лил немного воды на руку и вытер носовым платком частицы земли с царапины, которая все еще кровоточила. Его аптечка, он помнил это точно, находилась в душевом помещении его барака, ему оставалось только сжать платок пораненной рукой.
Но направление, в котором должен был двигаться тигр, оставалось все тем же, на восток, и Хильтман снова отправился в путь, осторожно и бесшумно, как только мог. Через четверть часа он остановился, чтобы дождаться нового знака. Возможно, что он уже обогнал своего незримого противника. Хотя его уже начал постепенно мучить голод, он не спешил снять рюкзак, чтобы распаковать пакет с ветчиной, так он только бы выдал себя. По возможности незаметно он опустился в траву, осмотрел свою рану и с удовлетворением убедился, что кровь уже не течет. Он ждал.
Ждать он вполне привык, ожидание было одним из главных его занятий на этом наружном посту. Приходится постоянно ждать, не случится ли что-то. И если действительно что-то случается, как недавний обстрел одного из ближайших южнокорейских островов, тогда они должны отправляться туда, вдвоем или втроем, чтобы определить размер разрушений, должны объявить это нарушением перемирия и заявить протест Северной Корее. Раз в неделю проводится заседание в одном из бараков, часть которых находится севернее от демаркационной линии и другая часть южнее, и туда кроме швейцарцев и шведов приглашаются американцы, южные корейцы и северные корейцы. За мебель в бараках отвечали швейцарцы, которые доставили сюда из зала Совета кантонов Федерального собрания в Берне старые столы и стулья, торжественный вид которых не вполне соответствовал временной стилистике барака. На этих заседаниях обычно понапрасну ожидали северных корейцев и потом начинали без них. Последние до конца предпочитали оставаться в стороне; здесь обсуждались текущие вопросы и также установленные случаи нарушения договора, потом с протоколом заседания шли к вентиляционной трубе перед северокорейскими дверями и опускали его там в почтовый ящик. Через неделю протокол исчезал, но северные корейцы так и не показывались. Они как бы играли с нами в кошки-мышки.
Лейтенант поднял голову. Низкий, негромкий рык раздался в лесу за кустами. Только сейчас он заметил, что птицы уже не пели, день был в полном разгаре. Тигр, где бы он ни был, должен сейчас находиться на той же высоте, что и он. Вряд ли имеет смысл идти дальше, но столь же бессмысленно, сказал он сам себе, надеяться, будто тигр когда-нибудь подойдет так близко к заграждению, что его будет видно. Тем не менее, он не хотел сдаваться.
Тут у него возникла идея. Он открыл свой рюкзак, отрезал ломоть хлеба офицерским ножом, единственным оружием, которое было ему разрешено иметь, разрезал клинком вакуумную упаковку и положил на хлеб кусок ветчины. Он спокойно съел свой бутерброд, запил его глотком воды из фляжки и сделал себе второй бутерброд. Когда он съел и его, он взял в руку открытую упаковку от ветчины и понес ее перед собой, медленно шагая и слегка размахивая ею, чтобы запах лучше распространялся по округе. Время от времени он останавливался и прислушивался. Однажды ему показалось, что он услышал треск сминаемой ветки, но чтобы приманить тигра к ограде, очевидно требовалось нечто большее.
Он осмотрел свою царапину на ладони и стал растирать ее так, что она снова закровоточила. Размахивая левой рукой с упаковкой от ветчины, держа на весу правую, из которой сочилась кровь, он не торопясь двинулся дальше. Возглас из-за ограждения заставил его вздрогнуть. Неожиданно открылась узкая поляна, на которой стояла небольшая сторожка, и перед сторожкой стоял северокорейский солдат с оружием на плече.
Солдат резким тоном прокричал ему еще что-то, и лейтенант Христиан Хильтман крикнул в ответ: «Наблюдательная комиссия нейтральных стран! Швейцария!» Когда часовой взял оружие на изготовку и направил на него, Хильтман поднял руки вверх, левую с упаковкой от ветчины, правую с кровоточащей ладонью. Секунду он соображал, стоит ли ему повернуться и броситься бежать, но решил, что единственно надежный шанс, это стоять не шевелясь. Нет, думал он, тот не будет стрелять, ему нельзя стрелять в нейтрального швейцарца по другую сторону границы, это было бы против международной договоренности, это вошло бы в протокол нарушений, он хотел еще раз произнести «Нейтральные страны!», но слова застыли у него в горле, когда он увидел, как противник взял его на мушку через оптический прицел.
И тут рев тигра заставил лес содрогнуться, солдат выронил свою винтовку, повернулся и одним прыжком оказался в своей сторожке.
Мгновение, когда сибирский тигр вальяжно и мягко пересек поляну, спокойно обнюхал винтовку и затем бесшумно исчез в чаще, лейтенант Христиан Хильтман не забудет уже никогда.
Он быстро рванулся назад, поспешно накинул на спину рюкзак, и помчался, все время оглядываясь, дабы удостовериться, что на северной стороне сквозь ограду не видно ничего, кроме кустов и деревьев, и удивлялся, как далеко он ушел по запрещенной тропинке.
Вечером он записал в формуляре ежедневного рапорта в графе «Особые происшествия»: Никаких.
Бьянка Карневале
Уже в двадцать семь лет за ее плечами была весьма необычная жизнь.
Рожденная в Буэнос-Айресе, она была первым ребенком в семье швейцарского торговца мясом и итальянской певицы, росла в Аргентине вместе с младшим братом и до десятилетнего возраста посещала немецкую школу Песталоцци. Затем родители развелись, и ее мать, которая при вступлении в брак приняла швейцарское гражданство, переехала со своими двумя детьми в Беллинцону в кантоне Тичино.
Там она отдала свою дочь в начальную школу и затем в гимназию. Мать всегда говорила с дочерью по-итальянски, поэтому для той переход на другой язык не привел к речевым проблемам, разве что к житейским. У нее была немецкая фамилия отца и итальянское имя, итак, звали ее Бьянка Фаснах[2], и уже в первый же день учебы в Беллинцоне это вызвало общий смех. Две школьницы в ее классе, говорящие по-немецки, тут же прозвали ее Бьянка Карневале, и это прозвище закрепилось за ней. Здесь не обошлось без ревности, так как Бьянка была красивой девочкой с голубыми отцовскими глазами и черными материнскими волосами, которые она заплетала в косички. Кончики косичек были украшены тонкими разноцветными ленточками.
Больше всего она интересовалась музыкой. Она любила читать и проводила с книгой долгие послеполуденные часы в небольшом саду за домом под развесистой магнолией, в то время как другие дети отправлялись в плавательный бассейн, который она избегала из-за царящего там шума. Бьянка любила петь и слушать музыку, И когда мать отвела ее к своей знакомой пианистке на уроки музыки, она даже удивилась, что ей не пришлось как-то принуждать дочь к этим занятиям, стало очевидным, что та словно рождена была для того, чтобы чувствовать себя как дома в этом ландшафте из белых и черных клавиш. Ее брат, напротив, упражнялся на своей виолончели ровно положенное на это минимальное время, и всю эту четверть часа он постоянно поглядывал на свои наручные часы и по истечении этого времени тотчас рассеянно отодвигал в сторону свой инструмент. Музыку он тоже с удовольствием слушал, но в отличие от своей сестры не классическую, а джазовую. Так как их комнаты были расположены рядом и у каждого из них был свой обычный граммофон, это частенько приводило к музыкальным битвам, например, между Джузеппе Верди и Дюком Эллингтоном или между Робертом Шуманом и Чарли Мингусом. И только когда оба гремящих репродуктора были включены уже на полную мощность, дети начинали переговоры об установлении распорядка для прослушивания музыки.
Их мать давала уроки пения и еще играла на альте при исполнении ораторий и месс, иногда она посещала представления в Ла Скала в соседнем Милане и брала дочь с собой. Это было в конце пятидесятых годов, когда Тито Гобби пел Риголетто и Мария Каллас Лючию де Ламмермур. Бьянка была в восторге, и матери однажды пришлось ее даже одернуть во время спектакля, когда та вдруг стала тихо подпевать безумно трудной арии «Spargi d’amaro pianto».
Музыкальный талант Бьянки был очевиден. Занимаясь фортепьяно, она выделялась не только уверенностью, с которой наизусть исполняла заданную пьесу, но и самим изяществом исполнения, каким-то особенно любовным обращением со звуком, даже с второстепенными пассажами, которые можно было бы рассматривать лишь как переход к последующему мотиву и которые под ее пальцами превращались в нечто более чем значительное.
В пятнадцать лет она стала учиться играть на органе, и когда через какое-то время ей разрешили раз в неделю в течение целого часа играть одной в пустой соборной церкви, она стала находить особое удовольствие, слушая, как звуки токкаты или прелюдии наполняют такое огромное пространство. Часто она еще долго сидела за органом после заключительной ферматы и вслушивалась в отзвуки, которые, казалось, подобно летучим мышам исчезали под сводами.
Потом начались и небольшие платные выступления по различным поводам, выход на замену во время заутрени или игра на фисгармонии в кладбищенской часовне во время панихиды. Еще она часто подыгрывала матери на фортепьяно, когда та готовилась к своим выступлениям с ораториями, за что всегда получала от нее небольшие деньги на карманные расходы.
Бьянку часто приглашали ее музицирующие школьные подруги по разным случаям, связанным с камерной музыкой, и когда кто-нибудь видел и слышал, как она сопровождает на рояле чью-то виртуозную игру на флейте или виолончели, то не мог не отметить при этом ее девичью грацию.
Раз в году отец приглашал своих детей в Буэнос-Айрес. Мать из страха перед авиакатастрофами всегда настаивала на том, чтобы они летали разными рейсами. Потому они постоянно летали в разные дни и туда, и обратно и проводили с отцом каждое лето три или четыре недели, потом ее брат Роберто стал отправляться туда весной, а она, как и прежде, летом. В руках их отца находился весь экспорт аргентинской говядины в Швейцарию, и это приносило ему немалый доход, поскольку на лугах Швейцарии паслось недостаточно бифштексов и антрекотов, а отечественные скотные дворы не могли удовлетворить даже спрос на обычное мясо. В это время он со своей второй женой владел виллой в квартале Реколета, одном из самых фешенебельных районов города. Когда Бьянке исполнилось шестнадцать лет, она посетила эту виллу и была удивлена, обнаружив в салоне концертный рояль фирмы Бёзендорфер, на котором ей разрешили играть сколько ей будет угодно. Так ее аргентинские каникулы, которыми она уже стала тяготиться, снова стали приятными. Вторая жена отца не вызывала в ней симпатии, она была его секретаршей и ей очень хотелось, как показалось Бьянке, играть роль светской дамы, каковой она совсем не была. По крайней мере, в семье не появилось сводных братьев или сестер, и отцу больше некого было боготворить, кроме своих прежних детей. Где бы он ни появлялся со своей одаренной красавицей дочкой, он пожинал восхищение, и само собой разумелось, что во время ее пребывания на вилле он устраивал небольшие вечеринки, на которых Бьянка исполняла фортепьянные пьесы, это было гвоздем программы. Ее любимыми композиторами были Шопен и Скарлатти.