Глаза Екатерины Алексеевны сверкнули угрожающе, однако через секунду она снова приняла равнодушно-насмешливую мину и заговорила заносчиво и вызывающе:
— Было бы действительно трудно отказать в снисходительности к восхищению, внушаемому нами, или определить точь-в-точь границу, где оно должно остановиться, но совсем иное дело поощрять его. Я уверена, что вы не приписываете мне ничего подобного...
— Разумеется, нет... разумеется... Извольте, однако, подумать, ваше императорское высочество, какое множество взоров устремлено на вас, как легко оплошность с вашей стороны может подать повод к превратным толкованиям и обмануть глаз самой императрицы, если она наделает много шума!
— Будьте уверены, — с непритворной весёлостью воскликнула великая княгиня, — я отлично понимаю это и всегда стараюсь избегать даже тени чего-либо предосудительного, чтобы злонамеренность не имела случая возбуждать подозрений императрицы на мой счёт, — прибавила она немного более резким тоном. — Я умею решительно обуздывать всякое поклонение, которое позволило бы себе переступить границы почтительности, подобающей мне, как великой княгине. И если государыня, согласно своей высшей справедливости, судит беспристрастно, то никогда не будет иметь причины упрекать меня. Ведь я часто имела случай, — с рассчитанным равнодушием бросила Екатерина Алексеевна, — замечать такое поклонение и каждый раз умела положить ему предел. Что касается Сергея Салтыкова, то я не заметила за ним ничего подобного и уверена, что вы ошиблись. Он и не помышляет видеть во мне, великой княгине, молодую, красивую женщину, что, пожалуй, — прибавила она с оттенком лёгкого кокетства, — не делает чести его вкусу. Напротив, я склонна думать, как уже говорила вам, что Салтыков питает ко мне враждебные чувства и наговаривает на меня великому князю.
На лице обер-гофмейстерины появилось выражение напряжённого любопытства.
— Так вы не заметили у Сергея Салтыкова ни малейшего следа страстного обожания? — продолжала она, роясь в своих воспоминаниях и в то же время не спуская испытующего взора с великой княгини, — но с какой стороны мог этот случай взяться! Ведь весь двор у меня на глазах, а я, кажется, не лишена некоторой проницательности!.. Кто бы это мог быть?.. Лев Нарышкин?.. О, нет, нет!.. У того на уме одни дурачества, и он не умеет притворяться, прочие камергеры крайне мало вращаются около вас в ежедневном обиходе...
— Ищите ближе... ближе! — со смехом сказала Екатерина Алексеевна, подалась вперёд и прибавила, понизив голос: — Так близко, что, пожалуй, выйдет естественно, если вы проглядите то, что находится у вас перед глазами. Ведь ошибаемся же мы насчёт самих себя, — заключила великая княгиня задорно-насмешливым тоном, — отчего же нам не ошибиться насчёт второй половины нашего «я», которая, как утверждает мужская заносчивость, должна быть лучшей?
Чоглокова изменилась в лице и смотрела на великую княгиню обезумевшими глазами.
— Я не понимаю вас, ваше императорское высочество, — пробормотала она дрожащими губами. — Я не смею понимать вас... Неужели это возможно? Нет, нет, не может этого быть!
Екатерина Алексеевна усмехнулась при виде растерянности своей обер-гофмейстерины, которая как будто поменялась с ней ролью, и сказала:
— Есть много такого, чему нельзя и чему не следует быть, как именно в данном случае. Ваш муж действительно забывает почтительность, которая составляет его долг и которую он так искренне и усердно старается выставить напоказ. Одним словом, он делает всё то, что вы как будто заметили за Сергеем Семёновичем Салтыковым и чего я — повторяю — никогда не замечала за ним.
Обер-гофмейстерина нервно переплетала пальцы; её грудь высоко поднималась:
— Если бы было возможно... что Константин Васильевич таил бы в себе столько лукавства... то он был бы чудовищем лицемерия... Нет, нет, этого не может быть... вы ошибаетесь, ваше высочество...
— Разве женщина ошибается когда-нибудь насчёт чувств, которые она внушает? Я сказала вам истинную правду. Наблюдая за бедным Салтыковым, и не помышляющим замечать достоинств моей особы, вы просмотрели то, что вам близко и что касается вас.
— Да, да, так и есть, ваше высочество, пожалуй, вы правы; я припоминаю некоторые обстоятельства, и многое становится для меня ясным. Но, если это так, если это чудовище, мой Константин Васильевич, дерзает поднимать на вас свои наглые глаза, что же из этого будет? Что вы сделаете с ним?
Екатерина Алексеевна закинула голову.
— Что я сделаю? — ледяным тоном спросила она. — Разве княгиня беспокоится о том, что пресмыкается у её ног? Мой долг и моё право считать всякое чувство посторонних ко мне только чувством глубокого почтения, которое обязаны иметь все подданные государства. И, поистине, я весьма мало забочусь о взглядах и вздохах людей, пытающихся завести со мной разговор, который для меня, как для великой княгини, должен остаться непонятен, кому бы эти взоры и вздохи ни принадлежали — Сергею Семёновичу Салтыкову или Константину Васильевичу Чоглокову. Впрочем, — мягче продолжала она, сердечно протягивая Чоглоковой руку, между тем как мимолётная ироническая улыбка мелькнула на её устах, — впрочем, ведь я знаю, что вы — мой друг и постоянно думаете о том, как бы сгладить все трудности моего положения. Как неблагодарно было бы с моей стороны, если бы я единым словом или благосклонным взглядом поощрила заблуждение вашего супруга.
— О, да, да! — возбуждённо воскликнула Чоглокова. — Да, я ваш друг, я всегда буду вашим другом, вы на деле увидите это. Но я заклинаю вас, я молю вас — этого забывшего свой долг человека...
— Довольно! — строго остановила её Екатерина Алексеевна. — Всякое дальнейшее слово будет уже оскорблением! Из того, что я сказала вам, и из моих поступков вы должны сделать вывод, насколько я дорожу вашей дружбой и вашей преданностью. И, если бы я была тем, за кого меня многие считают или только распускают такие слухи, поистине не трудно было бы мне пасть со своей высоты и ещё более раззадорить злые языки. Вам не трудно будет догадаться, что вышло бы из этого. Но, — с сердечностью добавила великая княгиня, — тогда я, конечно, потеряла бы вас и на вашем месте видела бы особу, которая только занималась бы шпионством за мной и всё, что бы я ни делала, переиначивала бы по-своему. Итак, накинем покров забвения и тайны на всё, что я рассказала вам, и постараемся общими усилиями отвлечь вашего супруга от пагубного заблуждения.
— Благодарю, тысячу раз благодарю! — воскликнула Чоглокова, горячо целуя руку великой княгини. — Ваше высочество! Вы так добры и милостивы, я вовсе не заслуживаю этого. Но я докажу вам, что вы можете рассчитывать | на мою глубокую благодарность и преданность.
Тяжело дыша и вздрагивая от охватившего её волнения, Чоглокова замерла над рукой Екатерины Алексеевны, а последняя с торжеством смотрела на неё. Ей удалось повернуть события и сделать своей союзницей эту женщину, бывшую до того оружием в руках её врагов. Теперь только нужно было крепко держать в своих руках так ловко распутанную нить.
Чоглокова подняла голову, слёзы блестели в её глазах, губы дрожали; видно было, что в ней происходила жестокая внутренняя борьба.
— Ах, какой злодей! — воскликнула она. — Какой изменник этот Константин Васильевич! А я-то, я-то думала, что он любит только меня, что каждое биение его сердца принадлежит мне, принёсшей для него столько жертв, мучившейся из-за него угрызениями совести!..
— Угрызениями совести? — с любопытством спросила удивлённая Екатерина Алексеевна. — Вы — угрызениями совести, в то время как он виновен пред вами?
— О, вы не знаете всего, ваше высочество! — краснея, воскликнула Чоглокова, потупляя свой взор и снова склоняясь к руке великой княгини. — Вы не знаете всего, но должны знать всё! Пусть это будет первым доказательством моей благодарности и преданности вам! У меня нет лучшего и более милостивого друга, чем вы, и вы должны знать, что и на меня также нашло искушение и что я, может быть, недостаточно решительно отогнала его от себя.
— Искушение на вас? — спросила Екатерина Алексеевна, которую этот разговор видимо крайне удивил и заинтриговал.
— Да, — ответила Чоглокова, — здесь, при дворе, так мало верят в добродетель и верность, что и меня не миновало искушение. Мне также пришлось услышать голос страсти, пытавшийся совратить меня с пути долга и чести, по которому я следовала до сих пор. Некий господин, одинаково блистая как своим положением, умом, так и внешностью, имел смелость нашёптывать, Репнин Николай Васильевич...
— Репнин? — воскликнула Екатерина Алексеевна. «Любимец Бестужева?» — прошептала она про себя и задумалась.
— Да, — ответила Чоглокова, — он неутомимо преследовал меня словами страсти и любви, а я была настолько слаба, что позволила им внедриться в моё сердце, и теперь оно полно беспокойства, страха и муки, так как, клянусь вашему высочеству, я питаю слабость к своему мужу, к этому неверному, недостойному Константину Васильевичу. Я любила и продолжаю ещё любить его.
— И тем не менее вы не отказывались слушать Репнина? — с едва заметным оттенком насмешливой иронии спросила её великая княгиня.
— Женское сердце — загадка. Слова искушения впивались мне в душу, как сладкий яд. Но, клянусь вам, ваше высочество, всеми святыми, эта игра чувств, так волновавшая меня, ни разу не овладела мною настолько, чтобы заставить меня перейти границу, которую провели мой долг и моя верность... Я боролась и ни разу не поддалась, потому что постоянно думала о нём, об этом негодном изменнике, Константине Васильевиче. О, я отомщу ему! Пусть он, лицемер, почувствует, что значит обманывать жену, испытавшую из-за него столько укоров совести и устоявшую ради него же перед таким искушением!
— Благодарю вас за доверие, — сказала Екатерина Алексеевна, — я вижу теперь, что мы действительно будем друзьями и будем взаимно помогать, как две умные и толковые женщины, обделывать свои дела. Начнём с того, что обсудим ваше положение. Вам необходимо хладнокровие... А вы хотите наговорить вашему супругу кучу упрёков?!