейшей души человек, даром что с хвостом…
Я стояла в промокших носках, обхватив себя за плечи, и вздрогнула, когда наконец-то зажегся свет.
Вокруг была старая комната. Не такая, как у бабушек-пенсионерок, где помутневшая польская «стенка», трухлявый диван и телевизор под салфеточкой, а просторная, с круглым столом под низко свисающей лампой и высоченными, под потолок, шкафами, забитыми книгами.
– Рина, мы приехали! – негромко позвал Ясногородский.
Откуда-то возникла высокая худая старуха в длинном черном халате и очках на шнурке.
– Леня, ради бога, я сплю, – сонно сказала она. – Устраивайтесь сами. Урсула, девочка, ты где?
С подоконника бесшумно слетела дымчатая серая кошка, метнулась в ноги хозяйке. Старуха благосклонно кивнула и исчезла.
– Октябрина Львовна – моя давняя подруга, – сказал Ясногородский, озабоченно выдвигая ящики комода. – Утром познакомитесь. Я оставлю тебя здесь, а дальше решим, что делать.
– Здесь?
Он выложил на стул стопку белья.
– Кухня – направо, туалет и ванная комната – за ней. Вода долго нагревается, но если набраться терпения, можно получить горячий душ. Твой телефон заряжен?
– Что?
– Если мать будет звонить, ты должна быть на связи.
– Кажется, да… – Я растерянно взглянула на маленький потрескавшийся экран. – Да. Три из четырех.
– Хорошо. Пойдем. – Ясногородский распахнул дверь, прятавшуюся между книжными шкафами. – Вот твое временное пристанище. Если кошка будет проситься, гони ее в шею, иначе она горшки с подоконников посшибает, я ее знаю. Завтра позвоню около десяти, а теперь мне нужно бежать. Дина, все устроится! Спи, утро вечера мудренее.
Затасканная поговорка прозвучала серьезно, весомо, будто до него никто ее никогда не произносил.
Леонид Андреевич кивнул с улыбкой, ободряюще дрогнул бровью и исчез.
В комнате была постель – широкая, на четырех кованых ножках, будто перенесенная прямиком из одного из тех спектаклей, которые мы ставили, – но я постелила себе на узкой тахте под окном. Из щелей дуло. Пятнадцать минут спустя в дверь поскреблась кошка; я открыла, начисто позабыв о наставлениях Ясногородского, и она ловко умостилась между мною и стеной, впитала своим горячим длинным тельцем все сквозняки. И правда, добрейшей души… Мне наконец-то стало тепло, и, не додумав мысль до конца, я провалилась в сон.
Мать так и не позвонила. Ясногородский заявил, что мы можем доставить ей массу неприятностей, если я захочу… Но я не хотела. Меня начинало тошнить, стоило представить, как я возвращаюсь в нашу квартиру.
Леонид Андреевич понимающе кивнул.
– Тогда давай устроим так. Рине требуется, как бы это назвать, компаньонка. Она, как видишь, человек немолодой, одинокий… Сиделка стоит денег, лишних средств у нее нет, но если бы ты согласилась пожить у нее…
Я слушала в недоумении. Получалось, что я окажу Октябрине Львовне и лично ему неоценимую услугу, если останусь в ее квартире хотя бы до лета.
– Я уже говорил, она мой давний друг и очень мне дорога…
– Леонид Андреевич, вы шутите, что ли? – довольно невежливо перебила я. – Подобрали меня как бездомного щенка, отмыли от блох, а сами такие: спасибо, что согласился конуру посторожить!
Ясногородский рассмеялся. Погладил перстень, который постоянно носил на безымянном пальце, перехватил мой взгляд. Меня завораживала смена оттенков в кристалле.
– Это александрит, – сказал он. – Главный хамелеон среди кристаллов. Ну что, будем считать, что мы договорились? И – нет, Дина, ты не бездомный щенок. Ты большая ценность. Намного ценнее этого перстня.