с «письмами счастья» действительно все оказалось не так просто и бескорыстно.
— На самом деле «письма счастья» – это просто технология зондирования «слабых мест» социума, – Нина говорила так, как будто бы не проливала мне свет на одну из самых больших загадок современности, а объясняла таблицу умножения. – Чтобы реклама работала, нам надо затронуть ею в человеке какие‑то сокровенные, самые чувствительные струны. В рекламу вкладываются миллионы долларов. И надо заранее точно просчитать, куда давить, где самое больное и нежное место общества. Вот с помощью «писем счастья» эти места и выясняются. Понимаешь ли, психология человека такова: даже если он категорически не верит в «письма счастья» и страшно выбешивается, получая их, когда в тексте речь идет о действительно очень важных для него вещах, когда там написаны самые заветные для него слова, то он все равно перешлет это письмо. Пусть даже снабдив его тысячью смайликов или ругательствами, но перешлет. А вот если то, о чем говорится в письме, для него маловажно или неактуально, он удалит его и забудет.
Благодаря «письмам» мы отрабатывали новые месседжи, создавали актуальные «эмоциональные карты». Чем больше откликов, чем активнее идет пересылка какого‑то письма, тем более востребованные идеи и настроения в нем угаданы. Если использовать те же месседжи и эмоции в рекламе – они наверняка вызовут желание покупать рекламируемый товар. Это ведь только кажется, что никто не узнает – пересылается письмо или нет. На самом деле сто лет назад программисты разработали невидимые счетчики, которых не замечает юзер, но которые четко фиксируют каждую пересылку. Это потрясающе интересно – смотреть, как меняются в обществе приоритеты.
Как, допустим, «денежный» дрим–вал сменяется мечтами о любви, а мечты о любви – мечтой о самореализации и исполнении заветных мечт. И это очень прикольно, как ты, зная, где тонко, продаешь один и тот же товар вначале как то, что принесет покупателю богатство, потом как то, из‑за чего в его жизни появится любовь, а потом как нечто, что позволит ему стать самим собою и приблизиться к своему истинному я. Или стать знаменитым. Или обрести семью. Столько разных эмоциональных «костюмов», а товар‑то все один и тот же. Это по–прежнему подслащенная высококалорийная вода, удачно паразитирующая на вечном людском эмоциональном голоде. Важно только вовремя правильно определить, чем ей надо на этот раз прикинуться – приворотным зельем, бутылкой с джинном, сывороткой молодости или чем‑то еще. Конечно, наша контора тратила деньги на «креатив счастья» сугубо из прагматических, исследовательских соображений. Но мне всегда нравилась эта часть моей работы. Мне реально было интересно угадать невысказанное. Зачастую ведь человек и сам для себя не проговаривает наиболее заветные желания. А благодаря письму счастья он вдруг может осознать свои настоящие приоритеты. И потом я все‑таки верю, что, когда люди пересылают один и тот же текст с истинной верой в него, он становится «намоленным», эмоционально заряженным. Ты знаешь, что во все времена стабильно наиболее высокие рейтинги у тех писем счастья, которые о любви? Не о деньгах, не о здоровье, не о карьере, не об удаче, а о любви? Меня эта статистика всегда очень греет. Это дает надежду нашему виду. Значит, все с нами не так уж и плохо.
Впрочем, деньги на втором месте, и это удручает.
Хочу дать тебе один совет – не злись, когда кто‑то из знакомых перешлет тебе «письмо счастья». Просто прочти это письмо, и ты поймешь, что сейчас для твоего друга самое необходимое в жизни. Если не хочешь пересылать – ради бога, не делай этого.
А вот другу стоит ответить и искренне, от души пожелать ему того, о чем написано в письме. Ему это очень нужно. Считай, что этот друг открылся тебе, как на исповеди. Он попросил по–мощи, сочувствия.
Мы проговорили с Ниной всю ночь, уже светало. Но у меня все еще оставалось множество вопросов к ней. Почему она так яростно била меня там, у сгоревшего магазина? Если она не лесбиянка, то почему она так пристально следит за Леночкой?
И еще: неужели она действительно верит, что если она перепишет свои глупые письма еще пару тысяч раз, то воскресит покойника? И что в тех странных бумагах, которые мне передала для Нины Наташка? И откуда вообще у Наташки эти бумаги?
Как они обе связаны?
Я поняла, что на последние три вопроса, пожалуй, смогу ответить и сама, если загляну в принесенный Наташкой конверт.
Надо было просто технично слиться от Нины так, чтобы она не потащилась за мною и не попыталась тут же забрать то, что ей предназначалось. Я стала говорить глуше и медленнее, интимнее. Делать долгие паузы с зевками. И вскоре Нина поддалась сонному настроению и на полуслове уснула в собственной кровати. На меня в этой ситуации сработало все: и то, что за окном уже светало, и то, что Нина потратила в эту ночь слишком много психической энергии, заново протащив себя через самые непростые эпизоды своей жизни. Так что я улучила момент, когда глаза Нины «на минуточку» закрылись, и тихо слиняла, бесшумно прикрыв за собою дверь.
По правде сказать, у меня у самой глаза уже слипались.
И как бы мне ни хотелось тут же просмотреть переданные мне Соколовой документы, стоило мне присесть с ее бумагами на кровать, как я сама моментально провалилась в сон.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Проснулась я от стука в дверь, тут же услышала шелест слетающих с кровати бумаг, вспомнила все, что произошло накануне, и решила никому не открывать. Кто бы там ни был за дверью – Соколова, Юрка или даже Нина, я пока не готова разговаривать ни с одним из них. Я должна успеть прочитать рукопись прежде, чем Нина заберет ее. Я проверила свой холодильник – что ж, пара йогуртов, кофе и изюм вполне позволят мне продержаться до вечера и не выползать в столовую. Я поплотнее зашторила окна – чтобы снаружи нельзя было понять, в комнате я или нет, включила чайник и устроилась в постели с кипой бумаг.
Бумаги оказались именно тем, что я и ожидала – это был по–следний роман того самого мужика, которого надеялась оживить своими письмами Нинка. Я догадалась об этом, потому что тексту предшествовало посвящение. В нем говорилось, что эта книга была написана ради нее и как бы вместе с нею.
Так нервно, как этот текст, мне не давалась еще ни одна книга.
Потому что в ней проговаривалось слишком много такого, что не было проговорено между Ниной и ее Мастером в свое время. Все, что он не успел сказать ей, когда все шло так хорошо, теперь говорили друг другу его персонажи. Наверное, это была самая настоящая из его книг, хотя я и не читала других.
Но, думаю, настолько пронзительные тексты человек может выдыхать в этот мир лишь однажды. И дальше ему действительно остается только умереть. Книга вместила в себя столько нежности, горечи, чувства вины, восхищения, зависимости, благодарности, любви, что, мне казалось, он должен был задохнуться ими еще где‑то в середине работы над рукописью. Вся эта книга как будто бы была одним большим признанием в любви – объем признания был соразмерен самому чувству.
Это была та редкая книга, после которой ты уже не можешь оставаться прежней: тебе хочется кому‑то позвонить, в чем‑то признаться, попросить прощения, влюбиться, наконец.
Как только я перелистнула последнюю страницу, я поняла, что должна тут же, не мешкая передать рукопись Нине. Я не должна томить ее ожиданием ни одной лишней минуты. Она и так слишком долго ждала этого послания.
Нина открыла сразу, как будто бы она сидела под дверью весь день и ждала именно этого моего стука. Я не знала, с чего начать:
— Ты была права. Ты не напрасно все эти годы писала тысячи своих нелепых писем счастья. Я не знаю, как, но это сработало. Держи. Это его неизданная книга. Фактически он вдруг из ниоткуда вернулся к тебе, чтобы сказать, как много ты для него значила. Представляешь? По–моему, он и умер‑то от любви, а не…
— Что за глупость! Люди не умирают от любви! – перебила меня Нина. И чуть тише добавила. – Они умирают из‑за ее отсутствия.
Хотя она старалась держаться невозмутимо, бумага у нее в руках задрожала. Она зачем‑то близко–близко поднесла листы к глазам, хотя обычно держала газеты как все нормальные люди.
Я не удивлялась тому, что Нине оказалось достаточно прочитать всего лишь несколько слов, написанных человеком, которого она не видела четверть века, которого она уже давным–давно оплакала, как она утонула в эмоциях. Это я только в самой ранней юности думала, что чувства не живут долго, что они выветриваются как духи, а их место занимают новые. В 16 лет мне казалось, что в 26 я даже не вспомню имени мальчика, с которым танцевала на выпускном балу и ходила встречать рассвет.
Мне все взрослые говорили: «У тебя таких, как он, будет еще миллион, вот поступишь в институт и увидишь». И я им почему‑то верила. А потом оказалось, что в 26 лет я думала об этом мальчике, пожалуй, даже больше, чем в шестнадцать.
А в 56 – больше, чем в 26.
На самом деле эмоции, пожалуй, самое живучее, что есть в нас.
Человек всегда возвращается туда, где переживал самые сильные чувства. Чтобы пережить их вновь. И убийцы, крадущиеся на места своих былых преступлений, – лишь частный случай из этого общего правила. В репортаже из хосписа я читала про богача, в палате которого сидела охрана, а он знал, что умирает и жить ему осталось совсем–совсем недолго. Но он не плакал, не дергался. Он деловито писал завещания и раздавал указания, что делать с бизнесом, когда его не будет. Читал. Смотрел новости. А потом попросил принести ему в палату козленка – он вырос в деревне. Он погладил козленка и разрыдался. Спустя шестьдесят лет (!) один лишь запах козленка и ощущение его жесткой шерстки под пальцами окунули его во все те эмоции, которые, казалось бы, давно должны были выдохнуться и по–теряться на фоне сотен и тысяч других впечатлений остальной жизни. Но нет…
Поэтому я нисколько не удивилась тому, как Нина вцепилась в эти листки. Я оставила ее и тихо прикрыла за собой дверь.