Когда мы забились в трамвай, пересказывая друг другу самые забавные моменты пантомимы, все еще близкие и дорогие друг другу, объединенные юмором, я наконец почувствовал, что действительно знаю эту семью и почти с ними породнился. Даже миссис Элингтон, которая, как я ошибочно думал ранее, меня недолюбливала, была теперь добродушна и относилась ко мне почти по-матерински. А Бен Керри, производивший впечатление чопорного и тщеславного человека, оказался остроумным и веселым малым с неиссякаемым запасом смешных историй о журналистах. Мы веселились на протяжении всего ужина — обильного и беспорядочного, так не похожего на тщательно продуманные застолья тети Хильды. Теперь, освоившись в новой компании, я неожиданно обнаружил в себе шутовскую жилку и дурачился напропалую вместе с Оливером и Бриджит. Серьезный Дэвид краснел, как помидор, а потом громко заливался смехом. Ева и Бен Керри улыбались друг другу и после ужина куда-то исчезли. Миссис Элингтон занялась Дэвидом и ушла укладывать его в постель. Бриджит и Оливер, которые никак не желали спускаться обратно на землю, внезапно решили что-нибудь сыграть. Я настоял на том, чтобы помочь Джоан с посудой. У Элингтонов была служанка, но сегодня она легла спать пораньше.
— Как любезно с твоей стороны, Грегори, — сказала Джоан, когда я стал вытирать мытую посуду. — Но лучше бы ты не утруждался: погода ужасная, не хватало тебе еще опоздать на трамвай.
— Не имеет значения! — Я не лукавил, хотя погода действительно стояла премерзкая: мокрый снег превратился в слякоть. — И не так уж это любезно с моей стороны. Во-первых, мне приятно побыть с тобой…
— На старой грязной кухне? — Джоан рассмеялась.
— Да. И еще я не хочу, чтобы сегодняшний вечер заканчивался, не хочу его отпускать. Он такой чудесный! А если он закончится, то, возможно, я потеряю его навсегда… Заблужусь в лесу и больше не найду дороги в волшебный дом, где был так счастлив.
— Ты такой чудак, Грегори.
Мне никогда не приходило в голову, что эти необыкновенные люди могут и во мне видеть что-то необыкновенное. Я неуклюже попытался объяснить это Джоан.
— Напротив, мы обычные, а ты — нет. Расскажи о себе. У тебя ведь нет родителей?
Я коротко рассказал ей про смерть отца с матерью и про то, как я приехал жить в Браддерсфорд. К тому моменту, когда я закончил, грязная посуда уже была вымыта, и Джоан вытирала руки. Глядя в тусклом свете кухни на ее бледное лицо, обрамленное темными волосами, я подумал, как странно, что именно она — самая старшая и совсем уже взрослая — интересуется мною больше всех. Я робко сказал об этом Джоан.
— О, так это очень легко объяснить, — непринужденно ответила она. — Видишь ли, с Оливером вы еще плохо знакомы, а он в душе застенчив. Весь интерес, который Ева испытывает к людям вне семьи, сосредоточен сейчас на Бене. А Бриджит — ну, она пока не очень-то интересуется людьми, она больше увлечена собой, музыкой и всякими безумными идеями. Остаюсь только я, если не считать папы, мамы — им обоим ты очень нравишься, — и Дэвида, который еще в бессознательном возрасте. Так что пока тебе придется ограничиться мной, Грегори. — Она улыбнулась и подошла ближе, пристально глядя на меня огромными скорбными глазами, готовыми вот-вот наполниться слезами. — Грегори, у меня к тебе большая просьба. Я волнуюсь за отца.
— Почему? — удивился я. — С ним вроде бы все хорошо.
— Да-да, — спешно зашептала Джоан, — но я волнуюсь, потому что иногда он кажется очень встревоженным. Это началось недавно. Думаю, причину надо искать на работе, больше негде. Ты в конторе все время рядом с ним и должен знать что-то, чего не знаем мы, поэтому очень тебя прошу: если что-нибудь разведаешь, сообщи мне. Нет, сейчас мы это обсуждать не будем, мама вот-вот спустится. Но ты помни мою просьбу, хорошо, Грегори?
И она очень серьезно на меня посмотрела, словно мы с ней только что обнаружили, как опасна жизнь и как она не похожа на пантомиму. Затем Джоан на миг стиснула мою руку.
— Мама идет! Ей ни слова.
— Посуда вымыта! — доложил я миссис Элингтон. — Я побегу, а то опоздаю на последний трамвай. Вечер был чудесный, я никогда его не забуду, никогда! Спасибо огромное.
Ее как будто удивила моя искренность, но она велела мне как можно скорее приходить в гости. На трамвай я опоздал и две долгие мили брел сквозь кромешную тьму, мокрый снег и слякоть. Однако внутри меня блистал и сиял огнями другой мир: в нем играл оркестр, плясали танцовщицы, на столе ждал вкусный ужин, а лица людей вокруг меня обещали вечную дружбу и бессмертную любовь.
Тут в моей памяти случился провал. Как ни пытался я вспомнить хоть какое-нибудь событие следующих трех-четырех месяцев, ничего не выходило. Конечно, я часто бывал у Элингтонов, ходил с ними, Беном Керри и Джоком Барнистоном на концерты, в театр и мюзик-холл. Примерно тогда в «Ивнинг экспресс» напечатали несколько моих юмористических зарисовок из браддерсфордской жизни (во многом благодаря Бену Керри). Дядя Майлс всюду таскал с собой эти газетные вырезки и гордо показывал своим друзьям, любителям виста. Это придало мне некий статус в среде местной интеллигенции и перспективных людей города и даже впечатлило Бриджит Элингтон. Смутно помню, что в конторе работы было немного, мистер Элингтон часто уезжал по делам, и докладывать Джоан мне оказалось нечего. Раз или два я посетил «Художественный клуб Браддерсфорда», обзавелся парой грубых башмаков и чудовищным твидовым костюмом — так одевались в ту пору представители творческих профессий. Наконец пришла весна, столь же долгожданная в слякотных Пеннинских горах того времени, сколь и для поэтов Средневековья. Браддерсфордские окна распахнулись навстречу апрелю. На конечной остановке трамвая людей поджидали душистые вересковые пустоши. Там, где за каменной стеной скрывалась последняя заводская труба, начинались мягкие травы, а из них в небо взмывали поющие жаворонки. В мае соленый горный воздух смягчился, горы согрелись на солнце, а тропинки на пустошах мягко пружинили под ногами или сверкали в солнечных лучах, словно омытые чистыми незримыми волнами. В погожий день здесь, на крыше мира, уже можно было поймать голубое лето: гораздо раньше, чем оно приходило на городские улицы.
В те дни неподалеку от Бродстонской пустоши стояли крепкие и ладные каменные домики: их сдавали за шиллинг или восемнадцать пенсов в неделю самым разным жителям Браддерсфорда, которые ради глотка свежего воздуха с радостью отказывались от благ цивилизации. Элингтоны сняли два смежных домика, похожих на маленькие крепости (и с такими же узкими окошками), в деревне Балсден на краю Бродстонской пустоши. Как только погода наладилась, они стали проводить там все выходные и там же принимать гостей.
Однажды солнечным майским утром Джок Барнистон и я, собрав в рюкзак еды, отправились туда пешком. Мы встретились на Уэбли-роуд незадолго до звона церковных колоколов и, обратив взоры к пустошам, мужественно зашагали вперед. Минуло уже больше тридцати лет, а я до сих пор помню запах и красоту того великолепного воскресного утра, вижу свежую зеленую листву на деревьях в парке слева и золотистый воздух на пустых улицах справа, слышу наши тяжелые уверенные шаги по мостовой. Джок надел старое выцветшее твидовое пальто зеленоватого цвета и темно-синюю рубашку. Он казался выше и смуглее, чем обычно, но по-прежнему производил впечатление человека, только что прибывшего из далекой неведомой страны. Вот любопытно: я постоянно встречал Джока на улицах и в кафе, ходил с ним по разным заведениям, он редко уезжал из Браддерсфорда, однако меня не покидало ощущение, что он недавно вернулся из долгого и необычного путешествия: из Патагонии, с Луны или из другой Солнечной системы. При этом Джок никогда не напускал на себя загадочный или отрешенный вид; он всегда был весел, общителен, готов в любой момент отправиться хоть на край света и сделать что угодно — в пределах разумного. Этакий молодой дядюшка, так я его воспринимал. Но благодаря какой-то странной особенности души, некой внутренней отрешенности он казался мне великим путешественником, лишь ненадолго остановившимся в наших краях.
Мы шли, шли — Джок был великолепный ходок, и мне, несмотря на приличный рост, тяжело было за ним угнаться, — и разговаривали. Утро, как я воодушевленно отметил вслух, выдалось превосходное, и день обещал быть таким же. Мы собирались провести в Балсдене весь день, а вечером, после чая, вернуться к Элингтонам и послушать музыку: чудесный план.
Джок минуту-другую молчал, а потом неуверенно произнес:
— У моей сестры было дурное предчувствие.
— Насчет сегодня?
— Да… только не насчет погоды. Она сказала, что день закончится плохо для всех нас.
Я смутно помнил, что сестра у Джока какая-то особенная, но никогда ее не встречал и прежде мы о ней не заговаривали. Я инстинктивно сбавил шаг.
— Что она имела в виду, Джок?
— Иногда после бессонной ночи — сестра тяжело больна и плохо спит — она мне рассказывает всякое… У нее дар вроде ясновидения. Я думал, ты в курсе.
— Понятия не имел, — отдуваясь, ответил я.
Джок продолжал шагать вперед на всех парах. Странную мы завели тему для такого солнечного весеннего утра на пустой дороге. Поверить его словам было невозможно, однако не верить Джоку тоже было нельзя.
— И что же, она всегда права?
— Не всегда, но часто. Сегодня утром она была весьма уверена в своих словах. Впрочем, давай не будем гадать, будь что будет.
— Но что должно произойти?
— Она не знает, — ответил Джок. — По крайней мере мне не сказала. Что-то неожиданное, и ничего хорошего это событие не сулит.
Я смотрел вперед и гадал, за каким участком безоблачной синевы, быть может, начинает скапливаться темнота. Джок явно не хотел распространяться на эту тему, поэтому я молчал.
— Ничего не говори Элингтонам, Грегори, — наконец произнес он. — Просто забудь, что я сказал. И давай сюда рюкзак, моя очередь нести. Как дела в конторе?
— Сейчас скучновато. Скоро из Лондона к нам на обучение пришлют новенького, племянника какого-то богача из лондонского начальства. Джо Экворту и мистеру Элингтону он не по душе. Я иногда слышу, как они перешептываются об этом, но мне они, конечно, ничего не говорят. Оба уверены, что я ненадолго в шерстяной торговле — и они правы. Я ведь хочу писать, Джок.