— Я и это беру на себя. Хотя императрица и строго относится к дуэлям, но она сочувствует рыцарскому духу, и если представить ей это с такой точки зрения, то не будет дурных последствий.
В эту минуту в комнате появился слегка смущённый камердинер и сказал, обращаясь к обер-камергеру:
— Простите меня, ваше высокопревосходительство, но там один человек непременно желает видеть их превосходительство Александра Ивановича, и так как ему сообщили, что их превосходительство поехали сюда, то он также явился сюда и слёзно просит хотя бы на минуту допустить его к их сиятельству.
-— Кто он такой? — спросил Александр Шувалов.
— Он назвал себя Михаилом Петровичем Евреиновым и утверждает, что известен вашему превосходительству, — ответил камердинер.
— Евреинов! — живо воскликнул Александр Шувалов. — Михаил Петрович Евреинов — сын нашего крепостного, оказавшего какую-то большую услугу моему отцу и отпущенного им на волю? Если он так настоятельно просит, то дело действительно важно и серьёзно, и если ты позволишь, Иван Иванович, то я охотно сейчас же выслушаю его, — закончил он, обращаясь к брату.
— Выслушай его, — нетерпеливо ответил обер-камергер, — но только пусть он говорит покороче, так как в самом деле осталось очень мало времени до выхода — государыня уже одета.
По его знаку камердинер ввёл в комнату Евреинова, за которым следовала и Анна. Она была немного бледнее обыкновенного, сказались последствия беспокойно проведённых дня и ночи, её большие глаза горели и были пытливо устремлены на обоих сановников.
Евреинов подошёл к братьям Шуваловым, низко поклонился и поцеловал край их платья, Анна же осталась стоять возле дверей.
— Ну, Михаил Петрович, что там у тебя? Что-нибудь важное? — спросил Александр Шувалов. — Я рассержусь, если ты последовал сюда за мной и обеспокоил не по неотложному делу.
— Дело весьма настоятельное, — ответил Евреинов. — В моём доме приключилась скверная история. Молодой голштинский дворянин, прибывший ко мне третьего дня, поссорился у меня в гостинице с секретарём английского посольства; они вышли на улицу и дрались вблизи моего дома. Как ни торопился я, но не мог помешать им. Голштинец был арестован патрулём, и вот поэтому-то, памятуя о ваших и вашего отца милостях ко мне, я и явился сюда просить вас, ваше превосходительство, не давать дурного оборота делу и не причинять зла моему заведению. Барон Ревентлов был невиновен и был вызван на ссору своим противником. Я могу подтвердить это клятвой и нарочно привёл сюда мою дочь Анну, которая может засвидетельствовать, что никто из нас не дал повода к дуэли.
— Да, ваше превосходительство, я свидетельствую это! — воскликнула Анна, робко прислушивавшаяся к словам своего отца. — Всё шло у нас мирно и тихо, как и всегда, англичанин же был дерзок и заносчив, он хотел поцеловать меня, — добавила она с сильным румянцем, — а тот немец, наш гость, защитил меня, и не следует это ставить ему в вину и наказывать его за это, — сказала она умоляюще, но вместе и с вызовом. — Наша всемогущая государыня императрица не пожелает этого, и если нужно, то я сама пойду к ней, брошусь ей в ноги и расскажу, как всё это произошло. Ведь она — тоже женщина, она поверит мне. Она не поставит в вину нашему гостю... и моему батюшке того, в чём виноват был только англичанин и за что он поделом наказан...
— Твой приход как раз кстати, — сказал Александр Шувалов, хлопая по плечу Евреинова. — Не беспокойся, Михаил Петрович, тебе ничего не будет. Ведь я знаю, что ты добропорядочный подданный, не пойдёшь против воли государыни.
— Никогда... ваше сиятельство! — воскликнул Евреинов, кладя руку на сердце.
— А что касается твоего гостя, столь рыцарски защитившего твою дочь, то ему тоже ничего не будет, — продолжал Александр Шувалов. — Я уже говорил здесь с братом Иваном Ивановичем по этому поводу, и мне очень приятно было выслушать также и твоё показание... Если это облегчит дело, — сказал он, обращаясь к своему двоюродному брату, — расскажи государыне то, что вот они показывают.
Между тем обер-камергер весь ушёл в созерцание девушки, такой прелестной, что пред нею терялись самые ослепительные придворные красавицы.
— Да, да, это ещё больше облегчит дело, — машинально повторил он слова брата, не спуская своего взора с Анны. — Я скажу об этом государыне. Вы можете быть вполне спокойны, что это останется без последствий. Ведь и сам я, — прибавил он, — едва ли поступил бы иначе, чем этот иностранец, когда дело коснулось бы защиты девушки... дочери столь преданного нашему дому человека.
— О, благодарю вас, тысячу раз благодарю вас, ваше высокопревосходительство, — воскликнула Анна с улыбкой и, просияв, приблизилась к обер-камергеру и быстро поцеловала ему руку.
Иван Иванович почувствовал прикосновение её тёплых губ к руке, и румянец на минуту залил всё его лицо, и взор затуманился.
— Ну, к чему это! — живо воскликнул он. — Ведь ты не крепостная наша, а к свободной девушке даже самый знатный сановник должен относиться учтиво, как рыцарь.
Он стиснул руку девушки и, нагнувшись, запечатлел на ней долгий поцелуй.
Девушка смутилась и, краснея, отступила назад, в то время как сам Евреинов рассыпался в благодарностях пред Александром Шуваловым.
Издали донёсся грохот пушечных выстрелов.
Иван Шувалов испуганно вздрогнул.
— Господи Боже! Вот и полки уже выступили из казарм; нельзя терять ни минуты! — воскликнул он.
С этими словами он торопливо позвонил, и в комнату вошли слуги. Александр Шувалов повёл Евреинова с дочерью, и Иван Иванович Шувалов, не отрываясь, проводил их взглядом до самых дверей. Когда последние закрылись за ними, камердинер снял халат со своего господина и помог ему облачиться в расшитый золотом парадный мундир, на котором сверкали бриллиантами высшие ордена. Затем камердинер перекинул через его плечо ленту и передал ему изящную шпагу, эфес которой был усыпан великолепными камнями, переливавшимися всеми цветами радуги.
Иван Иванович бросил на себя последний взгляд в зеркало, отразившее его блестящую фигуру, и задумчиво и тихо сказал:
— Начинается служба... Тяжёлое бремя лежит на моих плечах... Глупцы, они склоняются предо мною в прах и не видят этого... А моё сердце жаждет тепла, счастья, и в этот миг я чувствую страстное желание пожертвовать всем блеском тщеславия ради пьянящего мига свободы!..
Шувалов кивнул. Камердинер подал ему золочёный обер-камергерский жезл, на вершине которого красовалась усеянная бриллиантами государственная корона; лакеи распахнули пред Шуваловым дверь в китайскую комнату, и он проследовал рядом дивных апартаментов до итальянской комнаты, на пороге которой его встретило всё собравшееся там общество. Тут были высшие должностные чины и придворные всех рангов, которые низко склонялись пред фаворитом, умильно выжидая от него благосклонного взора.
Шувалов еле заметным кивком головы ответил на приветствия и равнодушно пошёл мимо склонённых голов, направляясь по устланному толстыми персидскими коврами коридору к большим приёмным залам императрицы, куда блестящим павлиньим хвостом за ним последовало всё общество.
Глава пятнадцатая
Брокдорф проснулся от своих золотых, хотя и довольно спутанных, грёз далеко за полдень. Он не сразу сообразил, где он и что с ним, и только через некоторое время мог постепенно припомнить события прошедшего вечера. Затем он встал и отправился в комнату своего спутника, чтобы рассказать ему о, том, что с ним вчера приключилось. Но, к его величайшему удивлению, комната была пуста, а кровать — не смята.
— Что за чёрт? Куда это угораздило Ревентлова пропасть на целую ночь в Петербурге, которого он вовсе не знает? Куда он мог провалиться? Уж не случилось ли с ним какого-либо несчастья? Или же и ему посчастливилось, как и мне, встретить какую-либо влиятельную особу? Может быть, он...
Брокдорф замолчал и с недовольным видом уставился в пространство; мысль, что молодой человек мог натолкнуться на такое же счастливое приключение, которое могло окончиться для него так же удачно, казалась для него несравненно более неприятной, чем предположение о каком-либо постигшем его несчастье.
Когда погруженный в свои размышления Брокдорф вернулся в свою комнату и только что было собрался позвонить, чтобы осведомиться, не знают ли чего-нибудь в доме о таинственном исчезновении его приятеля, дверь вдруг осторожно открылась, и в комнату с низким поклоном вошёл Завулон Хитрый и тотчас заговорил:
— Надеюсь, что не слишком рано побеспокоил высокорожденного господина барона; но я явился с хорошими новостями; правда, имеется также и одна плохая, но хорошие важнее, — прибавил он, с удивлением осматривая Брокдорфа и не будучи в силах сдержать насмешливую улыбку.
В самом деле, голштинский дворянин выглядел более чем странно. Платье, которое вчера он не успел снять, было всё измято, а растрёпанный парик, с каркасом из медной проволоки, съехал набок.
Брокдорф, заметив удивление еврея, кинул взгляд в зеркало и даже зажмурился в первый момент от своего изображения. Затем, смеясь, снял парик и сказал с притворной небрежностью:
— Вчера я поздно вернулся домой и заснул не раздеваясь — уж очень весело провёл время... Мы с генерал-лейтенантом Петром Шуваловым здорово наужинались!
Завулон был опять поражён до последней степени; но на этот раз в его удивлении уже не было иронии.
— Господин барон, — воскликнул он, — вы изволили ужинать с его превосходительством Петром Шуваловым, начальником всей артиллерии?
— С ним самим.
— Да как же вы попали в его общество? Ведь он держится ещё недоступнее, чем его брат, начальник Тайной канцелярии, и даже чем его двоюродный брат Иван Иванович? Вы ничего не говорили мне вчера, что знакомы с генералом Шуваловым!
— Да вчера я ещё и не был знаком. Но что тут такого особенного? Встречаешься, знакомишься — в порядочном обществе, между дворянами это делается очень просто. Я хотел немножко поразвлечься и навестил двух очень интересных и очень хорошеньких дам, сестёр Рейфенштейн ..