— Ну что ж, — говорит Жюли. — Пусть поступает так, как считает нужным, она ведь взрослая женщина.
— У которой не все в порядке с головой, — добавляю я.
— Мы не можем заставить ее вернуться домой, если она сама того не хочет, — отвечает Жюли. — Мы не можем заставить ее что бы то ни было делать. Она взрослая женщина.
— У которой не все в порядке с головой, — повторяю я.
Спустя четыре недели в квартире Жюли снова раздается звонок. Еще одна телеграмма. Раньше телеграммы всегда приносили на дом, а теперь их зачитывают по телефону, хотя это далеко не одно и то же. Я вообще думаю, что сейчас мало кто посылает телеграммы и у этой женщины, что нам звонит, наверняка не слишком много работы. Итак, звонит телефон:
— Это Жюли Блум?
— Да.
— У меня для вас телеграмма от Анни Блум из Нью-Йорка, — говорит женский голос.
— Слушаю.
— Это я зачитывала вам прошлую телеграмму четыре недели назад.
— Спасибо.
— А эту прочитать? — спрашивает женщина.
— Читайте, конечно.
— «АННИ ХОЧЕТ ДОМОЙ».
— И все? — спрашивает Жюли.
— Все, — отвечает женщина.
— Спасибо, — говорит Жюли.
— А кто такая Анни?
— Что? — удивленно переспрашивает Жюли.
— Кто такая Анни, которая хочет домой?
— Моя мать, — отвечает Жюли.
— Понятно.
— Всего хорошего, — говорит Жюли. — Спасибо.
— Что вы, не за что, — отвечает голос. — Надеюсь, все будет хорошо.
На следующий день телеграмма номер два лежит в почтовом ящике. Я кладу ее вместе с первой перед собой.
«АННИ ОСТАНЕТСЯ ЗДЕСЬ».
«АННИ ХОЧЕТ ДОМОЙ».
Я смотрю на Жюли, качая головой.
— Знаешь, Жюли, — говорю я. — Что-то мне это не нравится.
По нашим подсчетам, Анни должна прилететь в ближайшие дни, поэтому каждое утро мы по очереди ездим встречать ее в Форнебу.
В первый день ее нет, во второй — нет, в третий день история повторяется, но на четвертый Анни прибывает в Осло. На самолете SK911 из аэропорта Ньюарк. На четыре недели и четыре дня позже, чем мы думали. Но все-таки прибывает.
Я не сразу узнаю ее. Я совсем не узнаю ее.
Как бы вам описать ее лицо? Сначала мне кажется, что мне что-то попало в глаз — соринка какая-нибудь или пылинка, но чем дольше я смотрю на Анни, тем хуже вижу ее: в глазах начинается резь, ощущение такое, будто я нахожусь под водой или смотрю плохо сфокусированные кадры — все плывет.
Анни стоит посреди зала прилета с двумя чемоданами в руках и оглядывается по сторонам, пытаясь отыскать взглядом Жюли или меня. Но в этот момент я отошла в киоск за хот-догом. Я как раз собиралась откусить сосиску и вдруг увидела Анни. «Какое странное лицо у этой женщины, — подумала я. — Нос как бантик. — Я повернулась, посмотрела на нее и подумала: — Какое странное лицо у этой женщины».
Когда-то давно, в детстве, я разбила зеркало. Нечаянно. Я играла в мяч в комнате у Анни и попала в зеркало, висевшее над комодом из красного дерева, зеркало разбилось — но разбилось не вдребезги, а ровно на тридцать шесть кусочков, которые я успела склеить, прежде чем кто-нибудь вернулся домой. Я страшно боялась, что Анни с бабушкой (бабушка тогда жила с нами) рассердятся на меня. Но сердиться никто не стал. Все решили, что теперь зеркало стало еще лучше, чем прежде. Мы по очереди смотрелись в него — бабушка, Анни, Жюли, я, — и лица наши казались нам очень странными.
«Что-то я себе в этом зеркале не нравлюсь», — сказала Жюли, увидев, как распадается на маленькие кусочки ее отражение в зеркале.
А бабушка, Анни и я только смеялись и строили гримасы.
Но вот женщина со странным лицом делает знакомый жест — подносит руку к лицу и дотрагивается до брови. И я понимаю, что это Анни. Скорее всего, я с самого начала знала это, но не хотела признавать, мне не хотелось, чтобы женщина со странным подвижным лицом оказалась Анни. Однако это именно она, и при взгляде на нее у меня начинает щипать глаза. Я пристально вглядываюсь в нее, пытаясь найти в ее лице хоть что-то, на чем можно было бы задержать взгляд, но тщетно — лицо находится в постоянном движении; при взгляде на него начинается резь в глазах.
Я отворачиваюсь. Смотрю на другие лица — всё, как обычно. Значит, глаза у меня в порядке. А может быть, мне сбежать, просто взять и сбежать, и пусть эта чужая женщина с разъезжающимся во все стороны лицом, которая оказалась моей матерью, добирается до дома сама? Но нет, поздно — Анни уже заметила меня, она поднимает руку и машет. Я пытаюсь посмотреть на нее, но в глазах тут же начинает рябить. Мы подходим друг к другу. Анни улыбается. По крайней мере, мне кажется, что она улыбается. Надеюсь, больше она этого делать не станет. Иначе я не выдержу. До боли рябит в глазах. Я смотрю в пол.
Анни подходит вплотную.
— Карин, — произносит она. — Наконец-то я дома.
— Здравствуй, Анни, — отвечаю я, не поднимая головы и по-прежнему глядя в пол — туда, где приклеилась бежевая жвачка, которую кто-то выплюнул на ходу.
— Что с тобой, Карин? — спрашивает Анни.
Я медленно поднимаю голову. Анни стоит совсем близко, она обнимает меня, ростом она гораздо выше меня.
Я медленно поднимаю голову и вижу, что теперь Анни выглядит в точности так, как выглядела, когда я была совсем маленькой и зарывалась в ее густые золотистые волосы, чувствуя прекрасный аромат, исходивший от ее шеи и груди. Я была готова стоять так целую вечность, но Анни прогоняла меня, — вспомнив об этом, я почувствовала, что сейчас заплачу. Мне хочется прижаться к Анни и плакать. Я поднимаю взгляд. Но лицо ее тотчас ускользает от меня, в глазах снова начинает рябить. Что происходит? Я ни секунды не могу удержать взгляд на ее лице. На мгновение она вдруг превращается в одноглазую королеву, очень красивую, несмотря на то что у нее два носа и только один глаз, но потом и эта картинка распадается на куски. Анни говорит:
— Карин, ты поможешь мне с чемоданами? Едем домой, я ужасно устала, мне было так плохо, меня обокрали, я думала, что Нью-Йорк — моя вторая родина, а оказалось, что все совсем не так. — Анни плачет.
Я осторожно поднимаю глаза, и мне кажется, что Анни того и гляди растворится и растечется по полу. Если она не перестанет плакать, мне придется собирать ее половой тряпкой.
— Меня там обокрали, — плачет Анни. — Обокрали…
— Давай поговорим об этом потом, — бормочу я. — Мне надо позвонить Жюли, а потом ты мне все расскажешь. Я тебя отвезу на Якоба Аалса.
Я сажусь за руль, подгоняю машину ко входу зала прилета, забираю Анни с ее чемоданами и еду в Майорштюа. Анни сидит на заднем сиденье. Она боится водить машину и всегда сидит сзади. В зеркале заднего вида я все время вижу ее лицо. Оно напоминает мне странные фигурки, которые мы лепили в детстве из соли с мукой — трехглавые тролли, ведьмы с крючковатыми носами, многоглазые лица — каждый раз, когда они не получались, я заново комкала тесто и вылепливала что-нибудь новое. Не понимаю, что с ней произошло?
— Доктор Престон, — говорит Анни. — Это он меня обокрал.
Не хочу ничего слышать.
Я смотрю на нее в зеркало. Теперь лицо у нее опухло, будто вот-вот лопнет или пойдет трещинами, как старый обмылок, и вдруг оно прямо у меня на глазах снова начинает меняться — съеживается, становится маленьким, как сушеное яблоко. Она пристально смотрит на меня в зеркало, мне неприятно, но она продолжает смотреть, сама того не замечая.
— Надо же, как все замело, пока меня не было, — тихо произносит Анни.
Ей кажется, что она смотрит в окно.
Но никакого окна она не видит, она смотрит в зеркало, потом на меня, смотрит не отрываясь, широко раскрыв глаза от ужаса.
Я поднимаюсь по лестнице, заношу чемоданы Анни в квартиру и говорю ей, что сейчас я приготовлю теплую ванну с пеной и позвоню Жюли. Она кивает. Я осторожно открываю один глаз и смотрю на нее, но тут же невольно отворачиваюсь. Нет, ничего не получится, я просто-напросто не могу смотреть ей в лицо, и Анни это видит. Я знаю, что она все заметила. Она заметила, что я смотрю на нее, закрыв один глаз. И я тут же отворачиваюсь. Я знаю, ей кажется, что я веду себя странно. Но вопросов она не задает.
— Что ты имеешь виду, когда говоришь: «лицо разъезжается»? — спрашивает Жюли.
Жюли приезжает сразу после моего звонка. Вот она остановилась в дверях. Никогда не скажешь, что беременная, только лицо слишком бледное, думаю я. Она спрашивает:
— Что значит «разъезжается»?
— Иди и посмотри, — говорю я. — Она сейчас в ванной. По-моему, сама она ничего не замечает, и хотя чувствует, что что-то не так, но что именно — не понимает. Я даже не догадываюсь, что она видит, когда смотрится в зеркало. Она плачет и говорит, что в Нью-Йорке ее ограбили, но про лицо ничего не рассказывает. Когда на нее смотришь, в глазах рябит, Жюли, иди посмотри сама. Все началось еще в Форнебу. Сначала я вообще ее не узнала, а когда присмотрелась, у меня тут же зарябило в глазах.
— Вечно ты преувеличиваешь, Карин, — говорит Жюли.
— Иди сама посмотри, — отвечаю я.
Сначала Жюли идет на кухню, достает из холодильника газировку, открывает бутылку, отпивает глоток. Потом прислоняется к стене, закрывает глаза и проводит рукой по лбу. Ставит бутылку на табуретку и спокойно направляется в ванную.
Через мгновение оттуда слышится резкий пронзительный вопль.
— Господи! Боже мой! Анни! — кричит Жюли.
Затем наступает тишина.
Из ванной доносится тихий шепот. Я не хочу к ним идти. Чуть позже раздаются рыдания. Плачет Анни. Нет, я туда не пойду. Я иду в гостиную, достаю из бара Анни бутылку виски, чуть-чуть наливаю себе и добавляю в бутылку воды, чтобы Анни ничего не заметила. Спустя какое-то время я наливаю себе еще виски. Сажусь на пол. На улице начинает смеркаться. Я ложусь на пол. Когда Жюли зовет меня, я делаю вид, что не слышу. Скоро я перестаю понимать, сколько времени они находятся в ванной и как долго я лежу на полу. Наверно, уже давно, думаю я. Потому что больше я этого делать не хочу. Не хочу. Я встаю и иду в коридор. Из ванной доносятся их голоса: «Карин! — кричит Жюли. — Карин, ты здесь?»