На тумбочке стоит керосиновая лампа, я беру спичечный коробок, достаю спичку и зажигаю лампу. Спичечный коробок из гостиницы «Рафаэль» в Париже.
Потом я захожу в ванную. Пол выложен маленькими черными и белыми плитками, стены серые, краска местами облезла. В воздухе стоит влажный запах теплых подвальных испарений. Над раковиной — позолоченные угловатые краны, ванну подпирают железные львиные ноги. На крючках висят мохнатые полотенца цвета красного перца, перед ванной лежит грубый лохматый ковер. Я включаю воду. В трубе что-то гудит и грохочет на весь дом, потом из крана начинает хлестать горячая вода. Но тут раздается стук в дверь, и я слышу шепот Аарона: «Э-эй, здесь кто-нибудь есть?» Он закрывает за собой дверь.
— Аарон! — говорю я, выходя из ванной. — Это ты!
— Да, — говорит Аарон, смущенно улыбаясь и неловко двигая руками, в каждой из которых он держит по бутылке белого вина.
— Не хочешь искупаться? — спрашиваю я. — Это спасает от жары.
— Искупаться? — переспрашивает он.
Я иду по красному ковру, он такой мягкий, что я снимаю туфли и чулки и иду по ковру босиком прямо к Аарону. Он гораздо выше меня, я смотрю на него снизу вверх. Я встаю на цыпочки, обнимаю его за шею и целую в губы. Он обхватывает мою голову и крепко целует меня. Ну зачем, зачем он так в меня вцепился! Нет, мне это не нравится. Я отступаю на шаг и смотрю на него, он вытирает лоб тыльной стороной руки. Я снова подхожу ближе. Жара. У него над верхней губой и вокруг глаз капельки пота. Я расстегиваю бабочку у него на воротнике, затем пуговицы на рубашке, снимаю с него брюки и трусы. Он стоит передо мной совсем голый, но я еще не настолько расхрабрилась, чтобы на него посмотреть… Я беру его за руку и веду в ванную. Стягиваю с себя красное платье и комбинацию. Опускаю правую ногу в ванну, выключаю кран, говорю, что сейчас очень жарко.
— Ну и жара, — говорю я, садясь в ванну. — А в жару ни в коем случае нельзя принимать холодные ванны. Надо делать наоборот, в жару надо сидеть в очень горячей воде; так меня бабушка научила.
Стоя рядом, голый Аарон отхлебывает из бутылки вина.
— Не знаю, — говорит он.
— Чего не знаешь? — спрашиваю я, потягиваясь.
— Не знаю, — повторяет он.
— Тс-с-с, — говорю я. — Дай-ка мне вина.
Аарон пробует ногой воду и кричит.
— Черт! — кричит Аарон. — Горячо же!
— Сейчас привыкнешь, — говорю я.
Я складываю руки в форме чаши и зачерпываю воду. Затем опрокидываю ее себе на лицо.
Аарон снова опускает ногу в воду. Замирает на мгновение, а потом решительно — я даже удивилась — залезает в ванну. Вода плещет на пол. Переливается через край.
Он хватает меня за волосы, пытаясь поцеловать.
— Нет! — кричу я.
— Ты чего?
— Прекрати, — говорю я.
— У нас не так много времени.
Он снова хватает меня, на этот раз за руку, но я вырываюсь.
Мы выгибаемся и скользим по всей ванне.
Лицо у него мокрое. Волосы тоже, темно-каштановые волосы прилипли к лицу.
— Время у нас есть, — говорю я. — Они даже не доели горячее, а еще впереди много тостов. Сядь поближе. Иди сюда, я тебя обниму и помассирую тебе шею, вот так!
Я обхватываю ногами его бедра. Делаю глоток вина.
Он кладет голову мне на плечо и закрывает глаза.
От воды идет пар, но воздух стал прохладнее, кожу уже не жжет.
— Ты была права насчет горячей ванны, — говорит Аарон.
— Конечно.
— По-моему, я слишком много выпил. В такую жару пьют одни безумцы.
— Не думай об этом, — говорю я.
Окошко в ванной открыто, оно выходит на соседний двор. Слышно, как кто-то играет на фортепьяно.
— Узнаешь музыку? — спрашиваю я. — Это из фильма «Большая жратва».
— Какую музыку?
— Кто-то играет на пианино, слышишь?
— Да, но не знаю, что это.
Я тихонько напеваю ему мелодию. Анни петь не умеет. И Жюли не умеет. А я умею. Я пою хорошо. И я тихо напеваю Аарону, так тихо, что никто не услышит, кроме него.
Он поворачивается ко мне и мокрыми руками проводит мне по лицу; вода попадает в глаза, я ничего не вижу. Он говорит, что не хочет больше сидеть в ванной. «Еще немножко», — прошу я. «Нет, — отвечает он, — больше не хочу». Он хватает меня за руку и вытаскивает из ванны. Я стою перед ним голая, смотрю на него, ему это не нравится. Он поворачивает меня к стене: «Вот так!» — говорит он, и я стою лицом к стене, у стены нет глаз. «Я хочу видеть твои глаза», — говорю я, но он отвечает: «Нет, не сейчас». Одной рукой он крепко держит меня за затылок. Другой держит свой член. Когда он входит в меня, я стукаюсь головой о стену.
Я сижу на краю ванны, пальцы мои медленно перебирают остывшую воду, перед глазами стоит каменная стена, голая худенькая девушка, над ней — мужчина.
— Вытри слезы, я не сделал тебе больно.
— Я не говорила, что ты сделал мне больно.
— Вставай.
— Я и так стою, сам видишь.
— И чтобы потом никаких просьб!
— Не будет.
— Прекрати плакать. Мужчины не любят женщин, которые плачут.
Музыка. Кто-то играет на пианино, это музыка из фильма «Большая жратва». Мы с папой смотрели этот фильм за два года до свадьбы. Потом говорили о Жюли — папа хотел знать, что произошло. От Анни путного объяснения добиться невозможно, говорил папа, она только плакала в трубку и без конца ругалась.
— А что же ты не зашел к нам? — спросила я.
— И ты туда же, Карин, не навязывай мне чувство вины, — сказал он. — Ничего не получится.
Есть много способов умереть.
В фильме «Большая жратва» четверо мужчин — их играют Марчелло Мастроянни, Филипп Нуаре, Уго Тоньяцци и Мишель Пикколи — решили уехать куда-нибудь подальше и наесться до смерти. Они едят и едят, потом совокупляются и едят, опять совокупляются и снова едят — до тех пор, пока не падают замертво один за другим. Они осуществляют свой план, унылые, одержимые, не испытывая ни капли радости, желания или наслаждения.
Я сказала папе, что мне запомнилось лицо Марчелло Мастроянни: «Сжальтесь надо мной, пожалуйста, сжальтесь!» — словно было написано на этом лице.
— Это слова Жюли, — сказал папа.
— Да, — ответила я. А затем прибавила: — И мои тоже.
— Не-ет, это совсем не твои слова. Ты не такая. Ты бесстрашная. С самого первого момента своей жизни ты была сильная и бесстрашная. Помню, акушерка рассказывала, что как только ты появилась на свет, ты посмотрела на Анни, вытянула губы и свистнула. Ты свистнула, Карин. Ничего подобного акушерка в своей жизни не видала.
Шел снег. Обычно мы с папой после кино шли в кафе или гуляли, но сегодня просто сели на скамейку возле Национального театра. Скоро папа спустится вниз, в метро, и поедет в Тэйен. А я сяду на свой автобус. Но сначала мы хотели немного посидеть на скамейке. Если бы кто-то увидел нас со стороны, наверняка решил бы, что перед ним два снеговика, которые сидят, прижавшись друг к другу. Папа в своей чудной ковбойской шляпе темно-коричневого цвета и Карин с длинным красным вязаным шарфом на шее.
Мы посидели так некоторое время, потом он спросил:
— Как ты думаешь, почему она это сделала?
— Ты про Жюли?
— Про кого же еще.
— Знаешь, она делала это много раз. Просто Анни об этом не знала. Но это случалось и раньше.
— Правда?
— Есть много способов умереть, — говорю я.
— Не разыгрывай из себя актрису, — говорит папа. — Расскажи все, как было.
Я ничего и не разыгрывала. Жюли поняла, что у семнадцатилетней девушки есть множество способов умереть или множество способов не умирать. Все зависит от того, с какой стороны посмотреть. Сначала она окунулась в ванну, держа в руках жужжащий фен для волос; однако у фена, по всей вероятности, был предохранитель, который при попадании воды сработал, и с Жюли ничего не случилось, только фен навсегда вышел из строя. Потом она украла у Анни одну из ее коробочек с таблетками — красную, в ней обычно хранился валиум, — и проглотила все ее содержимое, таблеток тридцать-сорок. Но это оказался не валиум. У Анни была одна коробочка с валиумом, одна со снотворным, одна с обезболивающим, одна с витамином В для укрепления волос, одна с утренними тонизирующими таблетками, одна с мультивитаминами и одна со сладкими пилюлями для общего оздоровления организма — ее дал Анни зеленоглазый гомеопат. Жюли стащила ту, где были сладкие пилюли, и ночью ей стало ужасно плохо: ее тошнило, и она плакала оттого, что человеку, черт побери, никак не удается умереть! Потом она пыталась повеситься: привинтила к потолку крюк, купила в магазине скобяных изделий специальную веревку, вскарабкалась на стул и накинула на шею петлю. Но оказалось, что крюк недостаточно крепко держался в потолке, и только она вытолкнула из-под себя стул, как тотчас повалилась на пол, прямо с веревкой на шее, а на голову ей посыпались куски белого гипса. Потом она решила выброситься из окна и уже перевесила ногу через подоконник, но, немного помедлив, прыгнуть так и не осмелилась. Сразу после этого она взяла у Анни машину и стала, как сумасшедшая, гонять по городу — водить она никогда не умела. Если кто-нибудь жаждет умереть, ему надо просто сесть в машину к Жюли, — а тогда у нее еще даже не было водительских прав. Слава богу, что она никого не успела сбить — ее остановила полиция. Наконец Жюли в ванне перерезала себе вены, но тут ее нашла Анни. К счастью. Потому что на этот раз осечки бы не было.
Вечереет, спелый солнечный свет окутывает гостей, сидящих за праздничным столом. Блюдо с жарким уже в третий раз передают из рук в руки — обычно в подобных случаях горячее предлагают только два раза, — а впереди еще пять разных сортов сыра на выбор, малиновый десерт с ванильным соусом, замороженный лимонный сок с алкоголем, восьмиэтажный свадебный торт тети Эдель, крендель Ингеборг и запеканка Анни, мятный шоколад к кофе, и под занавес — легкий ужин: итальянский мясной суп с маленькими пряными колбасками. В кухне две официантки в красном рядышком сидят на полу у стены, они так объелись, что не в состоянии подавать десерт. На кухонном столе горит стеариновая свеча.