Но он не мог представить лису, уносящую в зубах банки с детским питанием. «Хотя… Что мы знаем о лисе?»
Илюшина бы сюда, подумал Сергей, у него голова набита бессмысленной информацией, какой-то Шерлок Холмс наоборот. Вот зачем взрослому разумному человеку помнить, например, что ночные мотыльки могут питаться слезами крупных млекопитающих? Самое плохое заключалось не в том, что Илюшин время от времени выдавал информацию в воздух, а в том, что он делал это в исключительно неподходящий момент, когда ткань доверия к окружающему миру была до того тонка, что только крошечного укола иголкой не хватало, чтобы она порвалась. Предупреждение о мотыльках засело у Бабкина в памяти так крепко, что несколько раз ему снился противнейший сон: он сидит у костра в ночном лесу, спокойный и умиротворенный, и вдруг его облепляют бабочки, почему-то уверенные, что он плачет. Объяснить бабочкам во сне их ошибку Сергей не мог, как ни пытался, и чувствовал, что слезы текут у него уже от обиды, словно у ребенка.
Нет, не стоит интересоваться у Илюшина привычками лис. Брякнет еще что-нибудь такое, по сравнению с чем ночные мотыльки покажутся детской сказкой.
– Дядя Сережа… – Стеша подергала его за рукав. – Мы, наверное, на озере поиграем.
– Будем строить плотину, – подтвердил Егор.
Испугались все-таки моих баек, подумал Бабкин с легким раскаянием, но в то же время испытывая облегчение.
– Я вас провожу.
Егор со Стешей шли впереди, притихшие, смирные, держась за руки. Будь у Сергея немного больше опыта в общении с детьми, он бы заподозрил подвох. Но глаза их были так ясны, а голоса звучали так искренне, что он даже похвалил их за осторожность.
Глава 12
Татьяну разбудил скрежет ключа.
Она повернула голову, чтобы видеть вошедшего сквозь полуприкрытые ресницы. Голова привычно уже взорвалась болью, перед глазами заплясали разноцветные круги.
Девчонка.
Рука, сжимавшая под матрасом оружие, расслабилась.
Оружие она раздобыла накануне, когда заметила под прислоненной к дальней стене стремянкой велосипедный насос. Татьяна надеялась, его отсутствие не заметят. Отбиваться насосом – так себе идея, но ничего лучше здесь не нашлось.
Вчера, пока доползла до него, вся облилась потом. Но путь обратно оказался труднее. Голова была чугунная, в висках при малейшем усилии начинало стрелять, кажется, она даже на несколько секунд потеряла сознание. Ползти пришлось долго. Больше всего Татьяна боялась, что девушка, когда будет мыть ее, заметит потертости на коленях.
И откуда, спрашивается, у лежачей больной такие отметины? Тут-то все и вскрылось бы.
Но нет, обошлось.
Девчонка появлялась каждое утро, около шести. Время Татьяна подсмотрела на ее сотовом. Своего, понятное дело, не было.
Что ее тюремщица с ним сделала?
Продала?
А вещи? Тоже толкнула с рук?
Или это не она?
Последнее, что помнила Татьяна: тропа, опрокидывающиеся стволы сосен и небо, плеснувшее в глаза острой болью. Ощупав шрам на шее и след на виске, она восстановила цепочку событий. Кто-то бесшумно догнал ее, накинул сзади удавку… Очнулась она в полутемном сарае. В памяти ожили истории про маньяков, затаскивающих людей в свое логово и годами держащих их в плену. Но пришла девчонка – имени ее Татьяна не знала, – поила, приносила бульон и омерзительное на вкус пюре, кормила с ложечки, подставляла под нее утку и даже протирала Татьяну мокрой губкой, переворачивая ее поразительно ловко и аккуратно с учетом разницы в их весе. На вид – хлюпик, а руки и спина сильные. Может, работает медсестрой?
Эта девочка жила в Озерном со своим парнем – Татьяна не обращала на них внимания и ни разу с ними не заговорила.
Забегала она несколько раз в день. Беседовала с Татьяной мало. Явно боялась, что их найдут. Рано утром она, даже не взглянув на Татьяну, кидалась к мольберту и краскам, вытаскивала наружу. Зачем?
Однажды, что-то расслышав, вскинулась и, одним движением сдернув со стены брезентовое полотно, набросила его на Татьяну. Она-то, идиотка, была уверена, что брезент нужен, чтобы ей из щелей не дуло! А это, значит, маскировка.
Спустя пару минут у двери послышался голос лодочника. Татьяна заорала во весь голос, но из горла вырвался такой звук, какой выходит из проколотой шины. Чухрай ушел, не узнав, что она лежала в десяти шагах от него, задыхаясь под чертовым брезентом.
На второй день Татьяна заметила у нее нож. Перочинный, маленький – выпал у девчонки из кармана, и она, поймав Татьянин взгляд, тут же сунула его обратно. Нос наморщила, вздернула верхнюю губу – будто загнанная в угол крыса перед тем, как напасть. Нет, не крыса. Мышь. Точно, мышь.
Но ничего не случилось.
Уверенность Татьяны в том, что именно ее тюремщица накинула ей на шею удавку, подтачивало одно соображение. Татьяна на голову выше и на двадцать с лишним килограммов тяжелее – как же эта субтильная девчонка так легко придушила ее и повалила? Как перетащила сюда?
Кто-то ей помогал.
Может, он и душил.
Муж? Но если они заодно, почему он не появляется здесь? Или она раскаялась и теперь пытается искупить свою вину?
Сумасшедшая? Психопатка?
Татьяна читала о психопатах. Бессердечны, не способны сопереживать. Эмоциональные уроды.
А девчонка смотрела на нее с явным состраданием и изо всех сил пыталась облегчить ее положение. Даже из сарая выходила после того, как подкладывала под нее утку – самодельную, страшно неудобную. Взяв вонючую плошку, никогда не морщилась. А это не так-то просто! Татьяна знала по себе – несколько месяцев ухаживала за Пашиным отцом перед смертью. Мать и сама была больна, а у Паши оказалась слишком тонкая душевная организация. Не могу, говорил он, видеть, как папа мучается, это тебе все равно, а мне он родной.
Иногда Татьяна забывалась. Рука сама тянулась к девчонке – погладить по голове, как ребенка, спросить: что случилось? Как мы с тобой здесь застряли?
Но все добрые порывы разбивались о простое соображение: эта маленькая мышь держала Татьяну при себе. Запирала каждый вечер. Не вызвала к ней врача.
Она начала тренироваться со второго дня. «Тренироваться!» Громко сказано. Сначала просто шевелила руками и ногами. В первые часы и этого не получалось – Татьяна даже решила, что ее парализовало, и испугалась сильнее, чем когда осознала произошедшее. Но постепенно конечности начали слушаться, а фейерверки в голове стали привычными. Тогда Татьяна утащила насос – с ним она чувствовала себя спокойнее. Мало ли кто заявится… Насос старый, увесистый. Когда в двери проворачивался ключ, Татьяна одним движением спихивала свое оружие из-под подушки за лежанку.
Голос никак не возвращался. Татьяна подбадривала себя тем, что улучшения есть, есть! И боль стала терпимей, и хрипеть научилась громче! Но только хрипеть.
И слабость наваливалась то и дело, как трамвайный алкаш, потерявший равновесие. Вроде бы не опасно, но противно и сделать ничего не можешь: задыхаешься, нет сил и пальцем пошевелить. Татьяна проползала по пять шагов и падала ничком.
Тюремщица ни о чем не догадывалась. Уже сто раз можно было выбрать момент и огреть ее насосом.
Но Татьяна выжидала.
Каждую ночь снилось, как она спускается к озеру, бредет вдоль берега по колено в воде. Бредет себе, бредет, а озеро все не кончается и не кончается, и прямая синяя линия перед ней уходит в бесконечность.
Последние годы Татьяне казалось, что куда бы она ни направлялась, приходится идти в гору и против ветра. Она свыклась с этим чувством, как смиряется инвалид со своей хромотой.
Здесь, в Карелии вовсе не было ни препятствий, ни направлений.
Забавно: она и в самом деле с первого дня отдыха чувствовала себя неподвижной, как вода, отражающая облака, а между тем электронный браслет на руке информировал, что она проходит в сутки под двадцать тысяч шагов. Можно сказать, целыми днями находится в движении.
Но оно не ощущалось преодолением.
А в городе – ощущалось.
Мышление упростилось. Лишнее отсекалось, теряло значение.
Воздух звонкий. Скалы синие. Небо круглое.
Всех забот – утром одеться теплее. Не забыть бутылку с водой.
Всех тревог… Нет никаких тревог.
Разве что лодочник. Он ее беспокоил. Она быстро одичала, чужие взгляды стали восприниматься как вторжение; а он глядел слишком пристально, крутил головой ей вслед.
Один раз Татьяна столкнулась с ним, когда вернулась после очередного похода: решила, что случайно, но потом у нее зародилось подозрение, что лодочник ее поджидал.
Он заговорил о чепухе. Не нужно ли ей парного молока или вот можно съездить в Кижи… Татьяна почти сердито ответила, что ни того, ни другого ей не требуется, а если потребуется, она сама попросит, говорить еще не разучилась, спасибо за беспокойство. И потом до вечера приходила в себя, сердясь из-за собственной реакции. «А что ты, мать, хотела? Ну, отвыкла от таких мужчин, и вообще от любых. В бабском-то своем рабочем гнезде, да всю жизнь замужем…»
К чему врать? Никогда и не привыкала. Не имелось у нее для таких привычек ни данных, ни соответствующего окружения.
У лодочника блестящие, как у цыгана, глаза слегка навыкате. Борода черная, без проседи, хотя голова наполовину седая. Подбородок раздвоенный, точно копыто у черта, – видно даже сквозь курчавые волоски. Гном. А если не гном, то гоблин: руки-ухваты, слишком длинные для короткого тела.
После того разговора он больше не подходил.
И слава богу, твердила себе Татьяна, слава богу.
Какая-то тварь отобрала у нее это все. Мягкие елочки мха. Траву в росе. Добрую спокойную воду и семейство уток, будивших ее по утрам своим кряканьем. Теперь, вспоминая о Карелии, она будет чувствовать боль от удавки.
В детстве с ней приключился странный случай. Татьяна сидела на корточках, пропалывала грядки в двух шагах от бабушки. Пятилетний брат подкрался сзади, в шутку набросил ей на шею металлический круг от сачка и дернул. От неожиданности Таня без вскрика упала на спину – и все исчезло.