В этот приют привели меня в прошлом году личные дела. Кантон Тичино решил упростить распределение участков многочисленных земельных наделов и предложил их владельцам возможность объединения или обмена, и так как у меня есть в Альпах небольшой участок с сарайчиком, на котором мы летом с удовольствием проводим пару дней, подобное предложение пришло и ко мне, и я решил посетить владельца соседнего с моим надела. Тот с недавнего времени жил в этом приюте, мы были знакомы, и он обрадовался моему посещению, и долго сетовал на слабеющее зрение и на свой диабет, который доконал его ноги, так что он теперь едва может ходить, короче говоря, на всю разрушенную систему своего организма, для которого годится только одно простое слово — старость. Я предложил ему земельный обмен, с которым он быстро согласился. Он расспросил меня о состоянии тамошнего источника, о старых каштановых деревьях, и сам рассказал мне о временах своего детства, когда в его деревне было еще 600 голов скота, из которых в наши дни не осталось ни одной коровы.
Во время нашего разговора его сосед по комнате лежал в постели без движения с полуоткрытым ртом и только время от времени издавал тихий стон. Когда я попытался спросить его, что с ним, он никак не отреагировал.
«Он уже давно ничего не слышит, — сказал мой знакомый, — ему скоро стукнет сто лет, и мне кажется, что он уже давно хотел бы умереть, но все никак не может».
Мы продолжили наш разговор, и я спросил его, видел ли он раньше там на склоне диких кабанов, и тут сосед на постели поднял голову и произнес: «Un giorno vanno trovare la torta»[4]. И снова опустил голову на подушку.
Мой знакомый усмехнулся и сказал, что это единственные слова, которые еще может произносить бедолага, и поэтому его здесь прозвали «Тортом», прозвище, с которым он появился в этом доме и которое он, очевидно, носил всю жизнь еще в своей деревне. Но что было причиной этого, никто не знал, и к нему не приходили родственники, которых можно было бы спросить об этом.
Я подошел к постели старика, склонился над ним и спросил: «Dove vanno trovare la torta?»[5]
He открывая глаз, он ответил: «Nel lago»[6].
Я спросил моего знакомого, не читал ли он тоже, что водная полиция недавно во время поиска утопленника в Лаго Маджоре обнаружила на его илистом дне большую жестяную коробку с надписью «Гранд Отель Локарно», в которой оказался запал, который мог быть частью какого-то взрывного устройства, и об этой находке появилось много разных догадок.
Едва я это сказал, как старик приподнялся в постели, широко раскрыл глаза и воскликнул: «L‘hanno finalmente trovata!»[7]
«Торт?» — спросил я и добавил: «Но там внутри был динамит!»
Тут появилась санитарка с обедом и весьма удивилась, увидев старика сидящим в постели, и удивилась еще больше, когда тот ясным голосом заявил мне, что мне стоит сейчас уйти и после обеда прийти опять, тогда он мне расскажет всю эту историю с тортом.
Я нашел поблизости остерию, где мне подали отличную поленту с ножкой кролика, и когда я после обеда снова вернулся в дом престарелых, я увидел, что старик как-то странно преобразился. Он сидел в кресле у окна в синем пиджаке с нагрудными галунами и в фуражке с надписью «Гранд Отель Локарно» и выглядел он так, будто бы он только и ждет, что его вот-вот кто-то попросит отнести чемоданы в номер. И рассказывал он без запинки, я даже не мог поверить, что это все тот же хрипящий человек, которого я увидел сегодня утром.
«Присаживайтесь, — сказал он мне и указал на стул для посетителей, — я с вами не знаком, но так как вы сообщили мне новость о найденной коробке, я хочу рассказать вам эту историю. С Ригетти, — он кивнул головой в сторону своего больного диабетом соседа, — я уже поговорил, он тоже хочет послушать».
«Меня зовут Эрнесто Тонини, я родился в 1904 году в этой долине, и я не знаю, имеете ли вы об этом представление — вы же из немецкой Швейцарии? — о том, как тогда здесь жили. Это была сплошная борьба за выживание, которая велась от низин долины до границ леса на склонах гор, каждый квадратный метр, на котором можно было хозяйствовать, был на счету, каждое каштановое дерево значило столько-то обедов для голодных желудков, детям часто приходилось на все лето уходить с козами и овцами к дальним альпийским лугам, и единственной пищей на всех было от трех до четырех литров козьего молока на день, во всех семьях было слишком много детей, и если мать умирала после рождения седьмого ребенка, а отца на покосе кусала гадюка и не было противоядия под рукой, то детей отдавали родственникам, где они обычно должны были вкалывать с первых петухов до заката солнца, или, если повезет, они попадали в сиротский приют. Мне повезло, я попал в сиротский приют, и мне еще раз повезло, после школы я получил место мальчика на побегушках в Гранд Отеле Локарно.
Естественно, и там пытались из нас выжать все, что только можно. Вставали мы в 5 утра, потом мы должны были мести большую террасу и площадь перед отелем, мы должны были бегать за булочками к пекарю, и горе тому, кого поймают, если он съест хотя бы одну из них, булочки на кухне подсчитывали и потом вычитали их цену из жалования, если можно было назвать жалованием 50 раппенов в день, а булочка стоила 10 раппенов. Я не хочу вас мучить дальше всем, что нам приходилось делать, скажу только еще, что младшие должны были отдуваться за все, что позволяли себе проделывать старшие. Мы жили по четверо в комнате с двумя двухэтажными кроватями, между которыми едва мог встать один человек, и для всех других, которые все были из Локарно, Асконы или Тенеро, я был болваном из долины, у меня не было даже возможности видеть моих братьев и сестер, короче, я был одинок, несчастен и беден, и я каждый день должен был прислуживать людям, которые были общительны, веселы и богаты. Вот так я стал коммунистом».
Эрнесто Тонини усмехнулся и посмотрел на нас обоих. Видимо, на наших лицах отразилось некоторое удивление.
— Вы такого не ожидали, если я не ошибаюсь?
Мы покорно кивнули, и он продолжал дальше.
«Мальчик из булочной, у которого я каждый раз покупал булочки, взял меня в один из моих редких свободных вечеров на собрание, которое происходило в маленькой типографии в Муральто, объясню, что значит собрание, это было скорее сборище заговорщиков, шесть или семь человек, иногда еще одна девушка, Джульетта, дочь печатника, который рассказывал нам, как Маркс выдумал такой мир, где больше не будет бедных и богатых, где все принадлежит всем, и как товарищ Ленин поехал из Швейцарии в Россию и низложил там царя, чтобы построить такой мир, и что все-таки лучше пока ничего не говорить об этих идеях там, где ты сейчас работаешь, потому что у нас все еще правят богатые и нас за эти идеи могут моментально вышвырнуть из этого Гранд Отеля Локарно.
Эту предосторожность я соблюдал, но с того момента, как я оказался среди коммунистов, мир стал выглядеть для меня иначе. Я стал спокойнее и делал мою работу лучше, так как уже знал, что это все изменится, и что однажды я смогу пригласить в Гранд Отель, в номер с видом на озеро моих братьев и сестер, которые работали батраками, служанками или на каменоломне, или оставались все еще в сиротском приюте.
Так как я выглядел опрятно и прилично, я получал время от времени чаевые и покупал себе маленькие учебники немецкого, французского и английского, их я носил в карманах и во время моих побегушек доставал, чтобы познакомиться с этими языками. Мы же, как повторял часто печатник, являемся ячейкой, и вполне возможно, что кого-то из нас рано или поздно могут послать за границу, туда, где творится мировая история.
Когда я носил чемоданы иностранных гостей, я все время пытался сказать что-то на их языке и у них поучиться. Это сделало меня любимцем, и порой гости сами просили, чтобы именно маленький Эрнесто проводил их на вокзал или принес им чай в номер. Это не осталось в отеле без внимания, и через три года мне стали доверять службу на этаже и время от времени ставили помощником официанта. А дважды в месяц по вечерам я слушал на наших собраниях, как товарищ Ленин вывернул Россию наизнанку, однако в Мюнхене с республикой Советов ничего не вышло, и это должно быть для нас предостережением, насколько трудно делать у нас революцию.
И вот, как-то внезапно, мировая история пришла в Локарно. Осенью 1925 года собрались премьер-министры из половины Европы именно здесь, в Тичино, чтобы обсудить итоги Первой мировой войны. Насколько я понял, речь прежде всего шла о том, чтобы снова сделать Германию нормальным членом Европы. То, что Германия таковым еще не считалась, мы заметили по тому факту, что все делегации кроме Германии располагались у нас в Гранд Отеле — англичане, французы, итальянцы, бельгийцы, и, погодите, да, чехи тоже были там, они прибыли несколько позже, господин Бенеш и его супруга, которая всегда была в своей соломенной шляпе, и поляки.
Весь Локарно высыпал из своих домишек на улицу в эти четырнадцать дней. От двухсот до трехсот журналистов носились каждый день к Дворцу юстиции, где происходили заседания и куда им доступа не было, и потом в Гранд Отель на пресс-конференции, где они тоже ничего не успевали узнать, и затем к „Объединению банков“, откуда они могли звонить по телефону и телеграфировать.
Политиков, чьи имена были известны только из газет, теперь можно было увидеть воочию, немец Штреземан со своей сияющей лысиной пил по вечерам на Пьяцца Гранде свое пиво, француз Брин, маленький и несколько сутулый сходил однажды в кино, Чемберлена, британца, наблюдали вместе с женой на прогулке вдоль Лидо, и мы в Гранд Отеле видели их, естественно, совсем близко, за завтраком или за обедом, и персонал старался с раннего утра до позднего вечера, и никто из нас не имел права отсутствовать. Однажды шеф-повар схватил меня около двенадцати на задней лестнице, когда я, смертельно уставший, хотел спуститься в мою комнату, и заставил меня помогать ему намазыват