— Ваше высочество, — прервала его Екатерина Алексеевна.
— Неужели я ошибся? — воскликнул Пётр Фёдорович. — Я лично ничего не имел против этого Чоглокова, разве только то, что он был очень скучным господином. И вот теперь, когда он начал понимать фехтовальное искусство, черту вздумалось вмешаться в это дело, и бедный малый лежит мёртвым. Но я совершенно не понимаю, как это могло случиться? Пуговка на моей рапире нисколько не повреждена, и я готов держать пари, что у этого неловкого Чоглокова нет никакой раны, а он просто притворяется мёртвым, чтобы доставить мне неприятный разговор с императрицей... Но посмотрите сами и посоветуйте, что делать?
Екатерина Алексеевна отложила в сторону книгу и медленно пошла за супругом в его комнату.
Там в самом деле лежал Чоглоков в предсмертных судорогах, с уходящим лицом, а в углах рта пузырилась кровавая пена.
— Боже мой! — вскрикнула великая княгиня. — Как же так?
— Вот так, — возразил испуганный Пётр Фёдорович, — он плохо отпарировал удар, но я едва успел коснуться его, как он упал точно подкошенный.
— Нужно позвать Марью Семёновну и доктора Бургава, — приказала Екатерина Алексеевна стоявшим лакеям, а затем нагнулась и расстегнула мундир на груди Чоглокова. Нигде не было видно раны, не было следа крови. — Не понимаю, — сказала великая княгиня и, сев на стоявший рядом табурет, положила голову Чоглокова к себе на колени, прикоснувшись в то же время к его холодному, потному лбу.
И тут он глубоко вздохнул и блуждающим, удивлённым взглядом посмотрел вокруг себя. Увидев склонившееся лицо Екатерины Алексеевны, он блаженно улыбнулся.
— Великая княгиня! — воскликнул он и сделал при этом движение, чтобы подняться, но при первых же словах струйка крови потекла по подбородку, и, испустив болезненный стон, он снова впал в забытье.
— Он жив, слава Богу, он жив! — воскликнул великий князь. — Никто не скажет теперь, что он умер от моей рапиры.
В эту минуту появилась Чоглокова и молча, в слезах распростёрлась над ним.
— Константин Васильевич всегда страдал сердцем, — прошептала она, — вероятно, его постиг удар! О, Боже, неужели он помрёт? А я была так несправедлива к нему! — тихо присовокупила она.
Вскоре появился доктор Бургав и, исследовав больного, объявил, что вследствие быстрого движения у него лопнул один из внутренних сосудов и смерть, по всей вероятности, наступит неизбежно.
Немедленно были принесены носилки, и Пётр Фёдорович распорядился, чтобы лакеи отнесли гофмейстера в его помещение. Он вполне разделял страх своей тётки ко всему, что имело связь со смертью. Вскоре Чоглоков был перенесён к себе, и жена ревностно принялась ухаживать за ним, как было предписано доктором.
Екатерина Алексеевна часто появлялась в покоях своей обер-гофмейстерины, которая теперь окончательно превратилась в её преданную подругу. Великий же князь выказал своё участие лишь тем, что послал Брокдорфа взять от Чоглокова рапиру, которую лишь с трудом удалось вынуть из судорожно сжатой руки больного.
Чоглоков большую часть дня лежал без сознания, и доктор Бургав, констатировав его безнадёжное состояние, давал лишь капли, которые уменьшали его страдание. Он предсказал, что больной через несколько часов придёт в сознание, но затем последняя искра жизни в нём угаснет.
К вечеру перед заходом солнца Екатерина Алексеевна снова вошла в комнату умирающего; его жена сидела у постели, обливаясь слезами. Великая княгиня подала ей знак, чтобы она не вставала, и заняла место рядом с нею, с участием всматриваясь в заострившиеся черты. В это время Чоглоков раскрыл глаза, в которых мелькнул луч сознания. Он протянул руку к жене и начал тихо говорить, не спуская в то же время взгляда с великой княгини:
— Я умру, моя дорогая, я чувствую, как смерть сковывает меня холодом; я уйду из этой жизни, в которой сделал столько зла и несправедливости. Я виноват перед тобою в том, что моё сердце отвратилось от тебя. Я был ослеплён светом блестящей звезды, той звезды, которая и теперь, в час моего расставания с жизнью, освещает меня своими лучами! Это было чувство чистого обожания и уважения, — продолжал он, красноречиво глядя на великую княгиню, — и если я спустился до земного, в этом виноват великий князь, который влил в меня преступное желание своими речами.
Екатерина Алексеевна, смотревшая до сих пор с участием на умирающего, покраснела и досадливо отвернулась.
— Прошу прощения, ваше императорское высочество, — сказал Чоглоков. — Моё чувство опять стало чистым и светлым, как чувство ребёнка. Я могу взирать на вас и могу дать вам последний совет умирающего друга, которому не придётся больше заботиться о благе вашей особы. Этот мой совет состоит в следующем: не доверяйте никому, оставайтесь одна, всегда одна, и тогда вам не придётся испытать ни предательства, ни страдания. Оставаясь одной, вы будете сильны и завоюете будущее, которое, я предвижу, покроет славой ваше чело. Да, я вижу вас витающею в золотом облаке; я вижу вас владычицей... Екатериной Второй, Екатериной Великой!..
Он остановился. Его взгляд был устремлён в открытое окно. Вечерняя заря бросала на него прощальный свет.
Екатерина Алексеевна, замерев, слушала его слова как откровение.
Чоглоков снова посмотрел на жену.
— Прости меня за эту любовь, — сказал он, — я не мог не следовать за звездою.
Его голова снова упала на подушку, глаза закрылись, и он, по-видимому, впал в забытье.
— О, Боже мой, — сказала Чоглокова, — он просит прощенья у меня, тогда как я сделала ему столько зла, и теперь всё погибает, он тоже оставляет меня! Но я должна всё объяснить ему; он должен простить меня. Но теперь поздно! Посмотрите, ваше высочество, — воскликнула она, страшно волнуясь, — земное грешное счастье оставляет меня, а теперь и он покидает меня навсегда. Посмотрите, вот письмо...
С этими словами она протянула Екатерине Алексеевне письмо, которое вынула из-за корсажа.
Великая княгиня развернула записку и прочла:
«С каждым днём мне становится всё яснее, что узы, соединяющие нас, сотканы из греха и преступления. Я считаю своим священным долгом разорвать эти узы, хотя моё сердце обливается кровью. Будем навсегда не более как друзьями, просите прощения у Бога, что мы когда-то были не только друзья».
— Это пишет мне Репнин, — проговорила сквозь рыдания Чоглокова. — Я считала это письмо за простое лицемерие, за ложь, но теперь вижу, что оно есть только предупреждение Господа Бога, терпение которого исчерпано.
Екатерина Алексеевна с состраданием взглянула на глубоко потрясённую женщину, хотя с трудом подавила улыбку при виде разнородных чувств, которые обуревали Чоглокову.
В это время больной приоткрыл глаза и ещё раз окинул взором великую княгиню и свою жену; по его лицу промелькнула улыбка удовлетворения, и он с глубоким вздохом тихо откинул на подушку голову.
— Свершилось! — воскликнула Чоглокова. — Он умер!
В тот же самый момент в золочёном балдахине начала весело порхать маленькая птичка, которую едва можно было разглядеть среди дорогих драпировок; слышалось только её весёлое щебетание, а затем было видно, как она, точно тень, вылетела из-под балдахина и упорхнула в окно.
— Это была его душа! — воскликнула Чоглокова, в то время как Екатерина Алексеевна молча наблюдала за улетевшей птицей. — Да, да, это была его душа! Она послала нам свой последний привет. Он был прав: его взор видел будущее...
Она опустилась перед великой княгиней на колени:
— Екатерина Великая!..
Великая княгиня поднялась со своего места. Луч заходящего солнца упал в эту минуту на её лицо, а вечерний ветерок обвевал её волосы. На всей её фигуре лежал отпечаток какой-то сверхчеловеческой величественности.
Несколько минут обе женщины стояли безмолвно около постели покойника, лежавшего с улыбкой мира на лице.
Потом солнце зашло, небо омрачилось, и в окно потянуло холодным ветром.
Чоглокова встала и прижалась губами к челу почившего супруга. Екатерина Алексеевна сделала над покойником крестное знамение и произнесла краткую молитву. Затем они обе вышли из комнаты и прошли в приёмную, где тем временем собралась свита их высочеств.
В то время как Екатерина Алексеевна грустно и взволнованно объявляла присутствующим о смерти своего обер-гофмейстера, а Чоглокова, рыдая, принимала всеобщие выражения участия и сожаления, среди присутствующих вдруг показался Александр Иванович Шувалов. Он с холодной почтительностью поклонился великой княгине и сказал спокойно-служебным тоном, который казался почти оскорбительным контрастом с настроением всех собравшихся:
— Её императорское величество с искренним участием изволила узнать, что бедный Константин Васильевич Чоглоков заболел опасной болезнью, которая едва ли позволяет надеяться на благополучный исход.
— Он умер, — строго и почти укоризненно сказала великая княгиня, указывая на Чоглокову, которая, рыдая и тяжело опустив голову на руки, сидела на стуле.
— А! — сказал Александр Шувалов, и его лицо задёргалось ещё сильнее. — Я уверен, что это известие, которого, к сожалению, можно было ждать с минуты на минуту, будет встречено её величеством с искренним горем. Тем не менее наша высокая повелительница, прозревая будущее, уже наметила мероприятия и распоряжения на этот печальный случай; ведь таковы обязанности всякой монархини, и она не может отдаваться личным чувствам. Поэтому государыня была заранее озабочена тем, чтобы важная должность, которую занимал покойный при дворе их императорских высочеств, была вручена достойному и вполне надёжному человеку. Выбор её императорского величества пал на меня, — заключил он с церемонным поклоном по адресу великой княгини.
Ужас и отвращение отразились на лице Екатерины Алексеевны. Она ухватилась за спинку стоявшего около неё стула, словно ей вдруг понадобилась опора, без которой она не могла бы держаться прямо. Однако затем, усилием воли заставив себя застыть в горделивой холодности, она сказала слегка дрожавшим голосом: