— Доддерит! — и сокрушенно добавила: — Мамбоди!
— Прошу прощения?! — растерянно спросила миссис Литон.
Бриджит покраснела, но Оливер тут же пришел ей на помощь.
— Ох уж мне эти музыканты! — сказал он миссис Литон. — Разве мистер Литон не такой? Сестра может часами напролет бормотать какую-то чепуху про аллегро и рубато. Почему нельзя то же самое говорить по-английски? Не понимаю.
Миссис Литон с облегчением закивала:
— Я в этом ничего не понимаю, но мне нравится слушать, как Герберт играет, особенно если мелодия приятная. Он надо мной смеется, но я не возражаю. Не всем же быть музыкантами, верно? Впрочем, хобби достойное, ничего не скажу.
Бриджит в ужасе глазела на нее, однако миссис Литон уже увереннее и веселее спросила:
— Сварить вам кофе сейчас или подождете? Герберт хотел выпить кофе попозже, вы же его знаете… Хорошо, позже так позже. Словом, да, музыка стала для него прекрасным хобби, но на жизнь ею не заработаешь. Я так ему и сказала, когда он спросил мое мнение. Конечно, он спрашивал! «Ты, — говорит, — гораздо практичнее меня, вот и решай, чем мне заниматься». А я и сказала: «Знаешь, что бы там люди ни говорили, Герберт, страхование верней будет». И он выбрал страхование.
— А, так вот почему он не стал профессиональным музыкантом! — довольно враждебным тоном произнесла Бриджит. — Это вы его отговорили!
— Да, я, — важно ответила миссис Литон. — И снова отговорю, если придется. В музыке я не разбираюсь, зато Герберта знаю хорошо. Он очень независим. Вот я и сказала ему: «Если музыка будет только твоим хобби, ты сохранишь независимость, а страхование нас прокормит». Конечно, музыка и сейчас приносит нам неплохой доход — я прямо диву даюсь, — но полагаться на нее нельзя. Я считаю, мы все сделали правильно. Наш жизненный уклад идеально подходит такому человеку, как Герберт. — И она кивнула Бриджит, словно этот аргумент разбивал любые доводы противника.
— А вот и я, Энни! Гости приехали? — услышали мы громогласный зов мистера Литона из передней. В следующий миг он ворвался в гостиную — надо сказать, в этой крошечной комнатке он выглядел еще более высоким и костлявым, чем мы запомнили. — Простите, что задержался. Надо было срочно переговорить с Сэмом Экройдом. Как дела? Как поживаете? Рад знакомству, молодой человек. — Последняя фраза была адресована Оливеру. Затем мистер Литон повернулся к Бриджит. — Надеюсь, вы сегодня в форме, юная леди, потому что мне так и хочется устроить кому-нибудь головомойку. А что это вы тут расселись? Так дело не пойдет, здесь Энни угощает чаем с плюшками своих подруг. Нам подавай что-нибудь попросторнее. А ну идем, идем! — И он, потирая огромные костлявые руки, повел нас куда-то по коридору. До его прихода мы все важничали, но сейчас безропотно засеменили следом, точно дрессированные мыши.
— Вот моя берлога, проходите, — объявил он.
Мы очутились в длинной комнате в задней части дома, пустой, за исключением великолепного концертного рояля «Стейнвей», нескольких стульев и пюпитров, да полок с нотами.
Бриджит мигом просияла.
— То, что надо! — воскликнула она, оглядываясь по сторонам.
— Конечно! — проорал Литон. — Конечно! Мне пришлось повоевать за эту комнату. Ну, ребятки, рассаживайтесь. Если хотите курить, здесь есть сигареты и недурной табак, угощайтесь. И поройтесь на полках, выберите, что сегодня будем играть. Мне приятель как раз привез новой музыки из Лейпцига.
Он направился прямиком к роялю, щелкая пальцами, а Бриджит жадно набросилась на ноты. Мы с Оливером, строя из себя настоящих мужчин, уселись курить.
— Я как футболист: перед игрой обязательно разминаюсь, — провозгласил Литон, усаживаясь за блестящий «Стейнвей». — Прямо рук не чую, пока как следует не разогреюсь. — И он тут же, с места, на всех парах принялся за вариации Брамса на темы Паганини, закружив нас в водовороте звуков.
— Вот это да! — вскричал Оливер и вытаращил глаза сначала на меня, а потом на Бриджит, которая торжествующе кивнула, словно бы говоря: «Ну, теперь понял?»
В комнату прокралась миссис Литон и села: спина у нее была прямая, как у гордой обладательницы выступающих на сцене дрессированных слонов.
Литон играл, временами гримасничая от напряжения, а временами поглядывая на нас и кивая, снова и снова закладывая виражи на ледяных склонах Брамса-Паганини.
— Музыка для позеров, — объявил он в конце, — но разогревает хорошо. А теперь сыграем что-нибудь основательное. Бриджит, доставай скрипку!
Мы разошлись после полуночи, напившись кофе и пива и наевшись кексов и йоркширских овсяных пряников. Голова у всех кружилась от музыки. Впрочем, самые яркие воспоминания оставила даже не музыка, а именно наше возвращение домой. Дорога была совершенно пуста (автомобилисты в те годы еще не решались ездить по ночам), и мы заняли ее целиком. Стояла сентябрьская ночь — последняя из беспечных ночей, что мы провели вместе, ведь то был уже 1913-й, — и на темно-синем фоне неба чернели хребты Пеннинских гор. Было безветренно и тепло. Наверху мерцали белые звезды, а внизу — желтые созвездия уличных фонарей на склонах холмов. Оливер нес скрипку сестры, я взял папку с нотами, а Бриджит скакала между нами, держа нас за руки. Большую часть пути мы просто дурачились или строили планы на будущее: грандиозные и неопределенные, как ночь. Бриджит совсем разошлась, поскольку весь вечер провела в напряжении, пытаясь не ударить в грязь лицом перед мистером Литоном, и ликовала, поскольку заслужила его искреннюю похвалу. Мы с Оливером тоже веселились напропалую, потому что весь вечер слушали музыку — хоть и самозабвенно, как слушаешь только в юности, — и теперь чувствовали, что пришел наш черед. Бриджит собиралась пожить годок тут, годок там — Лейпциг, Одесса, Брюссель, — а потом покорить весь мир. Я мечтал перепробовать себя во всех возможных жанрах и превзойти в литературном мастерстве всех когда-либо живших писателей. (О том, что в итоге все свелось к сценариям для Сэма Грумэна и Брента, я промолчу.) Оливер — из тех умных и восторженных юношей, что с энтузиазмом хватаются за самые разные науки и ремесла, но настоящей творческой жилки не имеют, недавно внес лепту в создание очередной студенческой газеты. То была помпезная сатира с гневными передовицами ни о чем и мрачными стихами о замеченных издалека проститутках. Теперь Оливер видел себя редактором и издателем, дерзко экспериментирующим с форматами и открывающим новые и неожиданные грани идеализма, объединяющим под одной обложкой (каждая будет все более яркого оранжевого цвета, чем предыдущая) творения его избранных знакомых (включая меня), готовых в любой момент взорвать наш запыленный и дряхлый земной шар.
— Шлямпумпиттер! — заорал Оливер. — Говорю вам, душечки, мы с Форбсом и Эриком Сидом все продумали как нельзя лучше, до последней мелочи. До зари сидели! А было это, чтобы вы знали, в конце учебного года, когда мы на праздничном балу напились шампанского, и Форбс вдруг заявил: «Слушай, Элингтон, ну и тоска смертная! Давай поймаем Эрика и пойдем в мою комнату пить пиво и болтать!» Так мы и сделали, проболтали до пяти утра — или до шести? — и все-все продумали. Эрик будет заниматься оформлением, а мы с Форбсом — содержанием. Печатать будем все исключительно новое, включая рекламу. Говорю вам, у нас столько потрясающих идей, вы ахнете! У Форбса есть средства — на все не хватит, но он меня заверил, что запросто сможет привлечь спонсоров, — а Эрик знает отличное место для редакции… Напомни мне, Грегори, как-нибудь рассказать все поподробней. И ты, Бриджит, если тебе интересно. Начнем с ежемесячного издания, потом напечатаем несколько книжек — и тогда уж нас никто не остановит!
Минуту или две Оливер что-то напевал, затем умолк, чтобы перевести дух, поднял лицо к звездам и закричал:
— Жизнь, братцы мои, вот она, жизнь! Никаких компромиссов, полный вперед! Большинство людей сидят в своих норах и дрожат от страха. Но я хочу жить полной жизнью, ясно вам? Вкусить все ее плоды, черт побери! Слышите? — проорал он планетам и мерцающим солнцам, черным безднам, где притаились неведомые вселенные. — Вы дьявольски чудесны! Шлямпумпиттер!
Да, тот вечер запомнился мне именно словами и поведением Оливера, а не Бриджит — наверно, потому что больше я никогда его таким не видел. Времени у нас оставалось совсем немного. Жизнь Элингтонов очень скоро пошла прахом; а нас с Оливером в следующем году (мы оба записались добровольцами) разлучила война. Его убили под Живанши в конце мая 1915-го, о чем мне рассказал одноногий капитан, служивший с Оливером в одном батальоне, — мы вместе лежали в военном госпитале. «Наш сволочной командир его терпеть не мог, — сказал капитан. — Считал его чудаком и ненадежным малым, но все остальные знали: он наш человек. Сестрички у него были прехорошенькие, я видел фотографии. Им мы не стали говорить, что от него только горстка фарша и осталась…»
Больше я об Оливере Элингтоне ничего не слышал и ни разу даже не вспоминал его имя до того вечера с Джоан, в начале 1919-го. Однако теперь, сидя в номере гостиницы «Ройял оушен» много лет спустя, я вновь увидел Оливера: обратив лицо к звездам, он кричал: «Шлямпумпиттер!»
Прошло немало времени после нашего визита к Литонам, когда на Кэнэл-стрит произошло нечто неожиданное и повлекшее за собой большие перемены. Однажды утром, когда Бернард умчался по каким-то делам, а я сторожил дверь, в контору вошел молодой иностранец в светло-сером тесноватом костюме. Он не удостоил меня даже взглядом и надменно представился мистером Альбертом Харфнером. Я понял, что он имеет какое-то отношение к крупной немецкой фирме — нашим важнейшим зарубежным клиентам. Я часто слышал из уст Экворта и мистера Элингтона имя старика Юлия Харфнера — директора-распорядителя этой фирмы и давнего друга мистера Элингтона. Я догадался — и потом убедился в своей правоте, — что передо мной стоит сын старика: рослый, с покатыми плечами, еще не толстый, но румяный и гладкий, как яйцо, подобно многим немцам. Хотя он носил очки без оправы, его лицо казалось неприлично голым, словно он сознательно решил его оголить. Я сразу его невзлюбил, в ту же секунду, пока объяснял, что мистера Элингтона нет на месте. И тут началось.