Рядом с креслом, в котором сидел Шувалов, стоял четырёхугольный ящик из тиснённой золотом красной кожи, в котором была масса всякого рода бумаг и документов. Шувалов поочерёдно вынимал их из ящика и потом быстро, мельком перелистав, передавал их с краткими замечаниями своему секретарю, сидевшему рядом за другим столом и отмечавшему на бумагах соображения, высказанные вельможей.
Последний только что пробежал взором мелко исписанный изящным почерком лист бумаги; он недовольно сдвинул брови и, передавая этот лист секретарю, сказал:
— Отложите это в сторону — отдельно от бумаг, предназначенных для её величества. Канцлер сообщает мне здесь, что английский посланник всё упорнее настаивает на заключении союза, и приводит массу доводов за настоятельность его. Я, право, не знаю, что это стало со стариком Бестужевым, с чего он вдруг сделался таким большим другом Англии и во что бы то ни стало хочет втянуть нас в войну за английские интересы?.. Однако я никогда не поддамся убеждению, — продолжал он едва слышно, почти про себя, — что союз с Англией может быть полезен для нас, и никогда по совести не дам совета государыне идти на него... Итак, отложите эту бумагу, я ещё подумаю о ней.
Преподав таким образом свои инструкции секретарю, Шувалов взглянул в зеркало, чтобы убедиться в том, что камердинер привёл в должный порядок его причёску, а затем обернулся к вошедшему между тем Волкову.
Тот скромно, но без принуждения остановился на пороге комнаты, с любопытством осматриваясь.
— Вы — Фёдор Григорьевич Волков? — спросил обер-камергер, взглянув на него.
Волков почтительно поклонился Шувалову и ответил:
— Да, ваше высокопревосходительство; я охотно последовал приказанию явиться сюда, чувствуя себя счастливым иметь возможность узнать человека, об уме которого повсюду говорят и на которого возлагают надежды, что он подымет на должную высоту искусство и науки в России.
— Да, я думаю основать университет в Москве, а также оживить работу Академии наук, — улыбнулся ему Шувалов, — наша августейшая государыня императрица весьма заинтересовалась этой идеей. Конечно, не очень-то легко подыскать нужных для того людей, но тем не менее я надеюсь вскоре уладить и эту сторону дела. — Он нагнулся к ящику, достал из него бумагу и, начав перелистывать её, продолжал: — Я слыхал, что вы, Фёдор Григорьевич, основали театр в Ярославле и разыгрываете в нём великолепные пьесы Сумарокова?
— Совершенно верно, ваше сиятельство, трагедии Сумарокова великолепны, — ответил Волков, — они написаны по образцу Расиновых и очень близки к своему оригиналу.
— Вы знакомы с Расином? — спросил актёра Шувалов, подымая взор от бумаги. — Вы знаете французский язык?
— Да, знаю его и перевёл комедии Мольера на русский язык, чтобы разыгрывать их в своём театре.
— И вот это происходит где-то в глуши, в Ярославле, — воскликнул Иван Шувалов, — в то время как здесь, в Петербурге, мы пробавляемся лишь легендами и библейскими историями в форме безвкусно костюмированных диалогических сцен. Вы ведь и отличный актёр. Мне рассказывал об этом один человек, случайно проезжавший через Ярославль и видевший вас там. Он назвал вас русским Гарриком. Вот потому-то я и вызвал вас сюда, чтобы испытать ваше искусство, — продолжал он, снова углубляясь в перелистывание своих бумаг, — и если вы действительно окажетесь таким... — Он вдруг оборвал фразу гневным восклицанием и нервно смял в руках бумагу, которую читал. — Какая неприятность, — воскликнул он, — какая неприятность!.. Это не следует тотчас же сообщать, потому что облегчит англичанину выиграть дело.
Шувалов, недовольно покачивая головой, углубился в чтение бумаги, и всё очевиднее становилось, что её содержание подействовало на него самым неприятным образом. Он отвлёкся от начатого разговора.
А в Волкове между тем произошла удивительная перемена. Этот высокий, стройный, крепко сложенный человек, словно под действием чар, весь как-то съёжился, стал по крайней мере на голову ниже. Казалось, старческая дряхлость разом сломила его. Одно его плечо заметно приподнялось над другим, руки беспомощно повисли вдоль тела, лицо покрылось морщинами, огонь в глазах потух, углы рта опустились и голова бессильно свесилась набок. Вместо молодого, гибкого, полного сил человека пред вельможей стоял надломленный старик, и, несмотря на то что в его одеянии не произошло никакой перемены, никто не узнал бы в его слабой, согбенной горем фигуре человека, за минуту пред тем стоявшего на том же самом месте.
В то время как Иван Шувалов всё ещё продолжал читать с лёгкими восклицаниями неудовольствия, дверь, ведущая в китайскую комнату, отворилась, и вошедший лакей доложил о прибытии французского посла, маркиза де Лопиталя.
— A-а, он как раз кстати! — воскликнул Шувалов и живо обернулся к уже входившему в комнату представителю Франции.
Это был человек лет пятидесяти пяти, но его тонкое лицо со свежим румянцем и живыми глазами под тщательно завитыми и напудренными волосами затрудняло определение его возраста.
— Как хорошо, что вы пришли, маркиз! — по-французски живо воскликнул Шувалов. — Я только что получил известие, которое, конечно, не может служить к вящему расположению государыни императрицы к вам.
— О, что вы говорите, ваше высокопревосходительство? — с выражением наигранного ужаса воскликнул маркиз де Лопиталь. — Это весьма огорчает меня... Ведь вы знаете, сколь высоко ценит мой всемилостивейший король и повелитель дружбу её величества государыни императрицы, а тем более вам известно то усерднейшее желание, с которым я лично стремлюсь поддерживать эту дружбу... Но я не понимаю, что могло случиться, — продолжал он, не спуская взора с обер-камергера.
— У вас, господин маркиз, есть очень дурной, весьма неудобный и очень нескромный союзник, — ответил обер-камергер, — я подразумеваю короля Фридриха Прусского, который и в отношении достойнейших особ не умеет попридержать свой острый язычок.
— Мне казалось бы несправедливым делать Францию ответственной за язык прусского короля, — попытался возразить маркиз.
— Вас это удивляет? Ведь прусский король — враг Англии и ваш друг, и если он считает себя вправе в столь резкой и оскорбительной форме говорить о её величестве государыне императрице и даже писать о ней, то весьма естественным результатом того будет, что её величество будет смотреть на него, как на своего злейшего врага, и почувствует значительно больше симпатии к Англии, чем к Франции, которая в дружбе с её врагом. Прочтите сами, вот письмо из Берлина, содержащее в себе оду короля «Les troubles du Nord»[1], самым резким и язвительным образом направленную против её величества. Кроме того, к этому письму приложены вот эти газеты, четыре номера «Берлинских государственных и научных ведомостей», в которых сотрудничает сам король. В них напечатаны так называемые «Письма из Москвы», которые полны самых грубых нападок на государыню императрицу и на её правительство. Вы сами понимаете, как разгневается её величество, прочитав эти «Письма»...
— Ну, что же поделаешь против этого? — прервал его маркиз. — Но разве необходимо доводить это до сведения её величества?
— Если я не сообщу ей об этом, чтобы избавить её благородное сердце от треволнений, то всё равно она узнает из других источников, — возразил обер-камергер. — Тут ничего не поделаешь. Но я настоятельно прошу вас посоветовать своему другу-королю в Берлине умерить свой сатирический пыл; уверяю вас, подобные выпады весьма и весьма затрудняют мне возможность и далее выказывать ту искреннюю дружбу к Франции, которая вам хорошо известна.
— Я сделаю всё, что в моих силах, — ответил маркиз, — но ведь вы знаете, как трудно влиять на короля Фридриха! Ведь он не щадит в своих эпиграммах даже и версальского двора.
Иван Шувалов кивнул, как бы в знак того, что на этот раз считает разговор об этом предмете оконченным. Он взял доклад, просмотренный и маркизом Лопиталем, и, бросив его секретарю, сказал своим обычным весёлым и беспечным тоном:
— Кстати, маркиз, известно ли вам, что Мольер переведён на русский язык и что в России есть захолустный город, в котором разыгрывают на сцене бессмертные комедии вашего великого соотечественника? Вот здесь перед вами человек, который задался целью создать театр в России и которому я хочу помочь воздвигнуть достойный храм Талии и Мельпомены.
С этими словами обер-камергер обернулся к Волкову, чтобы представить его французскому послу, и испуганно отпрянул, увидев перед собою бледную фигуру старика, при виде которой маркиз де Лопиталь не мог подавить в себе выражения крайнего изумления и мимолётной иронической усмешки.
— Где же Волков? — воскликнул Иван Шувалов. — И кто этот старик, как он попал сюда?
— Никто не выходил отсюда и не входил сюда, — ответил секретарь, также с величайшим удивлением смотревший на эту совершенно незнакомую фигуру человека.
Артист дрожащим, неуверенным шагом приблизился к Шувалову, низко склонился перед ним и глухим, задыхающимся голосом проговорил:
— Вы звали Фёдора Григорьевича Волкова, ваше высокопревосходительство, он перед вами. Что соизволите приказать?
— Волков? — воскликнул Иван Шувалов. — Вы — Волков?.. Да не может быть... А всё же, — продолжал он, внимательно осматривая стоявшего перед ним артиста, — то же самое платье... Однако откуда это лицо... эта фигура?
— Вы желали испытать моё искусство, — ответил Волков всё тем же старческим голосом, — я исполнил ваше желание. Я не нуждаюсь для такого испытания ни в подмостках, ни в костюме, и очень рад, если вы остались довольны мною.
Говоря таким образом, он совершенно незаметно и без внезапного перехода снова выпрямился. Его фигура снова приобрела прежний вид, морщины разгладились, глаза загорелись смелым огоньком, и, покончив с своим преображением, он вновь стоял перед вельможей с той же самой самодовольной улыбкой, как и прежде.