Сыночек сделал вид, что из всего мною сказанного услышал только последнюю фразу и залепетал про то, что Даша еще, к счастью, совсем не беременна. И вообще, кажется, ей скоро крупно повезет – она познакомилась с крутым музыкальным продюсером и отдала ему свою демозапись. И, похоже, со дня на день она оставит свою секретарскую работу и начнет сиять нам звездой со всех голубых экранов сразу. Даша уже и на студию к этому продюсеру ездила два раза после работы, они там профессиональную запись вокала делали. Вот и сегодня она на студии, поэтому он приехал один. «Так что, как ты понимаешь, нам пока совсем не до детей», – резюмировал сынок.
— На студию поехала вокал писать – ага! – хмыкнула я. – Да, Петя, какой же ты все‑таки дурак вырос. Совсем людей не знаешь. Наверное, я тебе мало читала в детстве.
— Ты мне совсем не читала в детстве, – вяло уточнил Петя. – Ты мне покупала аудиокниги. Классику в исполнении лучших артистов – Сергея Безрукова, Евгения Миронова, Олега Меньшикова.
— Да-да, вот именно – аудиокниги в исполнении хора скопцов.
А надо было читать, – еще раз вздохнула я.
— Кстати о книгах! Как твой роман? – продолжал поддерживать светскую беседу Петя.
— Контора пишет, – лаконично обрисовала ситуацию я.
Как это ни грустно признать, я не могу похвастаться особо удачным сыном. Он не получился красив как Брэд Питт, он не поет как Карузо, не зарабатывает как Билл Гейтс и не рисует как Дали. В общем, Петя звезд с неба не хватает. Но хотя бы и не вышел клиническим идиотом – и на том спасибо. Наверное, я сама виновата в том, что Петя вырос таким, каким вырос.
Честно говоря, я первый раз сама поменяла ему памперс, когда сыну уже исполнился месяц. Просто мама, взявшая на себя заботу о Петьке с первых дней его рождения, отпросилась у меня в поликлинику, и мне пришлось это делать самой. Помню, как я была обескуражена тем, какое это и вправду скучное и малоприятное занятие – растить ребенка. Я всегда знала, что в детях мало радости, что дети – это просто необходимое зло. Это подвиг, который, стиснув зубы, должна совершить в жизни каждая женщина. Но раньше я знала это чисто теоретически. А тут мне пришлось убедиться в этом лично. Второй раз убеждаться не хотелось, и я предпочла делать вид, что не догадываюсь, почему это Петечка так плачет. Хотя и козе было бы понятно – он снова обделался. И когда мама вернулась из поликлиники и бросилась стягивать с Петюнчика ползунки, чтобы проверить сухость его попки, я впервые в жизни от души сказала ей большое дочернее «спасибо». И за этот отдельный памперс, который она виртуозно поменяла на моих глазах, не поморщившись, и за то, что она с самой юности внушала мне: «Только не вздумай рано рожать! Нанюхаешься еще говнеца‑то! Насмотришься в жопку‑то! Посмотри мир, сделай карьеру, заработай денег. А родить – дело нехитрое, это любая дура может. Ты поживи сначала для себя‑то. Не будь такой лохушкой, как я».
Мама родила меня рано – в 18 лет. И очень жалела об этом всю оставшуюся жизнь. Сразу после рождения я была назначена виноватой за все ее жизненные неудачи. Из‑за меня она не получила высшего образования («пока все учились, я ходила беременной и тебе подгузники меняла») и потом всю жизнь прозябала на каких‑то малозначимых должностях. А когда ей светило какое‑то повышение, я обязательно заболевала, и шанс уплывал. И в том, что ей пришлось выйти замуж за моего папу, а не за какого‑нибудь выдающегося мужчину, тоже была виновата я, слишком рано расположившаяся у нее в животе.
Еще я была виновата в том, что мама все время болела и отличалась феноменальной некрасивостью. «Смотри, какая я до родов хорошенькая была, – тыкала она мне в носик черно–белыми фотокарточками. – А вот это уже после родов. Видишь разницу?
Видишь, как фигура поплыла? Девочки ведь красоту у матерей отнимают, а мальчики – здоровье, – говорила моя мама. – Вот родишь, узнаешь. Но ты у меня одна за двоих постаралась – и красоту, и здоровье, все забрала. Все я тебе отдала. Пользуйся с умом! А то я уже вся больная из‑за тебя, ничем тебе помочь не смогу. Помнишь, ты меня лягнула в живот в два годика? Вот с тех пор у меня желудок так и болит».
В пасмурные дни мама все время держалась за левую грудь.
«Ой, ломит, ломит, сил нет, – охала она. – Это ты, маленькая хулиганка, в детстве укусила меня аж до слез! Так с тех пор и болит!» Иногда она путалась и хваталась за правую грудь…
Не исключено, что туда я ее тоже кусала. Еще у мамы болели руки – «потаскай‑ка такую тяжесть, ты же до двух лет с рук не слазила». А еще – позвоночник. «Думаешь это шутки – девять месяцев с вот такенным, перевешивающим меня животом таскаться? Ох, и здорова же ты девка родилась!»
Пожалуй, совет «рано не рожай» – единственный из маминых советов, которым я действительно воспользовалась. Просто мне не хотелось выплевывать из своего организма еще одно столь же несчастное существо, как я в детстве. На все остальные мамины советы я «забила».
Беременной я ходила со смутной брезгливостью – как будто бы в животе у меня прописался не человеческий детеныш, а зубастик из фильма «Чужой». Я с ужасом ждала того дня, когда Оно все‑таки вылупится на свет, чтобы испортить мне всю жизнь. Но мама не позволила ему это сделать. Она вовремя изолировала Петьку от меня, а меня от Петьки, взяв на себя все заботы о моем позднорожденном чаде. Она опять принесла себя в жертву мне, как делала это всю жизнь. Поскольку ее жизнь представлялась мне загубленной с самого начала – то есть с ее 18 лет, то я эту жертву приняла. Все равно уж с моим рождением ее судьба безвозвратно превращена в бочку дегтя – еще одна ложка говнеца погоды не сделает.
— Ну, вот и повидались, – завершила я неловкую беседу с собственным сыном. – В следующие выходные можешь не приезжать. Чего тебе столько времени на дорогу тратить? 200 километров – это не шутки. Побереги силы. На работе пригодятся. Даше привет!
Я проводила Петю до машины, зачем‑то потащив с собой ту самую авоську с фруктами, которую привез он. Она больно била меня по ногам, но возвращаться в комнату, чтобы оставить ее, не хотелось. Это растянуло бы во времени и без того не очень приятную процедуру прощания с Петькой.
— Вы, мама, если что понадобится, звоните, – сын неловко и скованно чмокнул меня в щеку.
Непонятно почему, иногда мой сын вдруг переходит со мной на «вы». Каждый раз я от этого просто бешусь. И он это прекрасно знает. Но почему‑то продолжает мне «выкать», особенно в публичных местах.
— Я тебя просила, перестань называть меня на «вы», – во мне тут же поднялась волна раздражения и на это дурацкое «вы», и на его неловкость. – Люди подумают, что я тебя усыновила, под кустом каким‑то нашла. Мама я тебе родная или кто?
Я крепко пожала ему руку. Пожалуй, даже слишком резко дернув ее, но, слава богу, без вывиха. Развернулась и пошла.
Авоська продолжала хлестать меня по ногам. Я слышала, как он завел мотор и поехал. Я оглянулась. Он притормозил перед лежачим полицейским на выезде с территории пансиона и заглох. Я отвернулась и больше уже не оглядывалась. Почему‑то хотелось плакать.
При мысли о слезах я сразу вспомнила Натку и то, как мне при первой же встрече захотелось уткнуться ей носом в груди и по–рыдать. Ноги мои сами завернули в сторону Наткиной комнаты, а рука сама постучала ей в дверь.
:::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::::
От моего стука дверь сама собой распахнулась. Я обломалась:
вожделенная Наткина грудь уже была занята. В нее уже рыда‑ли, уткнувшись носом. И это была не Наткина дочь Надя, которую я прекрасно запомнила с прошлого «детского дня». Это истекала слезами Катя – дочка другой жительницы пансиона, Татьяны – тихой и незаметной, как будто мешком по голове ударенной женщины.
Таня у нас была персоной, почти не привлекающей к себе внимания в обществе. Говорила она тихо и мало. За вечерним покером отсиживалась в уголке – без карт, просто наблюдая за игрой. А уж если Татьяна и открывала рот, все слова произносила с извиняющейся полуулыбкой, как будто бы заранее просила прощения за то, какую глупость она сейчас сморозит.
И при этом нещадно принималась теребить свою незамысловатую прическу каре, выкрашенную в самый черный цвет, какой только есть в «лореалевской» палитре. Недалекие женщины обычно думают, что только черная краска способна тщательно закрасить седину. Наверное, и в покер Таня не играла, чтобы не давать окружающим доказательств слабости ее соображалки. И вот ее довольно симпатичная дочка обнаруживается рыдающей в комнате Наты. Интересно, по какому поводу?
Ната приложила к губам палец. Я понимающе кивнула и тихо прикрыла дверь. Автоматически достала из сыновней авоськи яблоко, откусила и направилась в холл. Приближалось время коллективного просмотра новостей.
Хотя у каждого из пансионеров в номерах имелись персональные телевизоры, новости и восьмичасовой сериал мы предпочитали смотреть вместе. Так хотя бы появлялись общие темы для разговоров, и вырабатывалось некое чувство единения.
— Что с твоей дочкой? – спросила я у Татьяны. – У нее все в порядке?
Таня даже вздрогнула – настолько неожиданным было для нее, что я с нею заговорила.
— Да, у нее все отлично, она недавно уехала, – по–мышиному улыбнулась в ответ Татьяна.
— Хм… Ты уверена? – я не хотела выступать для нее источником информации. Если уж ее дочь сидит и тайно плачет в комнате другой женщины – наверное, на это есть причины.
Я досмотрела сериал и новости. В новостях не было ничего важного – по крайней мере, третью мировую войну никто по- прежнему не объявил. Можно было спокойно отправляться спать.
По пути в свой номер мне хотелось заглянуть к Нате, но я не решилась. Она постучала ко мне сама. Села в типовое кресло с инвентарным номером и по–хозяйски полезла в авоську с фруктами, привезенными сыном. Выбрала красное яблоко. Мне почему‑то стало жалко для нее этого яблока, но я промолчала.
— Ты что‑то хотела, когда заходила сегодня днем? – спросила Ната.