— Отправляйтесь к себе и не уходите оттуда ни под каким видом, чтобы я могла застать вас там каждую минуту. Доверьтесь мне, и вы вскоре убедитесь, что я сумею преодолеть ради вас все трудности.
Несмотря на тревогу, точившую его, не отпуская, Ревентлов сознавал, что не может придумать ничего лучшего, как исполнить требование княгини; по крайней мере, ему не предоставлялось решительно никакого способа направлять события по своей воле; но, как бы ни сложились обстоятельства, они в любом случае должны были привести к освобождению Анны.
— Слишком поздно предпринимать что-нибудь, — сказал граф Пётр Шувалов своему брату Александру, когда они шли по церкви среди теснившихся придворных. — Беда нагрянула. Никто не в силах предотвратить её.
— Напротив, — возразил Александр Иванович, — дело идёт превосходно; я всё подготовил. Этот Евреинов со своей коварной жалобой только содействует моему плану. Ведь ему не известно, где обретается его дочь: немного часов спустя она исчезнет с этим Ревентловом. Это доставит мне случай тем усерднее вести следствие; когда же я через несколько дней найду беглецов, императрица тем более постарается загладить несправедливую обиду, нанесённую её подозрением нашему брату Ивану. Её сегодняшний гнев — грозовая туча, но она пронесётся мимо, после чего солнце её благоволения тем ярче засияет над нами. Но самое главное — никто не должен вмешиваться в мои планы, а болвана Брокдорфа ни в коем случае нельзя допускать в дом на Фонтанной.
— Предоставь мне позаботиться об этом, — сказал Пётр Шувалов. — Да вот он, лёгок на помине!
Злополучный камергер вздрогнул, когда рука графа Петра Ивановича тяжело опустилась ему на плечо, и, растерявшись, поднял взор на фельдцейхмейстера.
— Ступайте немедленно к себе в комнату, барон, — произнёс тот суровым, отрывистым тоном военного приказа, не допускающим никаких объяснений и ни малейшего противоречия, — и не выходите оттуда без моего разрешения.
После этого, не дожидаясь дальнейшего ответа, граф Пётр Иванович прошёл по рядам почтительно расступившихся перед ним придворных, чтобы проследовать за императрицей.
Смертельно бледный и дрожащий, с подгибающимися коленями, боязливо избегая взоров, Брокдорф удалился к себе в комнату, приказал своему лакею доложить великому князю, что он нездоров, и растянулся на кушетке, зарывшись головою в подушки. Несчастный был совсем ошеломлён развитием столь неожиданных и роковых для него событий, которые угрожали гибелью всем его надеждам.
Тем временем Иван Иванович Шувалов возвратился с императрицей во дворец и проводил государыню до её собственных апартаментов. Тут, не говоря ни слова, но также и не обнаруживая гнева, государыня отпустила его.
Вернувшись в свои комнаты, обер-камергер поспешно набросал несколько слов на листке бумаги, запечатал его и потребовал к себе доверенного камердинера.
— Возьми самую ретивую лошадь из моих конюшен, — сказал он ему, — прикажи запрячь её в самые лёгкие сани и немедленно поезжай в Кронштадт. Вот эту записку вручишь коменданту, да повтори ему ещё словесно мой приказ, что к ночи должен быть проложен путь во льду для моей яхты. Скажи, что сегодня же ночью мне необходимо послать в море курьера с несколькими провожатыми и что этому человеку нельзя чинить ни минутного замедления. Он будет в маске... Моё собственноручное письмо за моею печатью послужит ему пропуском.
Камердинер поклонился и вышел, чтобы исполнить приказание своего господина с безмолвной покорностью.
— Нельзя терять больше времени, — сказал вельможа, оставшись один, — пожалуй, только сегодняшний день принадлежит ещё мне. Евреинов не знает пока, где находится его дочь, но он пожаловался на меня. Подозрение императрицы возбуждено, и если она непременно захочет, то для неё не составит труда проникнуть в мою тайну. Но будь что будет, а я не могу приносить в жертву кумиру славы своё трепетное сердце... Только мгновения принадлежат ещё мне, и я могу воспользоваться ими!
Он вынул из потайного шкафа в стене крепкий кожаный сундук, обитый стальными полосками, наполненный ассигнациями английского банка и свёртками червонцев, а потом отпер свои шкатулки, где хранились драгоценности. Он переложил все эти несметные сокровища в кожаный сундук, который наполнился теперь доверху, потом тщательно запер его и поставил обратно в потайной шкаф в стене и сел на кушетку.
«Того, что я захвачу с собой, — решил Шувалов, — будет достаточно, чтобы купить княжеское владение в нищей Европе. Но теперь мне надо отдохнуть. Потребуется ещё выдержать первый натиск императрицы. Но я храбро дам отпор этой буре. Завтра ей уже не добраться до меня!»
Он откинулся на кушетку и заставил себя заснуть.
Между тем камердинер Шувалова уселся в маленькие санки и уже вскоре мчался стрелой к городским воротам, обращённым к Кронштадту. Закутанный в шубу, с поднятым воротником, гонец не заметил, что несколько других санок, запряжённых также рысистыми лошадьми, следовали за ним в некотором отдалении. Когда он миновал последнее жильё на окраине города, эти санки прибавили хода и вскоре настигли его. Из каждых саней выскочили по два человека и проворно схватили лошадь Шувалова под уздцы. Почти в тот же миг камердинер, безоружный, ошеломлённый таким внезапным нападением и потому неспособный сопротивляться, был связан, а в рот ему засунут кляп. Точно так же овладели и кучером. Оба, связанные, с заткнутыми ртами, были брошены в порожние сани. После того, обогнув широким полукругом город, таинственный поезд, захвативший с собой и графские сани Шувалова, подъехал к одному из домов на окраине. Пленник был введён и обыскан, при этом у него отобрали письмо Ивана Шувалова на имя кронштадтского коменданта. Один из производивших обыск, видимо главный, скинул с себя шубу и остался в егерской форме графа Разумовского. Он приказал прочим зорко стеречь арестованных, а при малейшей попытке к побегу пристрелить. Окончив своё дело, этот человек спрятал за пазуху письмо обер-камергера и поехал обратно в город. Вскоре он остановился у дворца графа Разумовского.
Глава шестая
Торжественное богослужение окончилось. Архиепископ разоблачился, отправил в Александро-Невскую лавру всю свою свиту, кроме двоих приближённых монахов, и поехал с ними в Зимний дворец, где его провели во внутренние покои государыни.
Высокопреосвященный пробыл у неё больше часа, и когда, расставаясь, давал ещё раз своё архипастырское благословение на пороге аванзала, в облике его читались торжественность и глубокое умиление. Он был задумчив, усаживаясь в свои сани, чтобы вернуться в монастырь под почётным конвоем гвардейцев.
Императрица после этой встречи также казалась взволнованной более обыкновенного. Лицо её приняло выражение мрачной строгости, когда она, остановившись на пороге, с минуту провожала взглядом удалявшегося владыку. Затем она прошла к себе в опочивальню и приказала накрыть обеденный стол для неё одной. Стража получила приказ не впускать никого, и даже адъютанта императрицы, полковника Бекетова, не звали к его повелительнице. Только граф Алексей Разумовский удостоился приёма. Он долго пробыл у императрицы и, должно быть, получил важные приказания, потому что хмурый и серьёзный возвращался к себе.
Томительное затишье перед грозой ощущалось всеми во дворце, хотя внешне казалось естественным, что императрица искала отдыха после утомительной утренней церемонии в тихом уединении своих комнат, и пока никто не догадывался о том, какую тесную связь имела просьба Евреинова о защите и правосудии с высшими и ближайшими к императрице придворными сферами.
Пётр и Александр Шуваловы, конечно, смотрели на уединение государыни иными глазами. Оно представлялось им хитрой уловкой насторожившейся тигрицы, которая притихла и съёжилась, готовясь внезапным прыжком напасть на свою добычу. Александр Иванович проявлял тем более энергичную деятельность для осуществления своего плана.
Едва барон Ревентлов успел возвратиться после торжественного богослужения, как его лакей доложил о приходе еврея Завулона Хитрого, который имел обыкновение время от времени заглядывать к придворным кавалерам, предлагая им драгоценные камни, дорогой бархат, шелка или редкие произведения искусства. Молодой голштинец с досадой приказал спровадить докучливого торговца, но тот, умаслив лакея, уже проскользнул в комнату и низко поклонился барону.
— Уходите! — раздражительно крикнул тот. — Я устал; мне нужен отдых. У меня нет охоты разбирать ваш хлам. Вдобавок вы знаете, что я не настолько богат, чтобы вести с вами дело. Вы теряете только понапрасну время.
— Однако я уверен, господин барон, вам понравится то, с чем я пришёл. Что же касается платы, то я всегда уступаю дёшево таким важным господам как вы, считая за честь услужить... Ведь если мне заплатят и не сейчас чистыми деньгами или верными бумагами, то всё же высокопоставленный кавалер в состоянии отблагодарить бедного еврея хотя бы своими благоволением и милостью.
— Моё благоволение и милость не имеют большого веса, — пожимая плечами, возразил Ревентлов, — а я уже сказал вам, что мне некогда рыться в вашем хламе.
Тут Завулон Хитрый, осторожно ступая по гладкому паркету, подошёл к нему вплотную и шёпотом промолвил:
— Неужели вам даже некогда выслушать известия о той, которую вы ищете?
Ярко зардевшись, Ревентлов уставился на лукаво ухмылявшегося Завулона и кивнул своему лакею. Последний тотчас же удалился, притворив за собой дверь.
— О чём вы говорите? — спросил Ревентлов. — Я не понимаю вас!
— Вы, господин барон, можете без всяких опасений почтить меня своим доверием, — сказал еврей. — Может быть, вы поверите мне, когда я скажу, что говорю о той, которая спрятана в доме сестёр Рейфенштейн на Фонтанной.
— Вы знаете об этом? — вскрикнул Ревентлов, в волнении забывая всякую сдержанность. — Вы видели её?
— У меня, — ответил еврей, — острый взгляд и тонкий слух, чтобы видеть и слышать не только явное, но и тайное. Не спрашивайте меня о том, что я слышал или видел, а просто поверьте, что я знаю причину ваших страданий и имею в руках средство прекратить их.