Даже понимая, какое чудовище он выпускает на свободу, Кирилл не мог не восхищаться происходящим. Что бы ни говорили эти двое, в нем была красота.
И тут Макар действительно заговорил.
Кирилл не удивился бы, начни он умолять Бабкина о помощи. Люди в смерти забывают самих себя. Жаль, но это так.
Однако Илюшин сказал другое.
– Дружище, тебе пора.
Несколько секунд Бабкин смотрел на него дикими глазами, а затем сорвался с места.
– Много времени потерял на раздумья, – с сожалением сказал Кирилл, бросив взгляд на таймер. – Не успеет.
Он не стал упоминать, что приготовил для Сергея кое-какие сюрпризы. Недомолвка была только проявлением заботы. Кириллу не хотелось, чтобы Илюшин потерял лицо перед смертью.
В шесть утра Мышь не явилась. Не стукнул навесной замок, не щелкнул ключ. Татьяна сначала удивилась, потом забеспокоилась. Некоторое время она прислушивалась, не донесутся ли снаружи торопливые шаги, но, не дождавшись, принялась за разминку, пытаясь сосредоточиться на упражнениях.
Все в порядке. Девчонка могла проспать, могла напиться, могла и вовсе уехать и бросить свою жертву издыхать в сарае… Татьяна повторяла себе, что ничего странного в происходящем нет.
Тишина нервировала все сильнее.
Снаружи голосили птицы. Ей не хватало свежего воздуха – девчонка, прибегая рано утром, всегда открывала дверь и оставляла распахнутой, время от времени высовываясь наружу, в точности как зверек из норы, проверяя, не идет ли кто… Прежде Татьяна полагала, что Мышь боится свидетелей. Опасается, что кто-то может наткнуться на ее маленькую импровизированную тюрьму.
Но сейчас у нее впервые зародились сомнения. Что, если она все поняла неправильно? Если в действительности ее держали взаперти, потому что пытались защитить?
Но от кого?
Тревога зазвенела как будильник: вставай, Таня, давно пора просыпаться, ты спишь, Таня, твоя голова занята снами, возвращайся к реальности, скорее, скорее!
Татьяна с трудом поднялась (голова отозвалась болью, но уже не до черноты в глазах, будто не всерьез), потащилась к выходу. Нужно выбираться отсюда. Она оценивающим взглядом окинула дверь, будто могла на глаз определить ее стойкость. Толкнула плечом – сначала слегка, только примеряясь, затем посильнее. Быть может, будь она здорова и крепка, как прежде, у нее что-нибудь и получилось бы, но сейчас… С таким же успехом бабочка могла биться в закрытое окно.
«Я тебе не бабочка», – зло сказала Татьяна, обращаясь неизвестно к кому.
Где она? Куда пропала девчонка, черт бы ее побрал?
И как отсюда выбраться?
Подкоп? Смешно. О подкопе нужно было думать раньше, да и нечем здесь рыть, она давно изучила все, что свалили в сарай. У двери прислонен мольберт, под ним на полу лежат коробки с красками… В старом мультфильме мышонок рисовал на стене вход в норку и удирал в спасительную темноту от кота, преждевременно торжествовавшего победу.
Хорошо быть мышонком из старого мультфильма.
Держась за стену, она обошла сарай по периметру, пробуя выдавить наружу доски. План побега, который Татьяна обдумывала раньше, подразумевал, что основным препятствием станет Мышь, и все идеи сводились к тому, как нейтрализовать девчонку, чтобы случайно не убить ее или не покалечить. Кто бы мог подумать, что Мышь вычтут из уравнения и придется что-то решать без нее.
Плохо. Она, оказывается, свыклась с ней за эти дни – настолько, что со смешком диагностировала у себя стокгольмский синдром. Во всяком случае, мысль о том, что случилось с девочкой, занимала ее куда больше, чем опасение за свою жизнь.
Где эта маленькая психованная стерва?
Нервная мышка, аккуратно протиравшая ее тело влажной губкой; никогда не выказывавшая брезгливости; дувшая на горячий суп, прежде чем поднести ложку к ее рту; говорившая ей с неловкостью, как опоздавший подросток: «Здрасьте. Завтрак прибыл».
Доски не поддавались. Инструмент бы, хоть самый простенький… Татьяна с завистью вспомнила домик лодочника. Уж с ломиком или стамеской она бы справилась.
Время играло против нее. В детстве на циферблате часов в ее комнате деления были нарисованы изумрудно-зеленым, – цвет молодой травы в мае, – и она представляла, что стрелка крутится по полю. Теперь травинки минут обращались в сено; они вспыхивали и сгорали на ее глазах, и циферблат уже плавился и тек, как воск, как знаменитые часы Сальвадора Дали. Рациональный, приземленный ее ум никогда прежде не подкидывал ей подобных фантазий. Татьяна испугалась.
Обычно страх парализовал ее. Но в этот раз подстегнул, как кнут.
«Дверь – отбрасываем. Стены – не годятся, пол – не годится».
Она задрала голову и уставилась на щели, на которые смотрела, не видя их, день за днем.
Бледные лезвия света полосовали сумрак на серые лоскуты. Самое широкое лезвие было над ней.
Татьяна несколько секунд смотрела на него, прищурившись. Повернула голову, разглядывая прислоненную к стене металлическую букву «А» высотой в человеческий рост.
Она не ожидала, что стремянка окажется такой тяжелой. Дотащив ее, Татьяна вынуждена была сесть, чтобы отдышаться. В голове взрывались фонтанчики боли, но она отмахнулась от них. Не до того.
Минуты, ставшие острыми, как зубочистки, вспыхивали и исчезали – только микроскопические кучки пепла оставались на их месте.
Татьяна тяжело поднялась, проверила устойчивость лестницы и вскарабкалась на самый верх.
Там ее ждал второй сюрприз. Стены сарая внезапно сделали полный оборот вокруг нее, как если бы она оказалась в центре карусели. Только вместо лошадей и львов мимо Татьяны проехали старые велосипеды, ее лежанка, брезент, мольберт и хлам, прикрытый ветошью.
Ее чуть не стошнило. Лестница под ней обернулась шпилем. Сколько ангелов может поместиться на кончике иглы?
Выжить после покушения – и сломать шею, грохнувшись со стремянки? Татьяна всерьез рассердилась. Это было бы ужасной глупостью! А ее всегда называли здравомыслящей женщиной, не склонной к такого рода выходкам. Если уж на то пошло, она с тринадцати лет твердо знала, какой смертью хочет умереть, – в море, заплыв так, чтобы не было видно берега. Придется вытерпеть удушье, зато потом знай себе опускайся на дно, где встретят подводные твари и разнесут по всей воде, далеко-далеко, как ветер разносит пушинки одуванчика. Тело никогда не найдут. И слава богу! Никаких кремаций, никаких, боже упаси, похорон. Из воды когда-то вышли – в воду и вернемся.
Безумная карусель прекратила свой бег. Лестница обрела устойчивость.
Еще пришлось спуститься за велосипедным насосом. Когда снова накатывала слабость, Татьяна думала о море, которое ждет ее, чтобы она в нем умерла, – и головокружение отступало.
Наконец все было подготовлено. Устроившись на верхней ступеньке стремянки, она просунула насос в щель и стала орудовать им как рычагом. Обитая жестью крыша давно прохудилась, доски под ней источили жуки. Дерево тихо хрустело под нажимом ее импровизированного лома и крошилось, как черствый сухарь. Отогнуть жесть изнутри оказалось труднее, но в конце концов Татьяна справилась и с этим.
Она высунула голову наружу и с силой зажмурилась, когда свет резанул по глазам. Оказывается, в сарае было по-настоящему темно! Еще чуть-чуть просидела бы взаперти – и ослепла бы, точно крот.
Свежий ветер обтекал лицо, как прохладная вода. Татьяне показалось, что до нее донесся сдавленный крик.
Опереться о ржавые края («Столбняк бы не заработать!») Вытолкнуть себя наружу. Только теперь она осознала, как сильно похудела: прежде ей не удалось бы пролезть в дыру таких размеров, не ободрав бока. Собственное тело казалось легким, как газета. «Еще, чего доброго, ветром сдует», – подумала Татьяна и крепче вцепилась в крышу.
С тоской посмотрела вниз, на ребристую ступеньку. Жаль, нельзя прихватить с собой и стремянку. Лестница пришлась бы кстати.
А без лестницы остается только прыгать.
В сарае Татьяне иногда казалось, что крыша нависает прямо над ней, придавливает ее к топчану, будто чугунный утюг – цыпленка к сковороде. Ее мать пользовалась этим способом, чтобы приготовить цыпленка табака; Таню в детстве пугало превращение пусть мертвой, но все же птицы, в раздавленную плоскую лягушку, которых они с приятелями десятками находили на шоссе.
Однако стоило выбраться наружу, крыша взмыла ввысь вместе с ней, точно ковер-самолет. До земли было далеко. Теперь голова кружилась не от слабости, а от высоты.
На животе Татьяна подползла к краю. Неуклюже свесила ноги, заелозила, пытаясь ухватиться за обломанные доски и повиснуть на них, но когда в ладони вонзились грубые занозы, разжала пальцы и полетела вниз.
Она поднялась, пошатываясь. Кажется, цела…
Первой мыслью было бежать к сыщикам. Но они могли уехать; наверняка уехали, ведь прошло столько дней… Татьяна не была уверена, что не ошиблась в подсчетах.
Чухрай?
Да, лодочник ей поможет. Ей с самого начала казалось, что этот лагерь держится на его широкой кряжистой спине, как мир на черепахе.
Она двинулась к хижине на берегу, но через несколько шагов остановилась.
Что-то мешало идти дальше. Мелкое, зудящее, точно комар, чувство в правом виске. Татьяна повернулась, уставилась на коттедж, в котором жила Мышь.
На веранде никого. Окна зашторены. Она наконец-то осознала, что именно тревожило ее с того момента, как она выбралась из сарая: тишина. Судя по положению солнца, было не меньше семи. В это время лагерь обычно начинал просыпаться. Дети плескались на улице – им полюбился древний рукомойник, они выбегали к нему каждое утро, и если Татьяна в это время проходила мимо, до нее доносился смех и веселая дробь воды по поддону. Валентина Юхимовна, усатая и важная, как генерал, топала по своим делам. Татьяне был знаком этот тип женщин: они никогда не идут куда-то просто так, у них всегда есть цель. Она сама была такой до недавнего времени. Сыщик бегал вокруг озера или разминался за домом.