Этим ограничилось всё, что он мог сообщить, и любопытство монахов нашло опять мало пищи в этом сообщении.
Но всякое любопытство, всякий интерес могут притупиться с течением времени, особенно же в том случае, когда предмет скрыт от взоров, поэтому с каждым днём об отце Филарете думали всё меньше и меньше. Его друзья начинали забывать о нём, а те, которые завидовали его привилегированному положению у архиепископа, даже радовались его отсутствию, так что вскоре волна забвения, которая так быстро смывает всё земное, покрыла имя монаха, бывшего долгое время самым уважаемым и любимым насельником лавры.
Единственно кому сильно не хватало отца Филарета — это Евреинову. Уже на следующий день после его отъезда Михаил Петрович появился в монастыре, чтобы посоветоваться с благочестивым монахом о новой опасности, угрожавшей его дочери. Ему показалось суровым ударом судьбы сообщение об отъезде отца Филарета.
В харчевне Тосно отец Филарет приказал подать обед, соответствовавший истощению путников, утомлённых долгой дорогой и зимним холодом, и так как, несмотря на незначительность местечка, в харчевне, лежавшей на большом торговом пути между Москвой и Петербургом, всегда было оживлённо, то её погреб и кухня оказались так хорошо снабжёнными всем необходимым, что монаху не пришлось прибегать к запасам, хранившимся в его дорожной корзине.
Вскоре отец Филарет, сидя со своим спутником перед накрытым столом, уставленным сытными кушаньями, опустошал блюда со свойственным ему громадным аппетитом и опорожнял стаканы свежего кваса и водки, по своей привычке, приправляя еду мистически-аллегорическими цитатами из Святого Писания и церковными легендами, для вящего назидания обитателей Тосно, устремившихся в харчевню по прибытии саней, главным образом, для того, чтобы получить благословение монаха, принадлежавшего к монастырю глубоко чтимого святого Александра Невского. Отец Филарет не отказывал в благословении, причём сообщил обступившим его крестьянам, что совершает путешествие на пользу святой Церкви, для чего ему нужна хорошая тройка, чтобы довезти до следующей станции. Обладатели лучших лошадей в Тосно тотчас предложили свои услуги для такой святой цели, так что монах серьёзно затруднялся, кому из них отдать предпочтение. Наконец, он решился приказать привести всех предложенных лошадей и выбрать самых сильных, успокоив мужиков, недовольных его предпочтением к другим, уверением, что их добрая воля — послужить делу Церкви — будет принята Господом Богом так же милостиво. Потом он велел приготовить для себя и своего спутника постели, приказав разбудить через три часа, чтобы снова продолжать путь на приготовленной уже тройке. В лучшей, хорошо вытопленной горнице были быстро постланы чудные, мягкие постели, причём мягкие шерстяные одеяла и шубы из медвежьего и лисьего меха дали нашим путникам полную возможность набраться новых сил к предстоявшему ещё путешествию.
Через несколько мгновений сон уже завладел ими, и по комнате разнеслось шумное дыхание отца Филарета. На его лице играла довольная улыбка — отражение спокойной совести, находящейся в мире с Богом и людьми.
Что касается Потёмкина, то он беспокойно метался, мимолётный румянец то вспыхивал, то исчезал на его лице, покрытом холодным потом; отрывистые звуки вырывались из его задыхавшейся груди; какие-то дикие видения вставали в душе его. Он то протягивал руку — и её мускулы напрягались, словно он размахивал мечом в жарком бою, то складывал руки — и на его лице явно отражалась унылая покорность или задушевное чувство. Один раз, когда перед его закрытыми глазами, казалось, особенно ясно вырисовался какой-то образ видений, из глубины его души вырвался едва уловимый, как дыхание, шёпот:
— Наперекор всему свету, наперекор небу и аду я добьюсь для тебя короны, Екатерина!
Никто не слышал этих слов, так как дверь горницы была плотно притворена, чтобы покой не был ничем нарушен; но, очевидно, образ, связанный с этими словами, по-видимому, исцелил взволнованную душу Потёмкина, наполнив её отрадой, — улыбка счастья озарила его черты. Потом его губы скривились гордой, повелительной усмешкой, дыхание стало ровнее, и скоро он погрузился в такой же мирный, глубокий сон, как и отец Филарет.
Ровно через три часа спящих разбудили; лошади и кучер, закутанный в свою лучшую шубу, в шапке с меховой опушкой, уже ждали. Хозяин харчевни не без помощи зажиточных жителей набил столько съестного и даже напитки в сани, что для самих монахов едва хватило места. Отец Филарет ещё раз осенил благословением хозяина и собравшихся проводить, теснившихся к нему, чтобы поцеловать руку или полу его одежды, а затем коренник тройки взял с места крупной рысью, обе пристяжные наддали коротким галопом, и сани снова, скрипя полозьями, полетели по снеговым полям.
Подобным же образом встречали путников во всех селениях, которые им пришлось проезжать по дороге на Москву: везде их угощали как могли лучше, обыватели собирались под крест отца Филарета, везде им предлагали на выбор лучших лошадей. И они мчались по накатанной дороге, блаженно закутавшись в шубы и погрузившись в сено, подкрепляясь от щедрости мирян, под душеспасительные речи отца Филарета, громкий голос которого далеко разносился по заснеженным полям. Причём благодарно откушавший кучер слушал с тем большим почтением и вниманием, чем меньше он понимал апокалипсический смысл услышанного. Но, несмотря на все старания Потёмкина, из почтенного отца Филарета нельзя было вытянуть ни одного слова относительно цели этого так внезапно предпринятого, такого быстрого и приятного во всех отношениях путешествия.
Всё дальше и дальше ехали они по Валдайским горам, где бури с севера, востока и запада устраивают свои свидания над застывшими озерками и реками. Останавливались после длинных переездов в тех харчевнях, где, по словам возницы, могли найти лошадей, отдыхали в течение нескольких часов и, пополнив запасы провизии, снова мчались наперегонки с ветром.
Наконец они достигли Москвы.
Отец Филарет приказал кучеру, богатому обывателю из последнего торгового села, где они останавливались, и который очень гордился, что везёт духовных особ, ехать на архиерейский двор.
Величественный, гордо выступавший монах был принят в доме высокопреосвященного с почтением и сердечно; его тотчас провели к архиерею, и с ним он имел долгий разговор. Затем оба приезжих потрапезовали вместе с братией чем Бог послал, а послал он столь же прекрасные блюда и напитки, как и в Александро-Невской лавре, при этом отец Филарет, конечно же, был средоточием общего внимания. После обеда им указали удобные кельи, в которых они в первый раз за всё время своего пути могли предаться спокойному и никем не тревожимому отдыху. Но уже рано утром следующего дня отец Филарет разбудил своего спутника и объявил ему, что они должны немедленно продолжить свой путь.
Большая корзина была вновь наполнена дорожными припасами, путешественники сели в сани — и скоро утренний звон колоколов Первопрестольной остался далеко позади.
Глава тридцать пятая
Ещё много дней ехали путники, делая лишь короткие передышки, по неоглядным снежным равнинам и наконец достигли Холмогор, незначительного городка в северной Архангельской губернии.
При въезде в город, на который Потёмкин взирал равнодушными глазами, сожалея о людях, принуждённых жить здесь, отец Филарет спросил у первого встречного, где ему найти майора Варягина.
Смущённый горожанин, покосившись на приезжих, ответил, что майор живёт на другом конце города, в том доме, который обнесён высокой каменной стеной, и что его можно тотчас найти, если поехать всё прямо, прямо, мимо рынка, мимо церкви, на противоположную сторону города. Сообщив это, горожанин почтительно поклонился, быстро отступил и исчез в дверях одного из ближайших домов. Собравшиеся кругом саней люди так же поспешили исчезнуть, так что кибитка очутилась одиноко стоящей посреди пустынной улицы.
Возница поехал в указанном направлении, мимо пустынной рыночной площади, мимо церкви, и скоро путешественники добрались до конца главной улицы.
За последними домами, уже на выезде, в чистом поле, виднелась большая, одинокая постройка, производившая совершенно определённое и очень унылое впечатление; кирпичная стена окружала обширный двор, по четырём углам поднимались сторожевые башни, что придавало строению вид крепости, причём последняя была приведена в боевую готовность, как будто в ожидании врага, который мог нагрянуть каждую минуту. Из-за стен выступали кое-где крутые крыши, с которых снег свалился под собственной тяжестью; единственный проход в стене запирали тяжёлые дубовые, обшитые железом ворота.
Возница остановил кибитку перед входом; отец Филарет вылез из саней и так как не нашёл нигде звонка, то принялся стучать в ворота своим увесистым кулаком.
Прошло несколько времени, в продолжение которого тишина нарушалась лишь фырканьем лошадей.
Наконец звякнул замок, и, громко скрипя, отворилась калитка на толстой железной цепи, но не настолько широко, чтобы пропустить объёмистую фигуру монаха.
В образовавшейся щели появился солдат, форму которого трудно было разглядеть из-за его огромной шубы. Меховая шапка надвинута была на самый лоб; на перевязи, поверх шубы, висел палаш; за поясом заткнуты пистолеты, а в руке он держал мушкет с примкнутым штыком, который направил из щели на прибывших. Он грозно спросил имя и хотя при виде духовных людей опустил свой штык, но цепи с двери не снял, дожидаясь ответа.
— Здесь живёт майор Варягин? — спросил отец Филарет со спокойной уверенностью и с таким видом, точно все эти затруднения нисколько не удивляли его, между тем как Потёмкин невольно с удивлением смотрел на стража, оставшегося нечувствительным к их духовному званию, которое до сих пор отворяло им все двери.
Солдат крикнул внутрь двора, передавая желание людей увидеть начальство, а затем остался спокойно стоять, равнодушно поглядывая из щели на ждавших пропуска приезжих. Минут через пять по снегу заскрипели шаги, постовой отступил в сторону, и в отверстии калитки появился человек лет пятидесяти, в наскоро накинутой шубе, из-под которой виднелся военный мундир. Его худощавое, бледное лицо было строго и угрюмо; седая щетина обрамляла рот и подбородок, острые серые глаза казались созданными для того, чтобы следить за пунктуальным исполнением служебной инструкции; на напудренной, по уставу, голове была белая медвежья шапка с металлической бляхой, с изображением пылающей гранаты под имперским двуглавым орлом.