— Успокойтесь! — воскликнул великий князь. — Никто не думает взваливать на вас ответственность за какие-либо проступки барона фон Ревентлова, и я думаю, что его поведение не навлечёт на виновного особенно строгой кары даже со стороны императрицы, потому что...
Тут речь великого князя была прервана приходом его обер-гофмейстера Чоглокова, который вошёл в кабинет через дверь, ведшую в аванзал. За ним, к величайшему изумлению Брокдорфа, всё шире раскрывавшего свои хитрые глазки, следовал барон фон Ревентлов, улыбающийся, тщательно выбритый и в придворном костюме с золотым шитьём.
Чоглоков приблизился к Петру Фёдоровичу с видом, который не давал сомневаться, что он здесь — более хозяин, чем тот, кто занимает ближайшее место к трону.
— Честь имею, — сказал обер-гофмейстер, — представить вам, ваше императорское высочество, барона фон Ревентлова, одного из ваших голштинских подданных, который тотчас по прибытии в Петербург имел несчастие вмешаться в ссору, благодаря непристойному поведению секретаря английского посольства. Её императорское величество государыня императрица желает, чтобы барон фон Ревентлов встретил радушный приём при дворе вашего императорского высочества, как своего государя и герцога, и чтобы он поскорее забыл здесь своё первое неприятное впечатление.
— А я, всемилостивейший государь, — подхватил приезжий, приближаясь к великому князю с низким поклоном и безупречными манерами, — ничего не желаю так горячо, как иметь возможность посвятить себя службе моему герцогу.
Фон Брокдорф совсем растерялся. Его некрасивое, широкое лицо выражало смесь оторопелого изумления и завистливого недоброжелательства.
Великий князь в первый момент замкнулся в неприступности, потому что представление и рекомендация через Чоглокова от имени императрицы были способны погубить любую симпатию, которую он питал обыкновенно ко всем своим подданным, и заменить её недоверием; однако открытость обращения барона фон Ревентлова произвела на государя благоприятное впечатление, и он сказал приветливо:
— Я особенно счастлив, господин фон Ревентлов, что благоволение её величества государыни императрицы выпало на долю голштинского дворянина. Таким образом, я смею надеяться, что русскому великому князю будет дозволено радушно принять при своём дворе подданного герцога голштинского.
— Её величество государыня императрица, — возразил Чоглоков, — оказывала всем голштинским подданным вашего императорского высочества радушный приём в России, предполагая, конечно, — с ударением прибавил он, — что они никогда не забудут, какие священные и важные обязанности к русскому государству лежат на их герцоге.
Пётр Фёдорович склонил голову с таким видом, который ясно говорил, что он вовсе не согласен с заявлением своего обер-гофмейстера, но находит неуместным оспаривать его.
Между тем Ревентлов поспешил сказать:
— Все верноподданные его императорского высочества гордятся, видя, что он, их герцог, занимает столь высокое положение у трона Российского государства, и мне, вероятно, будет легко сочетать безусловную преданность моему всемилостивейшему государю с обязанностями к русскому государству и ко всем русским, которых я уже успел искренне полюбить во время моего краткого пребывания.
Последнее Ревентлов произнёс с таким неподдельным чувством, что великий князь посмотрел на него с крайним изумлением и покачал головой, так как ему во время его многолетнего пребывания не удалось приобрести подобного чувства.
— Вы, вероятно, не состоите на военной или гражданской службе в моём герцогстве? — спросил он барона. — Иначе вы явились бы ко мне в форме.
— Ваше императорское высочество, — с некоторым колебанием ответил барон, — все должности как в администрации, так и в армии оказались занятыми, из-за чего я провёл несколько лет на прусской службе и состоял прапорщиком в одном из пехотных полков его величества прусского короля. Теперь я прибыл сюда, чтобы посвятить себя службе моему всемилостивейшему герцогу, если вам, ваше императорское высочество, будет угодно благосклонно принять меня.
— Вы были прусским офицером? — воскликнул Пётр Фёдорович, причём всё его лицо вспыхнуло, а глаза заблистали. — Вы носили мундир его величества короля... прусского короля, — поправился он, осторожно покосившись на Чоглокова. — Добро пожаловать ко мне! От всего сердца приветствую вас при моём дворе!.. Здесь не жалуют короля Пруссии, — продолжал великий князь, — однако это дело политики и меня не касается, но если вы усвоили себе хотя что-нибудь из того духа, который положен в основу его армии и приносит ему победу в сражениях, то я сочту за счастье поучиться у вас. Вот тут, — прибавил он, указывая на своих игрушечных солдатиков, — для меня ещё не совсем ясно... Вы должны остаться при мне... — Пётр Фёдорович потупился в раздумье, а затем продолжил: — Я беден и не могу доставить вам блестящее положение. Я только что назначил своим камергером вашего земляка, господина фон Брокдорфа, которого вы знаете, или, может быть...
Великий князь запнулся, припомнив недавнее заявление Брокдорфа.
Но тот, преодолев своё предубеждение, при столь неожиданных обстоятельствах, видимо, решил круто изменить свою тактику с фон Ревентловом. Он тоже приветливо улыбнулся и торопливо подхватил:
— Конечно, ведь мы одновременно прибыли сюда, и я, само собою разумеется, предложил ему свои услуги.
— За это я искренне благодарен вам, — поспешил заверить Ревентлов с добродушной прямотою и учтивым поклоном.
— А теперь, — напыщенно продолжал фон Брокдорф, — когда мы предоставили себя к услугам его августейшей особы, нас должно связывать уже не одно случайное знакомство, но узы дружбы. И мы подружимся с вами, — прибавил он, протягивая барону свою широкую руку, — и будем соперничать между собою лишь в том, кто из нас выкажет больше усердия на службе нашего герцога.
Великий князь был как будто несколько поражён столь внезапной и полной переменой в чувствах. Брокдорфа, но она так соответствовала его личным желаниям, что он не стал раздумывать дальше о её возможных причинах и сказал, бросив вопросительный взор на Чоглокова:
— Итак, я назначу господина фон Брокдорфа моим камергером и надеюсь, что её величество государыня императрица даст на это своё согласие... Я хотел бы также просить высочайшего разрешения на пожалование моего голштинского камергерского ключа и барону фон Ревентлову. Тогда я, как герцог голштинский, имел бы столько же камергеров, сколько имею сейчас как русский великий князь, причём, надеюсь, эти двое господ отлично поладили бы с Нарышкиным и Салтыковым.
— Я убеждён, — с важностью ответил Чоглоков, — что её величество государыня императрица разрешит принять на службу вашего императорского высочества обоих столь отличных кавалеров. Мало того: я даже смею надеяться, что государыня прикажет назначить им соответственное содержание. По крайней мере, я обращусь по этому поводу к государыне с моими всеподданнейшими просьбами и представлениями, а вы, ваше императорское высочество, наверно, убедитесь при этом случае, насколько я стараюсь исполнять ваши желания и насколько несправедливы вы ко мне, когда слушаете наветы людей, готовых набросить тень на мою неизменную и усердную готовность служить вам.
Великий князь бросил на своего обер-гофмейстера один из тех боязливых и недоверчивых взоров, которые кидает обыкновенно ребёнок на строгого наставника, когда тот обращается к нему с приветливой речью в присутствии посторонних лиц. Но он поверил, и вслед за тем просияло его лицо, и он, хлопая с наивной радостью в ладоши, воскликнул:
— Спасибо... спасибо, Чоглоков!.. Вот настанут славные времена! У меня будут на службе голштинцы. Брокдорф найдёт средство увеличить мои доходы, а Ревентлов придаст моей армии истинную прусскую выправку. Мы станем постоянно говорить между собою по-немецки. Моя жена также обрадуется этому: она тоже любит... Пойдёмте сейчас к ней. Я хочу представить великой княгине моих новых камергеров.
— Пора обедать, ваше императорское высочество, — сказал на это Чоглоков, посмотрев на свои карманные часы, — сейчас подадут на стол, и я полагаю, — прибавил он, обратившись с поклоном к Брокдорфу и Ревентлову, — что эти господа также должны быть гостями вашего высочества.
— Конечно, конечно, — воскликнул великий князь, — это само собою разумеется. Ведь с сегодняшнего дня вы становитесь моими приближёнными. Пойдёмте скорее к великой княгине.
В ту минуту, когда он собирался выйти из кабинета, в комнату поспешно вошёл Лев Нарышкин с закрытой корзиной в руках и воскликнул:
— Посмотрите, всемилостивейший государь, какой сюрприз приготовил я великой княгине! Даже господин Чоглоков, — улыбаясь, продолжал он, — который так старается развеселить нас, должен сознаться, что при вашем дворе бывает иногда скучновато. Вот я и привёз с собою нового собеседника, который, независимо от того, что бы ни происходило вокруг, станет радовать нас новыми шутками и против которого, наверно, сам обер-гофмейстер не будет ничего иметь.
Он открыл немного крышку корзины, откуда высунулась голова маленького, прелестного, белоснежного пуделька с умными чёрными глазами и блестящей мордочкой. Вместо ошейника у него была голубая лента, завязанная большим изящным бантом.
— Ах, какая миловидная собачка! — сказал Пётр Фёдорович. — Моя жена будет очень рада. Только закрой корзину, закрой поскорее: мой Тамерлан, того и гляди, растерзает щеночка в клочья. Ведь ему только раз гамкнуть пастью — и готово! — прибавил великий князь, удерживая громадного дога, который, рыча, поднялся и жадно обнюхивал ношу Нарышкина.
— Ну, брось, однако, на минуту свои дурачества, Лев Александрович, — заключил великий князь, — вот два новых камергера, господин фон Брокдорф и барон фон Ревентлов, — сказал он, после чего присутствующие обменялись поклонами. — Надеюсь, что ты и Салтыков, согласно своей обязанности, познакомите их с двором и Петербургом.