— Где-то сейчас Славка? — сказал Гарик.
— Поехал бы с ними — твой нос был бы цел… — усмехнулась Алёнка.
— Дело не в носе, — сказал я.
— У меня такое впечатление, — сказал Гарик, — будто я всё это когда-то видел… И озеро, и лес, и ваш старый дом…
— Ты ведь поэт, — сказала Алёнка.
— Я серьёзно, — ответил Гарик.
— Я бы съела сейчас мороженое, — сказала Алёнка. — Пломбир.
— А в Риге я был, — сказал Гарик. — Давно… Хотел юнгой на корабль…
— Ничего не вышло? — спросил я.
— Может, и вышло, если бы… — Гарик замолчал.
— Я из пионерского лагеря убежал. Там пионервожатый такой тип был… Мы с ним подрались. Он, конечно, здоровый, студент первого курса. В общем, я удрал. Захотелось попутешествовать. Я тогда в шестой перешёл. Мечтал стать юнгой. Пятнадцатилетним капитаном… Махнул в Прибалтику…
— Без билета? — спросила Алёнка.
— Я сказал, что отстал от ребят, мол, у нас экскурсия в Ригу. Поверили. Всю Прибалтику исколесил. Из Риги подался в Таллин, Пярну, потом в Калининград. Мне сказали, что там стоит на рейде китобойная флотилия «Слава». Не взяли меня на корабль. Даже на рыболовный сейнер не взяли. Там хватает мальчиков с десятилетним образованием. Денег у меня не было, но с голоду не умер. Матросы и рыбаки кормили. А боцман с китобойной флотилии сто рублей дал. На обратный билет. Только я не поехал обратно. А деньги истратил.
Сижу в Калининграде в зоопарке, смотрю на медведей. Они друг с дружкой играют. Есть там в зоопарке скелет кашалота. Метров двадцать длиной, а в прореху между рёбрами можно на грузовике въехать. Есть же на свете чудища! Я не знаю, что бы отдал, лишь бы живого кита или кашалота увидеть… Так вот, сижу я и гляжу на медведей, и тут подходит какой-то парень и присаживается рядом. В руках у него кулёк с конфетами. Достаёт оттуда конфеты, разворачивает и бросает медведям. Те, конечно, рады, подбирают — и в рот. А я два дня досыта не наедался. И такое меня зло взяло: тут человек с голоду помирает, а он сытым медведям добро раскидывает. Я видел, как медведей утром кормили. Я ночевал в зоопарке. Интересно там ночью. Звери кряхтят, как старики, переговариваются. Пахнет там нехорошо. Я выбрал впотьмах местечко получше, а утром проснулся — это змеиный питомник. Вот было бы дело, если бы удав выполз! Говорю я этому парню, что большой он, а дурной. Кто медведей конфетами кормит? Конфеты для людей делают, а не для медведей… Он сразу сообразил, в чём дело, протянул кулёк мне. «Ты прав, — говорит, — угощайся». Только я не взял… Не знаю, чем я ему понравился, но он часа два со мной разговаривал. Он инженер, приехал на завод в командировку. Целый месяц был в Калининграде. А вечером возвращается в Москву. Делать нечего до поезда, вот и придумал забаву. Конфеты медведям кидать. Вижу, парень ничего, ну, я ему и рассказал про свои дела. Он меня затащил в ресторан, «Чайка» называется. Ну и наелся там я! На неделю. А вечером мы с ним уехали в Москву. На этот раз по закону, с билетом…
Гарик замолчал.
— Приехали в Москву, — сказала Алёнка, — а дальше?
— Больше я не убегал.
— А тот инженер? — спросил я.
— Очень хороший человек, — сказал Гарик.
Залаял Дед. Я по голосу определил, что пришёл кто-то чужой. Пришёл Федя Губин. Он стоял на опрокинутой лодке и уговаривал Деда. Но Дед если невзлюбит кого, то надолго. Он смотрел Феде в лицо и злобно лаял. У Губина почти не видно синяков, лишь нижняя губа вздулась и ещё больше отвисла.
— Чего он на меня взъелся? — спросил Федя.
Я прикрикнул на Деда, но он ещё немного поворчал и отошёл.
Алёнка и Гарик тоже вышли из сарая.
— Тебе вчера не попало? — спросил я.
— Этот Карп дурной какой-то… Свищу два зуба выбил. Из лодки вытолкнул. Тот с километр до берега плыл. А потом Карп ко мне прицепился… Правильно говорит, что Президент мою лодку отобрал. Нечего недозволенным делом заниматься… Президент зазря ни к кому не пристаёт. А то взяли моду — браконьерничать! Разошёлся — не остановить. Ко мне полез. Остальные тоже как с цепи сорвались… Вижу, дело пахнет керосином — их трое, а я один, — как шарахну с лодки…
— Хорошо, что ещё веслом не огрели, — сказал я.
— А зря, — заметила Алёнка.
— Неужто так и не отдаст мою лодку?
— Надоел ты со своей лодкой, — сказал Гарик.
— Лучше моей лодки в деревне нету…
— Плакала твоя лодка, — сказал я.
— Чего ночевать не пришёл? — спросил Федя.
— Я заберу свой матрас и плед, — помолчав, сказал Гарик.
— Чего так?
— Храпишь ты, — сказал Гарик.
Федя почесал свой толстый нос:
— Разбудил бы…
— Я в тебя резиновый сапог бросил, ты даже не проснулся.
— То-то, я гляжу, на полу валяется, — сказал Федя.
Губастый, в клетчатой кепке, стоял он перед нами и шмыгал носом. После драки весь Федин гонор слетел. И дрался Гриб, надо сказать, не очень здорово. Всё норовил схватиться с Президентом, когда на того другие наседали.
— Я ему порох отдам — вернёт лодку?
Я пообещал Феде при случае поговорить с Президентом. Гриб и Гарик отправились в деревню. Пешком, вдоль берега. Я предложил Гарику взять велосипед или лодку, но он отказался. Не успели они скрыться за кустами, как подошла моторка.
— Я за вашим отцом, — сказал Коля.
— А Сорока где? — спросили Алёнка.
— Ему доктор скобки накладывает.
— Мог бы и убить, — сказал я.
— Сорока его не видел, а то бы дал…
— Федя хочет порох отдать, если лодку вернёте. Говорит, больше не будет…
— Горбатого могила исправит, — сказал Коля.
— Скобки накладывать — это больно? — спросила Алёнка.
— Вытерпит, — ответил Коля.
Из дома вышел отец. Волосы его были смочены водой. На щеке — красная полоса. Отлежал на жёсткой подушке. Днём отец не любил спать, а уж если, случалось, засыпал, то вставал сердитый и недовольный.
— Вы сделали, что я сказал? — спросил он.
— Без вас не стали подключать, — ответил Коля.
— Почему не разбудили? — набросился на нас отец. — Сколько раз говорил: увидите, засыпаю — толкайте!
— Мы не видели, — сказал я.
— Наверное, часа два провалялся?
— Час, — ответил я.
— Безобразие, — сказал отец.
Он забрался в лодку, и они уплыли.
— Могли бы и нас взять, — сказала Алёнка. Я об этом тоже подумал и даже обиделся на отца. Я ещё ни разу не был на территории школы-интерната.
— Что мы, токарных станков не видели? — сказал я.
Глава двадцать девятая
Я лежал на сене и щурился. Солнечные зайчики лезли в глаза. Под самой крышей паук свил паутину. В ней висели три сухих кокона. Паука не видно. Прячется в щели. Но стоит какой-нибудь дурёхе мухе попасться, как он тут как тут. Налетит на муху, обмотает паутиной, а потом кровь выпьет.
Гарик встал чуть свет. Поплыл щук ловить. Он в любую погоду рыбачит. И редко возвращается пустой. А вот леща ещё ни разу не поймал. Тех пять штук я не считаю. Это сетью. Леща интересно поймать на удочку. Вот Алёнке повезло: двух штук взяла, хотя я уверен, что тут дело нечисто. Сорока помог… Что-то не видно его. Голова зажила, уже и скобки сняли. Будет у него ещё один шрам. Трудно быть Президентом.
Алёнка часто выходит на берег и смотрит на остров. С тех пор как Сороку ранил Свищ, он на нашем берегу не появлялся. Алёнка была скучной и перестала рыбачить. Вместо неё я каждый вечер становился в камыши, но лещи не клевали.
— Тебе хочется в Ленинград? — как-то спросила Алёнка.
— Чего там делать? — ответил я. И, в свою очередь, спросил: — Ты чего всё время на остров смотришь?
— Куда хочу, туда и смотрю, — ответила Алёнка. — А если ты думаешь, что я жду, когда соизволит появиться твой Сорока, то ошибаешься… Меня он не интересует!
Не вижу я! За день раз сто на остров посмотрит. Вот Сороку девчонки не интересуют, это факт. Ничего, это Алёнке полезно. А то привыкла, что мальчишки бегают за ней. Наконец осечка вышла.
Тогда я сказал Алёнке, что в Ленинграде мне делать нечего, а вот сейчас вдруг захотелось туда. Хотя бы на один день. Уже скоро месяц, как мы живём у озера. В Ленинграде жарко, пахнет горячим асфальтом. Я вспомнил, как перед путешествием мы ходили в Невскую лавру. Там похоронены великие люди: композиторы, учёные, писатели. В лавре мы играли в прятки. Один раз я спрятался за могилой Неизвестного, и меня никто не мог найти. Я прижался ухом к холодному камню. И мне почудилось, что под мраморной плитой кто-то шуршит, ворочается. Мне стало страшно, я выскочил, и меня сразу увидели. Я никому не сказал, что слышал шорох. И лишь потом, через неделю, привёл сюда Андрея. Мы с ним, наверное, полчаса по очереди прикладывали уши к камню, но так ничего и не услышали.
Андрей не стал смеяться надо мной. Он сказал, что такое могло быть. Под мраморной плитой живут жуки-могильщики. Это они шуршали.
Андрей — мой лучший друг. Он летом живёт на даче, в Рощино. Это в шестидесяти километрах от Ленинграда. Я у него несколько раз был в гостях. У них там жёлтый дом. С верандой. В Рощино красиво. Но очень много дачников. Они загорают на лужайках у дома. К дачникам приезжают гости и прогуливаются по лесу. А вечерами в каждом доме гремит музыка: радиолы, телевизоры. Совсем как в городе. Неинтересно жить на даче. Андрей, когда узнал, что мы пешком собираемся идти к озеру, даже расстроился. Я предложил ему пойти с нами. Я знал, отец не будет против. Он хорошо относится к моим друзьям. Против была Андрюшина мать. Она даже слушать не захотела. «Ты маленький эгоист, — сказала она Андрею. — Живёшь на даче, как в раю… А знаешь, что в деревне нет такого магазина, как у нас в Рощино? И потом, идти пешком триста с лишним километров — это безумие! Что, у нас в стране кризис с транспортом? Ты умрёшь где-нибудь по дороге».
— А мы? — спросил я, обидевшись.
— У вас своя голова на плечах, — отрезала Андрюшина мать.
Как он там сейчас на даче? Утром загорает на лужайке у крыльца и чай пьёт на веранде. Днём гуляет с матерью и знакомыми, которые приезжают на дачу, по лесу, вечером опять пьёт чай на веранде. И если очень хорошая погода, спит на веранде под ватным одеялом.