— Простите, пожалуйста. Я такой разиня! Давайте я помогу вам с чемоданом, он для вас слишком тяжел.
— Грегори Доусон! — воскликнула она, посмотрев мне прямо в глаза. Я наконец увидел ее лицо.
С нашей последней встречи минуло пять лет; в моей жизни много всего произошло, и оттого я не сразу узнал в девушке Джоан Элингтон. Конечно, она тоже изменилась. Ей было под тридцать, лицо ее похудело, осунулось и стало еще бледней.
— Ты совсем другой, — сказала она. — Только по голосу тебя и узнала. У тебя всегда был странный, очень низкий голос, Грегори.
Она улыбнулась и сразу похорошела.
— Что ж, Джоан, — сказал я, поднимая ее чемодан, — куда идем?
Она рассказала, что преподает в школе для девочек где-то в Суссексе, но сейчас Пасха, занятий нет, поэтому она решила пожить пару дней на квартире родственницы в Эрлс-Корте.
— Решено, туда и поедем, — сказал я. — Конечно, если твоя родственница не против угостить меня чаем.
— О… так она уехала на всю неделю, — с загадочной маленькой улыбочкой ответила Джоан (я очень хорошо запомнил эту улыбочку). — Поэтому ее можно не спрашивать. Ты в самом деле выпьешь со мной чаю, Грегори? Я была бы очень рада. Так чудесно, что мы встретились!
С бравой солдатской дерзостью, которой я набрался за последние несколько лет, я ответил, что теперь она от меня не избавится. Мы поймали такси и покатили в довольно ветхий район где-то между Западным Кенсингтоном и Эрлс-Кортом, где я втащил чемодан по четырем длинным лестничным пролетам в квартиру родственницы. По дороге Джоан рассказала мне о своей жизни в школе для девочек, которую она ненавидела. Про семью она ни словом не обмолвилась, а я, зная о смерти мистера Элингтона и Оливера, лишних вопросов не задавал.
В квартире оказалась довольно просторная гостиная в металлически-зеленых цветах и с репродукциями импрессионистов на стенах. Я растянулся на массивном диване и курил, пока Джоан распаковывала вещи в спальне. Вышла она в кремовой блузке и темно-синей юбке странной длины — ни то ни се, — какие тогда все еще были в моде. На первый взгляд она была похожа на скромную молоденькую учительницу из хорошей школы, но при ближайшем рассмотрении в ее лице обнаруживалась какая-то неуловимая червоточина: в хорошую школу девушку с таким лицом вряд ли бы взяли. Заглянув на крошечную кухню, Джоан сказала, что к чаю ничего нет, поэтому нам лучше пойти в кафе. Я ответил, что пока обойдусь без закусок, а вечером непременно куда-нибудь сходим. Мы стали пить чай, сидя у огромного полуразвалившегося газового камина и глядя друг на друга. Было уютно, но грустно и совсем не так, как я себе представлял, когда столкнулся с Джоан на вокзале.
Наконец она не выдержала.
— Ты ведь знаешь, — почти укоризненно проговорила она, — что ты чуть ли не единственный остался в живых? Оливер. Джок. Бен Керри. Ты, наверное, в курсе?
— Да, Джоан, — мягко ответил я. — Я все знаю. Это ужасно.
— Я предчувствовала, что Джока убьют, — странным монотонным голосом произнесла она. — С самого начала. Он, думаю, тоже это знал. Его это не пугало, знаешь ли… смерть его не пугала. Мне кажется, он не придавал такого значения собственной жизни, как все остальные. Ты меня понимаешь?
— Да, я тоже всегда что-то такое чувствовал.
— Угости меня, пожалуйста, сигаретой.
Она стала дерзко и неумело курить, ни слова не говоря.
— Я и про твоего отца знаю, — сказал я через минуту-другую, решив покончить со списком жертв и больше к нему не возвращаться.
Джоан молча кивнула. Когда она подалась вперед и посмотрела на огонь, я заметил слезы в ее глазах, но по щекам они не потекли.
— А что остальные? Где они? — спросил я.
— Мама переехала в Дорсет к сестре — моей тете. Дэвид, понятное дело, живет с ними. Он сейчас учится в Кембридже, его все считают очень умным и талантливым.
— В чем же? — Конечно, эта весть меня нисколько не удивила.
— А… в математике, физике и всяком таком. Здоровье у него слабое, поэтому в армию его не взяли.
Я помолчал:
— А что Бриджит?
Она искоса посмотрела на меня и криво усмехнулась.
— А я все думала, когда ты спросишь. Ну, Бриджит занималась музыкой, потом поработала на войне, а теперь вышла замуж. Минувшей осенью, за красавца по имени Коннолли — Майкл Коннолли. Он из тех обворожительных черноволосых ирландцев с голубыми глазами…
— Да-да, я таких встречал.
— Бриджит молиться на него готова. Впрочем, это, наверное, в ее духе.
— А почему он тебе не нравится?
— Легко было догадаться, правда? Что ж, я считаю, он подкупает внешностью. В душе он слаб и себялюбив, добра от него не жди. Бриджит влюбилась в Майкла по глупости. Она, знаешь ли, иногда бывает глупа.
— Мы все бываем. Где они живут?
— В Ирландии, под Дублином. Бриджит еще не успела в нем разочароваться. Но у них ничего не выйдет, вот увидишь.
— Вряд ли увижу.
Она внимательно посмотрела на меня:
— Ты ей писал, не так ли?
— Да, и ответа не получил.
— Бриджит упоминала. Ей надо было с кем-то поговорить, Ева умерла, а Оливер ушел на войну. Она подумала, что, если между вами завяжется переписка, ты придашь этим письмам особое значение… А она тогда сама не могла разобраться в своих чувствах, поэтому решила тебя не обнадеживать. Когда в ее жизни появился Майкл, — не без удовольствия добавила Джоан, — все случилось очень быстро. Она влюбилась моментально.
— Я не удивлен, — ответил я, стараясь не показывать ревности, которую хотела пробудить во мне Джоан. — Черные как смоль волосы, голубые глаза, ирландское обаяние… Гремучая смесь! А я, Джоан, никогда не считал себя красавцем.
— Напрасно, Грегори, — она осмотрела меня с ног до головы, — мне ты всегда нравился. Хотя ты был смешным и неуклюжим юнцом, когда мы познакомились. А сейчас ты выглядишь даже лучше, чем я представляла. Форма тебе очень идет.
Она все говорила и говорила, но я слушал в пол-уха. Мне отчего-то было не по себе, и я думал, что никогда особо не любил Джоан, что все новости я узнал, квартира ужасная, лучше бы мне отсюда убраться и поскорей начать получать удовольствие от жизни.
Видимо, я выдал свои мысли каким-то нетерпеливым жестом или взглядом. Джоан вскочила, положила руку мне на плечо и посмотрела на меня томными серыми глазами.
— Я уже жаловалась тебе на свою скучную жизнь, — чуть понурившись, сказала она. — И ты сам знаешь, как все изменилось… никого больше нет. Я ведь была добра к тебе, когда ты, бедный одинокий мальчишка, прибился к нашей семье. Верно? Ну, так теперь твоя очередь. Ох, Грегори, прости!.. Я знаю, нельзя так разговаривать с мужчиной, я такая дура…
Я тоже так подумал. Но в ее глазах стояли слезы, а рука на моем плече судорожно сжималась и разжималась.
— Хорошо, Джоан. С удовольствием. Чего бы ты хотела?
— Своди меня куда-нибудь! — воскликнула она. — Где сам любишь бывать. Я хочу повеселиться. Если ты сейчас уйдешь и бросишь меня одну, я не вынесу… Не представляешь, каково приходится девушке, когда все ее друзья погибли и жизнь пошла прахом. Только один вечер, Грегори, только сегодня!
Я снял ее руку с плеча — жаркие пальчики все еще сжимались и разжимались, — и встал.
— Я и сам хотел тебя пригласить, Джоан. Давай поужинаем, сходим в театр, а потом потанцуем.
Ее глаза загорелись. Она заявила, что я — прекрасный принц и крестная фея в одном лице.
— Лучше не придумаешь! Ты такой душка, Грегори!
И она поцеловала меня — с жаром, но неумело, так же, как и курила.
— Я бы налила тебе стаканчик, но здесь ничего нет.
— Не волнуйся, у меня в сумке есть бутылка виски. Я выпью и сделаю несколько звонков — забронировать места в театре и все такое, — а ты пока переодевайся. Когда закончишь, я хочу принять ванну.
— Конечно, сперва я, а потом ты! — восторженно заявила Джоан, трепеща и едва не прыгая на месте от волнения. Она очень похорошела.
Когда я обзвонил все заведения и выпил виски, Джоан — почти румяная, — выглянула из-за двери и сообщила, что ванна для меня уже набирается. Я стал отмокать, думая о Джоан: теперь, когда мы встретились на другом берегу войны, она выглядела моложе, чем я. Казалось, пока я взрослел, она молодела. Правда, от элингтонского волшебства в бедняжке Джоан почти ничего не осталось, но ни Элингтоны, ни довоенная жизнь меня теперь не волновали. Я был еще слишком молод, чтобы принимать себя восемнадцатилетнего всерьез.
Через несколько минут, после того как я вышел из ванной, в гостиной появилась нарядная Джоан. Из ненависти к школьным правилам она хлебнула моего виски, но тут же закашлялась. Она была неудержимо весела, отчего мне почему-то стало неловко. Мы поужинали в маленьком французском кафе на Грик-стрит и выпили бутылку крепкого бургундского, которое в заведении так старательно пытались не охладить, что почти подогрели. Еда была вкусной, но само кафе оказалось чересчур душным и шумным: в таком месте хочется не разговаривать, а набивать брюхо. Я широко улыбался Джоан, а она то и дело бросала мне царственные, едва заметные улыбки. Она выглядела теперь совсем иначе, чем на вокзале Виктория: ее глаза сияли, на щеках появился легкий румянец, и они уже не казались впавшими.
— Спасибо, Грегори, — сказала Джоан, когда я ждал сдачу. — Было чудесно! То, что нужно. Чем будешь развлекать меня теперь?
— Скоро увидишь. Думаю, что комедиантами, женскими ножками, разноцветными огнями, дымом и гамом!
— Как в старом добром «Империале»… Помнишь?
— Конечно. Только всего будет еще больше. Нам лучше поспешить.
Мы попали на шумное и разнузданное ревю, какие были популярны в то время — по проходам в зал вбегали десятки полураздетых хористок, а подгулявшие жирные коммерсанты в ложах размахивали погремушками. Представление было задумано с тем, чтобы не дать ни единой мысли возникнуть в головах зрителей: ни остроумия, ни смешных шуток, ни искусства. Я был немного пьян, в увольнительной и с девушкой, но все равно не получил никакого удовольствия от зрелища. Публика вокруг — хохочущие толстяки с вульгарными девицами — меня убивала. Эта грязь, эта жадная до развлечений толпа не стоила жизни даже одного заикающегося солдатика. А сколько прекрасных, самых лучших людей полегло, чтобы худшие могли жить и жиреть. Так вот она какая, хваленая победа?..