— Браво! Браво! — воскликнул Иван Шувалов, аплодируя. — Я не мог и желать лучшего испытания.
Маркиз де Лопиталь также присоединился к выражению одобрения обер-камергера.
— Восхитительно! Сам Мольер не мог бы лучше исполнить это, — сказал он.
— Я ваш друг и покровитель, Фёдор Григорьевич, — продолжал затем Шувалов, — я вижу, что в рассказе о вас мне нисколько не преувеличили. Надеюсь, что когда вы так же блестяще, как и передо мною, испробуете своё искусство перед императрицей, то она примет в вас участие, и тогда перед вами откроется широкий путь для вашей деятельности.
Волков молча поклонился, а маркиз сказал:
— Рассчитывайте и на мою благодарность, когда вы, с помощью его высокопревосходительства, вызвавшего к жизни столь много хорошего, насадите в России и французскую комедию.
— Надеюсь, что его высокопревосходительство поможет мне основать русский театр, который примет от Франции формы, но будет проникнут своим собственным национальным духом, — ответил Волков.
Маркиз дружелюбно кивнул головой; по-видимому, в этом ответе он желал увидеть лишь комплимент, а не выражение национальной гордости. Затем он, пожимая руку Шувалова, сказал:
— Я покидаю вас и отправляюсь на церемониальный выход, который уже вскоре начнётся. Прошу вас не забыть испросить для меня аудиенцию у её величества государыни императрицы, чтобы я мог иметь честь передать дружеские заверения моего короля, так как я только что получил депешу из Парижа, в которой мой повелитель поручает мне сделать это.
С этими словами маркиз де Лопиталь удалился.
Между тем причёска Шувалова была закончена, и он, сбросив с плеч пудермантель, поднялся со стула.
Волков нерешительно приблизился к нему. По-видимому, для него не было ясно, окончилась ли его аудиенция или нет. Прежде чем он успел спросить, можно ли ему удалиться, возле картины «Геркулес и Омфала» медленно открылась едва заметная дверь, и на её пороге показалась женщина в русском платье. Короткий шушун на ней из ярко-красного бархата был оторочен горностаем и сверкал великолепными бриллиантами, которыми были усыпаны пояс, пряжки, подхватывавшие его откидные рукава, и запястья. В густых тёмных волосах сияла диадема из бриллиантов, рубинов и великолепных жемчужин. На груди у неё была лента ордена Андрея Первозванного, а на горностаевой накидке, покрывавшей её плечи, сверкала и переливалась бриллиантами звезда этого ордена возле ордена святой Екатерины, учреждённого державной супругою Петра Великого и присваиваемого лишь особам царской крови.
Секретарь поднялся и, низко склонившись, произнёс:
— Её величество государыня императрица.
Шувалов быстро обернулся и, увидев государыню, шепнул Волкову:
— Останьтесь здесь, Фёдор Григорьевич! Настоящий момент может быть благоприятен для вас.
Затем он поспешил навстречу государыне и прижал к губам её руку, милостиво поданную ему.
Волков упал на колени, скрестил на груди руки, и его лицо вдруг приняло выражение глубочайшей скорби.
Глава тринадцатая
Младшей дочери Петра Великого в ту пору было уже сорок три года. Фигура её, при среднем росте, была пропорционально сложена, хотя и немного склонна к полноте, но в меру. Её быстрые и решительные движения ещё не утратили лёгкости, молодости, черты лица обнаруживали следы былой красоты, и только слегка отвисшая, слишком полная нижняя губа немного портила весь их облик, и большие глаза, под резко изогнутыми бровями, горели неукротимым огнём зрелой страсти. Она была сильно нарумянена, яркая краска щёк, равно как и ослепительность белизны лба, издали придавали её лицу моложавость, но зато вблизи всё это казалось неестественным.
При появлении императрицы секретарь тихими, неслышными шагами исчез из комнаты. Его примеру последовал и камердинер. В комнате остался только Волков. Скрытый большим подвижным зеркалом, он всё ещё не подымался с колен и с естественной правдивостью удерживал на своём лице выражение глубокой скорби и безнадёжного отчаяния.
Императрица благосклонно обвела своим жгучим взором стройную, гибкую и элегантную фигуру Ивана Шувалова, склонившегося над её рукой. Затем с нежностью похлопала его по щекам и, оперевшись на его руку, вышла наконец из тёмной рамки двери в ярко освещённую комнату.
— Я пришла, Иван Иванович, — заговорила она своим слегка хриплым голосом, — чтобы немного поболтать с тобою, прежде чем начнётся утомительная церемония, и услышать, что есть новенького. Ведь я должна знать, что мне говорить всем этим дипломатам, которые снова обступят меня, чтобы услышать два-три слова и затем передать их со своими добавлениями ко своим дворам. Что пишет старик Бестужев? — с улыбкой спросила она. — Право, очень хорошо, что я не вижу его и что его докладные записки поступают ко мне через твои руки. Во-первых, это избавляет меня от скучных бесед с ним, а ему, я думаю, это тоже очень удобно, потому что таким образом он может сваливать на тебя большую часть своей ответственности перед иностранными дипломатами. Но я надеюсь, что твои плечи достаточно сильны, чтобы вынести это.
Медленно шагая по комнате, они достигли туалетного стола, и государыня приготовилась опуститься в кресло возле него. Но, прежде чем Иван Шувалов успел ответить на её вопрос, по-видимому, слегка смутивший его, её взгляд упал на скрещённые руки и на потупленный взор коленопреклонённого Волкова.
— Это кто? — испуганно вскрикнула Елизавета Петровна. — Что нужно этому несчастному бедняку? Смотри, Иван Иванович, какое горе и страдание запечатлелись в его чертах!.. Это угнетает моё сердце... Я не в состоянии видеть такое горе... О чём он просит?.. Если только возможно, то надо помочь ему.
При этих словах Волков медленно поднял свой взор и его лицо изменило своё выражение: выражение горечи и страдания исчезло, печальные и тусклые глаза, перед тем казавшиеся полными слёз, сделались яркими и блестящими. Из его груди вырвался глубокий вздох, и он устремил свой взор на государыню, словно перед ним появилось неземное, светлое видение. Затем он поднялся и с молитвенно поднятыми вверх руками сделал несколько шагов вперёд. Перед самой государыней он снова опустился на колена, сложил руки и стал смотреть на неё с выражением любовного благоговения, счастья и восторженной благодарности.
— Кто этот человек? — снова спросила Елизавета Петровна, в высшей степени удивлённая, но в то же время, по-видимому, приятно тронутая так естественно разыгранной перед ней сценой искреннего обожания и преданности.
На это Шувалов ответил:
— Это актёр Фёдор Григорьевич Волков, ваше величество, и он явился сюда, чтобы убедить всех в своём искусстве и доказать, что достоин милости и покровительства моей всемилостивейшей повелительницы.
— Актёр? — спросила Елизавета Петровна, с видимым интересом глядя на красивое и приятное лицо коленопреклонённого Волкова.
— Да, актёр! — воскликнул Волков полным голосом, металлический звук которого разом наполнил всю комнату. — Я актёр, и моя задача — изображать людей с их скорбями и радостями, которые могут волновать моих соотечественников. В моём лице вы, ваше величество, видели выражение всех страданий, всего горя, которые на святой Руси, как и во всей вселенной, надрывают так много сердец и наполняют слезами так много глаз. Теперь вы, ваше величество, видите, как благодетельное присутствие и благословляющий взор царственной матери народа повсюду обращает горе и страдания в счастье и радость, заставляет сердца всех биться восторженной любовью и просветляет полные слёз взоры восхищенной благодарностью. Таким образом я дал вам, ваше величество, высший образец моего искусства, изобразив на своём лице чувство всего вашего народа.
— Действительно, это изображено отлично и свидетельствует о твоём таланте, — произнесла Елизавета Петровна, благосклонно кивая. — Я весьма рада, что мне удалось познакомиться с ним, и охотно обращу на тебя свою царскую милость. Ради чего ты приехал сюда, чего ты желаешь просить у меня?
Она опустилась в кресло и сделала знак Волкову подняться с колен.
— Он основал театр в Ярославле, — предупредил ответ актёра Шувалов, — и исполнял в нём не только комедии Мольера, но и русские трагедии.
— Русские трагедии? — изумилась Елизавета Петровна. — А кто писал их?
— Александр Петрович Сумароков, ваше величество, — ответил Шувалов, — воспитанник сухопутного шляхетского корпуса вашего императорского величества.
— А-а, — произнесла Елизавета Петровна. — Что ж, если талант писателя так же велик, как и талант его изобразителя, то эти трагедии должны быть великолепны.
— Они написаны по образцу Расина, — ответил Иван Шувалов, — и я думаю, что, заложив своей державной рукой основание русского театра, вы достойным образом пополните ваши великие попечения.
Елизавета Петровна задумчиво покачала головою и затем произнесла:
— Прекрасная мысль! К тому же это будет весьма занимательно и заполнит много часов скуки. Ты знаком с Мольером? — продолжала она, обращаясь к Волкову. — Ты знаешь французский язык?.. Не можешь ли ты продекламировать мне что-нибудь из его произведений? Ведь если я создам театр при своём дворе, то мне придётся ставить и французские пьесы.
Волков минуту подумал и затем спросил:
— Вы помните, ваше величество, прелестное произведение «Психея», в котором великий Мольер соединяет милую грациозность сказки с пикантным остроумием сатиры?
— Я что-то не припоминаю, но всё же прочти мне его; будет очень интересно послушать твою декламацию, — ответила Елизавета Петровна.
Волков поклонился и начал:
— Психея выступает... Далее идёт приветствие, которое звучит навстречу ей.
Он сделал шаг назад и, устремив блестящий взор на государыню, стал декламировать:
— «Ни у единой из цариц
Такой нет власти без границ,
Как у владычицы прекрасной,