у‑то очистительному катарсису, к какому‑то, возможно, искреннему покаянию. К признанию. К слезам и просьбам о прощении… То есть к чему‑то приведет…
Шли дни, месяцы и даже годы. Лена наблюдала как минимум три раза в сутки за завтраком, обедом и ужином и Татьяну, и Нину, но… ничего не происходило! Она не взрывалась… Она не разражалась внезапными слезами… У нее не сжимались необъяснимо кулаки… Она не впадала в депрессии… Черт побери!
Она даже ни разу не теряла аппетит! Нина была шокирована такой железной выдержкой, и ей было дико интересно, сколько еще Ленка продержится… День ото дня недоумение росло.
Бедняжка Нина! Она не знала самого обидного: что только ее, Нину, Лена могла считать своим «живым обвинением». А видя Таню, она, наоборот, тут же видела в ней свое оправдание. И напоминание о том, что она, Лена – сама жертва. Нина не могла даже подозревать такого сюжетного вывиха. Я рассказала ей правду про отношения Лены и Тани и разрешила загадку.
Новость о том, что в ситуации с доктором Рождественским Лена сама была пострадавшая, и ее грубо подставили, произвела на Нину впечатление. Она пульнула опустевший стакан из‑под коктейля в темноту с такой силой, что я услышала, как он плюхнулся в воду (!). А ведь озеро как минимум в 50 метрах от пансионата! Определенно, если бы завтра была война, Нинка – первая, кому бы я доверила метать все гранаты из окопа.
Ее выбесило и то, что у Лены как будто появились какие‑то оправдания, и еще больше – то, что именно Наташка Соколова много лет назад дала Леночке возможность почувствовать себя жертвой.
— Ты понимаешь, что если бы Соколова тогда не вообразила себе, что она может себе позволять… – Нина вдруг сделалась дико косноязычной. Она искала слова и не находила подходящих. – С какого хрена она решила, что она может быть причиной? Что ее желание – необходимое и достаточное условие для того, чтобы менять чужую жизнь? Ты понимаешь, что если бы она тогда не подгадила Лене, то та не решилась бы и на футболистов покушаться? А даже если бы и покусилась – она не решилась бы подставлять меня!
— Честно говоря, не втыкаю. Где логика? Как одно следует из другого? – я на самом деле не понимала.
— Ты знаешь, я сама прошла через это искушение. Когда тебя подставляют и признают виновной в преступлении, которого ты не совершала, ты начинаешь считать, что жизнь тебе кое‑что должна. Что у тебя есть право безнаказанно что‑то совершить.
Как будто бы ты авансом по ошибке уже постояла в углу, а теперь можешь пойти и съесть все конфеты из маминого тайника в шифоньере, разбить вазу или побить сестру. И тебе уже ничего не будет – тебе зачтут то наказание, которое ты отбыла по недоразумению. Какая‑то вот такая появляется философия.
Думаю, Ленка могла решить точно так же, как я. Честно говоря, я себя до сих пор считаю вправе совершить что‑то такое… Немилое. Жесткое. Возможно, даже жестокое. Просто вплоть до последнего времени не могла назначить, ради чего я готова потратить эту единственную возможность. Ведь это должно быть что‑то по–настоящему стоящее. Я долго берегла эту одноразовую индульгенцию. Проще и логичнее всего, конечно, по–тратить свой «джокер» на месть Лене. Эта мысль то и дело нападала на меня. Возможно, рано или поздно я бы решилась. Но ей повезло…
— Тааак! – я беспокойно заерзала. – Это ей‑то повезло? Да ее только что на «скорой» увезли!
— Да не парься ты за Ленку, жить будет, – отмахнулась Нина.
— Обычное пищевое отравление. Промоют желудок и отпустят.
Это даже не укол зонтиком – это просто так, прощальный испуг.
Она ведь, наверняка, все эти годы ждала какого‑то выпада с моей стороны. И вот я подарила ей эти острые ощущения. Пусть часиков семь попаникует и поймет, что жизнь продолжается.
Что я ее отпустила, и нас уже больше ничего не связывает. Она может больше не искать меня и не следить за мной. И не ждать от меня больше никакой мести.
— Если Ленке повезло, и она будет жить, выходит, не повезет кому‑то другому? – я напряглась еще круче, бессильно похолодели коленки.
Нина не дала мне возможность вволю поужасаться. Мне хотелось рассмеяться, когда я услышала, на кого она решила потратить свое «право на безнаказанность». Задуманному ею преступлению, на мой взгляд, вообще не требовались никакие извинения или оправдания. По–моему, это вообще не поступок.
Но, конечно, я не стала разубеждать Нину. Лучше уж так, чем если она все‑таки кого‑то замочит.
Нана решила убить того, кого и в живых‑то уже давно нет. Нин‑ка решила отомстить… Мишке, похоронившему ее в своем романе. Эту травму она посчитала более жестокой, чем 25 потерянных лет. Она просто решилась… написать текст, в котором точно так же виртуально «убьет» его. Она почему‑то всерьез считала этот символический жест ужасно серьезным.
И вот нараставшее все это время снежным комом напряжение отпустило. И я начала истерически смеяться. Хотя не было ничего смешного. Но в тот момент мне почему‑то показалось ужасно забавным, что пять шикарных, деятельных, страстных баб – я, Нина, Лена, Натка и Алла – оказались собраны в «Курганах» из‑за тихой и незаметной Тани. Что эта бесстрастная и замороженная статуя была центральной фигурой наших танцев, вокруг нее водился наш хоровод.
Мне было запредельно смешно, что именно из‑за Тани (хоть она была и не в курсе этого), приехала сюда Нина и притащила за собой Лену.
И я оказалась именно здесь потому, что мой сын и дочь моего мужа решили, что это хорошая идея – поселить меня поблизости от Тани, с которой Сашка мне изменял. Детки заботились о собственном комфорте: полагали, что им будет удобно мониторить нас, старушек, если мы будем жить поблизости.
Да и Наташка выбрала себе «Курганы» потому, что здесь уже жила Таня – женщина, которой удалось выйти замуж за того самого Женю, который отказался признать их с Наташкой ребенка. Ей тоже было интересно за ней наблюдать. И она же заманила в это странное место Аллу, желая собрать вокруг себя других женщин своих мужиков.
И вот мы все вокруг нее кружились, а Таня, похоже, даже не отдавала себе отчета в том, какая жизнь кипит вокруг нее. Вот так вот можно жить в кишащем аквариуме и даже не подозревать, что именно ты – в центре всего этого бурления. Что, не желая быть причиной, ты уже причина.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
Нина и Юра покинули «Курганы» той же ночью. С Юркой я общаться практически перестала, а вот с Ниной мы поддержива‑ли бурную творческую переписку, созванивались и обсуждали трудности работы со словом и нюансы создания характеров в литературном тексте.
Леночка действительно вернулась в пансион на следующий день. Бледненькая, но просветленная. Видимо, она поняла все, что должна была понять, через свое отравление. Все, что хотела ей сказать этим жестом Нина.
Алка осталась в пансионе. И хоть имела вид весьма грустный, но как будто бы расцвела. Странная перемена с нею приключилась: при всей внешней печали взгляд ее светился внутренним счастьем. Видимо, Юрка нашел какие‑то правильные слова, когда давал отлуп на ее любовное признание. Видимо, он сказал что‑то иное, чем Онегин. Так, что не отвратил ее от самой эмоции любви, так, что в ней сохранилось это радостное переживание уникальности другого человека. Молодец. Повезло Нинке – видимо, Юрка и, правда, стоящий мужик. Жалко, что я в свое время это не очень рассмотрела, а то, может, и не отпустила бы от себя.
Вскоре после отъезда Нины и Юры, где‑то в середине августа, Натка решилась собрать всех своих детей, чтобы рассказать им правду про их отцов. Готовилась она тщательно и репетировала передо мною, что как и в какой последовательности она скажет. Я каждый раз слушала с интересом. В итоге она сдала мне и тайну рождения своего второго ребенка. Выяснилось, что отцом ее второго сына оказался игрок футбольного клуба «Динамо». Он подавал большие надежды и умер молодым. В «Новогорске». Оставив безутешной не только Натку, но еще и вдову с двумя детьми. Подозревала ли Наташка, когда разрешала себе поменять одно слово в медицинской карте бывшего любовника, давая себе право вмешиваться в ход событий, что она тем самым провоцирует и такие события, которые не в силах ни предсказать, ни управлять ими?
Когда «день икс» настал, и Натка усадила своих детей за круглым столом, чтобы приоткрыть перед ними занавес, за которым скрывалась вторая половина их генеалогических деревьев, оказалось, что они уже самостоятельно докопались до корней.
И просто ждали, когда она сама созреет до того, чтобы откровенно говорить со своими детьми о том, о чем всегда предпочитала молчать. Для Натки оказалось огромным сюрпризом, когда в конце ее увлекательно–длинного повествования Ваган положил перед нею аккуратную пухлую папочку.
— Мам, посмотри, пожалуйста, этот сценарий, – сказал ей сын.
— Он уже месяц лежит у меня в столе, я заказал его сразу же, как только узнал, что мне предстоит возглавить кинокомпанию.
Он пролежал бы у меня в столе еще год, и три, и десять – ровно столько времени, сколько бы ты еще посчитала нужным молчать про себя и свои отношения с нашими отцами. Но, по–моему, это уникальная история. И я хотел, чтобы она была рассказанной.
Хочу ее красиво снять. Я думаю, будет очень правильно, если ты отредактируешь этот сценарий, но при этом не будешь редактировать жизнь. Хорошо?
Натка выпала в осадок. Ведь это и была та сама ее последняя история, про которую она мне говорила в самом начале моего пребывания в «Курганах». Именно про себя она собиралась написать, прежде чем навсегда зачехлить клавиатуру. И оказалось, что пока она ждала и высиживала, заметала следы хвостом, сюжет все равно пророс – в другом месте, на другой почве и помимо ее воли. История, которая хочет быть рассказанной, будет рассказана. И если тот, через кого сюжет стремится проявиться в жизнь, блокирует этот информационный выброс, то энергия выплескивается в другом месте и через другого посредника. Так что Натке теперь не оставалось ничего другого, как, чертыхаясь, править и переписывать чужой сценарий и смотреть на саму себя чужими глазами. Она полностью увязла в этом процессе, так что у нее даже на общение со мной не хватало времени.