— Её величество такой заботливостью ещё раз доказывает, насколько велико её истинно материнское благоволение к нам. Тем не менее, — прибавила она с глубокой горечью, — мы были бы ещё несравненно более обязаны императрице, если бы его высочеству великому князю и мне было позволено высказать свои желания при замещении вакансии такой должности, которая непосредственно касается нас.
— Начальник тайной полиции должен знать всё, — резко и недовольно воскликнул Лев Нарышкин, — вследствие этого ему, очевидно, были известны желания вашего императорского высочества, а благодаря этому он и оказался в состоянии уверить её величество, что наши всемилостивейшие повелители, равно как и мы все, ничего не желаем так страстно, как счастья находиться под его командой. Возможно, что в будущем наш камергерский мундир получит полицейские нашивки, да и всем нам придётся учиться, как быть полезным на службе у тайной полиции.
Александр Шувалов ответил на это замечание только злобным взглядом, брошенным искоса на Нарышкина, да ещё следующими словами, обращёнными к великой княгине:
— Я буду несказанно огорчён, ваше высочество, если вы не будете в состоянии с радостью приветствовать выбор государыни императрицы; но, как бы там ни было, а мне со своей стороны приходится только повиноваться. Поэтому я явился сюда, чтобы вступить в свою почётную должность. Исполнение своих обязанностей я начну с того, что во имя специального повеления её императорского величества представлю на усмотрение ваших императорских высочеств, не будет ли сочтено удобным, чтобы вы, ваше высочество, принимая во внимание ваше настоящее положение, не остались долее здесь, где печальные и тягостные впечатления могут неблагоприятно отразиться на вашем здоровье. На основании повеления государыни императрицы, я имею честь просить у вас, ваше высочество, разрешения проводить вас в ваши апартаменты.
Екатерина Алексеевна закусила губы.
Чоглокова встала и, вытирая слёзы, подошла к великой княгине.
— Кроме того, государыня изволила приказать, — продолжал Александр Шувалов, — чтобы почившего Константина Васильевича перенесли из дворца к нему на дом. Это повеление можно теперь привести в исполнение тем скорее и быстрее, что в данном случае оно касается уже только трупа нашего бедного усопшего друга. Кроме того, её императорское величество изволила заранее предугадать, что при настоящих печальных обстоятельствах госпожа Чоглокова не будет в надлежащем состоянии духа, чтобы иметь возможность продолжать службу у её императорского высочества. Поэтому, по своей особой милости, её величество повелеть соизволила отставить госпожу Чоглокову от занимаемой должности, чтобы она могла без всякой помехи предаваться своим воспоминаниям и скорби. В то же время обязанности обер-гофмейстерины двора её императорского высочества её величество соизволила возложить на княгиню Гагарину, которая уже ожидает великую княгиню в апартаментах её высочества, чтобы вступить в исполнение своих обязанностей.
Страдальческий стон вырвался из груди Чоглоковой. Она прижала руки к сердцу и упала бы на пол, если бы Льву Нарышкину не удалось подхватить её и подвести к стулу.
— Что за день... Что за день! — воскликнула она, озираясь вокруг тупым взглядом, словно в поисках помощи. — О, Господи Боже мой! Ты суров, Ты жесток! Ты грозно караешь меня... Одним ударом я теряю всё сразу... Неужели мне не придётся видеть более мою всемилостивейшую госпожу? Совсем одной, в полном, беспросветном одиночестве придётся мне влачить теперь свои дни, сгибаясь под тяжестью немилости её величества, — немилости, которая совершенно не заслужена мною, так как я не знаю за собой никакой вины.
— Вы ошибаетесь, — сказал Александр Шувалов с ледяным спокойствием, — это является скорее знаком особого внимания, милости и чрезвычайного участия государыни к вашему горю. Её величество не хочет, чтобы заботы и волнения ваших служебных обязанностей при дворе лишали вас возможности отдаваться естественной скорби.
— Нет, этого не может быть! — воскликнула Чоглокова, вскакивая со стула. — Государыня, постоянно относившаяся ко мне так милостиво, с таким доверием, не может удалить меня в изгнание. Я пойду к ней, брошусь к её ногам, и она выслушает меня, она не разлучит меня с моей всемилостивейшей повелительницей!
Она хотела броситься вон из комнаты, но Александр Шувалов преградил ей дорогу и сказал:
— Государыня соизволила приказать, чтобы к ней никого не впускали. Её величество тоже глубоко опечалена этим прискорбным случаем и потерей верного слуги, да и, по моему мнению, — прибавил он, — было бы нарушением долга, если бы вы прямо от трупа супруга проследовали к её величеству, чтобы явить перед её пресветлые очи картину горя и отчаяния, тогда как каждый добрый верноподданный обязан приближаться к императрице только с радостью и выражением полнейшего довольства!
Чоглокова отступила назад и покорно опустила голову.
— Да-да, — сказала она, — вы совершенно правы! Я забыла, что страдание и смерть не смеют близко подступать к императрице даже и в виде печальных воспоминаний. Ведь это было бы для неё намёком на непрочность человеческой жизни... В этом-то и заключается моя вина, и этой вины мне никогда не искупить... Моё изгнание неотвратимо... Мне остаётся только монастырь; там я найду мир исстрадавшейся душе, покаяние и примирение, — еле слышным шёпотом прибавила она.
Бледная, с глазами, наполненными слезами, Екатерина Алексеевна подошла к ней и, нежно обняв её, сказала с глубокой сердечностью:
— Прощайте! Я никогда не забуду подруги, которую сегодня отнимают у меня. Но я не забуду и радостной песенки надежды, которую пропела мне птичка, отлетевшая на волю от одра больного, — прибавила она, наклоняясь к уху Чоглоковой. — Ваше одиночество, быть может, окажется менее печальным, чем моё! Что же делать, в окружающей вас тьме взирайте, подобно мне, на звезду надежды!
Тихо всхлипывая, Чоглокова оросила слезами руку великой княгини.
Екатерина Алексеевна ещё раз заключила её в свои объятия и потом, повернувшись с гордым взором к Шувалову, повелительно сказала:
— Пойдёмте, Александр Иванович! Её величество так озабочена тем, чтобы отвратить от меня картины страдания и смерти, что я ставлю своей задачей закалить своё сердце и придать ему такую силу, чтобы оно могло радостно биться навстречу будущему, несмотря на всё зло и вражду.
Она вышла из комнаты твёрдым шагом.
Александр Шувалов последовал за нею.
В приёмной уже находилась княгиня Гагарина.
— Мне приказано заместить при особе вашего высочества подругу, которую суровая судьба отрывает от вас, — сказала она с глубоким реверансом, хотя её голос и выражал безразличие, что заставило Екатерину Алексеевну ещё выше, ещё более гордо поднять голову. — Я понимаю, что эта задача не из лёгких, но вы, ваше императорское высочество, можете быть уверены, что я сделаю всё возможное, чтобы оказаться достойной этого назначения.
— Я неизменно повинуюсь приказаниям её величества, — ответила Екатерина Алексеевна с высокомерной холодностью, — и не сомневаюсь, что статс-дама императрицы будет в состоянии достаточно удовлетворительно выполнить обязанности моей обер-гофмейстерины. Но в данный момент я желаю остаться одна, чтобы поразмыслить о поразившей меня потере.
Она еле заметно кивнула головой и прошла к себе.
Княгиня Гагарина отправилась в помещение придворных дам, тогда как Александр Шувалов велел доложить о себе великому князю, чтобы представиться его высочеству в новой должности, как начальник его двора.
Когда Екатерина Алексеевна осталась одна, она разразилась потоками слёз и, громко рыдая, опустилась на кушетку. Страстное, так долго затаиваемое и сдерживаемое возбуждение вылилось сразу в острый нервный кризис, с которым ей хотелось справиться при помощи железной воли. Пусть никто не разгадает, что таится под принятою ею маской, пусть никто не увидит, что её врагам удалось-таки принизить её самолюбие и гордость до последней степени.
Но она чувствовала себя всё хуже и хуже. Острые боли судорогой сводили тело; лихорадочная дрожь по временам потрясала всё тело, а всё учащавшиеся обмороки подолгу оставляли её без сознания, так что наконец, уступая природной слабости, она была вынуждена дёрнуть за звонок, чтобы позвать своих камер-фрейлин. Сейчас же дали знать доктору Бургаву, и он констатировал, что в состоянии великой княгини наступил решительный кризис.
Весь дворец страшно взволновался; приёмные переполнились камергерами и фрейлинами. Доктор Бургав не отходил более от великой княгини, а через три часа с торжественным выражением лица вышел к собравшимся в приёмной придворным, группировавшимся вокруг Александра Шувалова и княгини Гагариной, и сказал официальным тоном:
— Свершилась великая радость для императорской фамилии и Российской империи: родился великий князь, будущий наследник русского трона! Я пойду доложить её величеству эту радостную весть.
Александр Шувалов поспешил с докладом к великому князю.
Княгиня Гагарина прошла в комнату Екатерины Алексеевны. Великая княгиня лежала бледная, с полузакрытыми глазами на кровати, огороженной китайскими ширмами. Только что принесли золочёную колыбель. Акушерка и камер-фрейлины великой княгини успели выкупать новорождённого — нежного, изящно сложенного ребёнка с живо бегающими глазками — и занимались тем, что завёртывали его в кружевные пелёнки, чтобы положить в колыбель.
Княгиня Гагарина подошла к кровати великой княгини, сделала реверанс и сказала голосом, в котором было несравненно более сердечности, чем при первом представлении:
— Ваше императорское высочество, позвольте пожелать вам счастья и благословения Неба на главу вашего сына. То обстоятельство, что я вступила в должность как раз при таком событии, облегчит мне, надеюсь, возможность добиться вашего доверия и благоволения.
Екатерина Алексеевна устало открыла глаза; казалось, её тронули эти слова; но черты лица всё ещё были полны надменности, когда она гордо ответила: