— Со всем почтением, подобающим моему званию! — громко и запальчиво воскликнул он. — Что мне в этом! Моя свобода — вот что мне нужно! Полжизни готов я отдать за то, чтобы быть свободным сегодняшней ночью! Неужели государыня могла узнать?.. — глухо прибавил несчастный, повесив голову. — Или Иван Шувалов?.. Ну да, конечно, это, должно быть, его штуки!.. Второй раз я становлюсь ему поперёк дороги... тут не может быть никакого сомнения... О, сударь, — воскликнул он опять, с мольбою простирая руки к стоявшему перед ним измайловцу, — подождите минутку... позвольте мне вернуться к её величеству... тогда всё разъяснится... государыня заведомо не могла дать этот приказ...
Барон сделал движение к двери, однако офицер проворно преградил ему путь, взялся за дверную ручку и учтиво, но строго и с твёрдостью сказал:
— Весьма сожалею, но мною получен вполне определённый приказ, и мне не остаётся ничего более, как препроводить вас на гауптвахту. Я не могу позволить вам разговаривать с кем бы то ни было и отлучаться от меня хотя бы на одну минуту.
— Но я должен переговорить с императрицей, — запальчиво воскликнул Ревентлов, — вы слышите, сударь, вся моя жизнь зависит от того, буду ли я свободен в эту ночь! Уж и то потеряно слишком много времени.
— Ваша правда, — подтвердил офицер, — много времени ушло напрасно, и потому я должен убедительно просить вас отдать мне вашу шпагу и последовать за мною. Ведь вам известно, что исполнение военных приказов не допускает ни малейшей отсрочки.
Барон сердито взглянул в спокойное лицо гвардейца, а затем схватился рукой за свою шпагу с таким видом, точно хотел скорее защищаться этим оружием, чем покорно отдать его.
Офицер кивнул, и к нему поспешно приблизились двое часовых, стоявших в коридоре.
— Вы видите, — сказал он Ревентлову, — что всякое сопротивление бесполезно. Впрочем, я должен напомнить вам, что, по моему убеждению, против вас не затевается ничего дурного, и я настоятельно посоветовал бы вам, ради вашей собственной пользы, спокойно отправиться со мною и выждать разъяснение, которое, конечно, не замедлит последовать.
Ревентлов, по-прежнему не выпуская рукоятки шпаги, мрачно взглянул на часовых, стоявших позади офицера с ружьями в руках. Как ни был ошеломлён и растерян несчастный голштинец, однако он сообразил, что всякая попытка сопротивляться только может ухудшить его положение и затруднить возможность снова очутиться на свободе.
Тяжёлый, горестный вздох вырвался из его груди.
— Берите! — подал он измайловцу свою шпагу. — Я последую за вами, хотя не сознаю за собой ни малейшей вины. Но у меня всё-таки есть к вам одна просьба.
— Говорите, — сударь, — вежливо ответил офицер тоном благосклонного участия, — я охотно готов оказать вам всякую услугу, какой может потребовать один дворянин от другого, само собою разумеется, если ваше требование не нарушает долга службы.
— В таком случае прошу вас, — сказал Ревентлов, — сообщить о моём аресте его императорскому высочеству великому князю, моему государю, а также, — несколько нерешительно прибавил он, — содержателю гостиницы на Невском Евреинову. Он мой приятель, и моё исчезновение встревожит его, а великий князь, — с горькой усмешкой заключил барон, — пожалуй, имеет право знать, что случилось с его камергером, который в то же время состоит подданным его Голштинского герцогства. К тому же великому князю будет легче всего разъяснить недоразумение, очевидно послужившее поводом к моему аресту.
Офицер с минуту размышлял про себя, а затем произнёс:
— У меня нет приказа хранить в тайне ваш арест, и потому я полагаю, что могу исполнить вашу просьбу, не нарушая долга службы; обещаю вам тотчас же после вашего водворения на крепостной гауптвахте уведомить как великого князя, так и содержателя гостиницы Евреинова о случившемся с вами.
— Хорошо, — еле выговорил Ревентлов, — в таком случае отправимтесь... «Как знать, — горько прибавил он про себя, — может быть, сегодняшняя ночь станет для меня гибелью всей моей жизни».
Он последовал за офицером, всё ещё зорко осматриваясь в коридорах, в смутной надежде увидеть где-нибудь Анну, поджидавшую его. Но девушки-горожанки давно разошлись по домам, а весь придворный штат находился в парадных залах. Офицер повёл Ревентлова к боковому выходу. Во дворе их ожидали санки с пикетом казаков. Барон сел со своим провожатым, и они помчались по льду Невы к крепости, каменные твердыни которой мрачно поднимались к усыпанному звёздами ночному небу... Снова отворились перед молодым голштинцем тяжёлые железные ворота, снова гренадеры взяли на караул.
Офицер, сопровождавший барона, передал своего арестанта командиру караула, а тот вежливо, но не говоря больше ни слова, отвёл молодого камергера в ту же самую комнату, где тот, после своей дуэли с Драйером, пользовался гостеприимством поручика Пассека. Измученный и утомлённый Ревентлов растянулся на широкой кушетке, однако благодетельный сон не спешил спуститься к его изголовью. Черепашьим шагом ползли ночные часы. Молодой голштинец терзался мучительным раздумьем, а когда находила порою лёгкая дремота, он видел странные сны: то ему угрожала императрица, то расставлял сети для Аннушки Иван Иванович Шувалов, что принуждало арестованного каждый раз пробуждаться со страдальческим воплем.
Так медленно тянулась для него долгая зимняя ночь в томительной тишине, нарушаемой лишь громкой командой при смене караульных, часто происходившей из-за жестокой стужи. Наконец в разрисованные морозом стёкла заглянул бледный луч рассвета. Ревентлов поспешно встал, освежил холодной водой пылавший лоб и, не отказавшись слегка подкрепить истощённые силы, принялся с караульным офицером за завтрак, вежливо предложенный ему. После того барон начал мерить тревожными шагами комнату, при дневном свете казавшуюся ещё неуютнее. Чтобы скоротать время, он, как и в первый раз, стал отсчитывать про себя минуты, крайне медленно слагавшиеся в часы, кидая порою сквозь железную решётку окна унылый взор на клочок голубого неба, видневшийся из-за высоких крепостных стен.
Если арестовавший его офицер сдержал своё обещание, то великий князь и Евреинов должны были уже знать о его аресте, а через отца должна дойти и до Анны весть о постигшей его участи. Великий князь, наверное, не замедлит пожаловаться императрице на незаслуженное задержание своего камергера, да и Анна, со своей стороны, уговорит отца воспользоваться влиянием Александра Шувалова. Однако эти оба пути, открытые друзьям барона для ходатайства о его освобождении, опять-таки приводили к одному из двух лиц, в побуждениях которых ему следовало искать причину своего ареста.
Наконец, когда на потемневшем небосклоне уже стали зажигаться звёзды, узник услыхал звяканье ключей и скрип массивной двери. Вошедший караульный офицер сообщил ему о приходе дамы, которая должна переговорить с ним по приказу её величества государыни императрицы. Изнурённый долгой, мучительной тревогой и колебанием между надеждой и отчаянием, ум Ревентлова напрасно терялся в догадках насчёт этого визита. Но в ту же минуту на пороге показалась женская фигура, закутанная в меховую шубу, покрытую чёрным бархатом, с густой вуалью на лице. При её появлении дежурный офицер тотчас удалился из караульной комнаты.
— Ты явилась сама освободить меня, моя ненаглядная! — воскликнул Ревентлов, поддавшийся мысли, что это могла быть только Анна. — Значит, всякая опасность миновала...
Он обвил руками и порывисто прижал её к груди. Одно мгновение она молча покоилась в его объятиях, потом тихонько откинулась назад и подняла густую вуаль, скрывавшую её лицо. Ревентлов тотчас узнал княгиню Гагарину, которая была дивно хороша в своих дорогих мехах и чёрном кружевном покрывале, обрамлявшем её беломраморное чело. Сиявшие влажным блеском глаза с нежностью были устремлены на Ревентлова. Он замер в испуге и стоял неподвижно, по-прежнему охватив руками плечи княгини и не спуская с неё растерянного взора, потом медленно отпустил руки, отступил назад на несколько шагов, всё ещё полный ужаса, и, сложив руки на груди, беззвучно вымолвил:
— Княгиня, какая ошибка!.. Ради Бога простите...
— Вы меня не ждали?! — воскликнула она с гневом. — Неужели в ослеплении своей безумной гордости вы возмечтали, что сюда явится особа высшего ранга, чтобы на глазах караульных солдат распахнуть перед вами двери тюрьмы? Та, высшая, не придёт... — насмешливо продолжала Гагарина. — Вы не сумели поймать и удержать её благосклонность... Иная прихоть заняла её сердце, и вы могли бы протомиться целую жизнь в этих стенах, прежде чем она вспомнила бы о вашем освобождении.
Точно разбитый, опустился Ревентлов на стул и закрыл лицо руками.
Княгиня подошла к нему и провела рукой по его волосам, тогда как ласкающий взор был устремлён на его фигуру.
— Оставьте гордость, мой друг, — произнесла она мягко. — Вы видите, я очутилась тут; значит, нет надобности носить царский венец для того, чтобы отпирать замки тюремных дверей! И вы убедитесь, что сердце некоронованной приятельницы бьётся не менее горячо, чем под пурпурной мантией.
Ревентлов грустно посмотрел на говорившую, явно не понимая её речей.
— Я услыхала о вашем аресте, — продолжала Гагарина, — о нём говорили при дворе; великий князь громко жаловался императрице. Но я предупредила его... Я, о чьей дружбе вы и не подозревали, исходатайствовала у императрицы освобождение вам, в виде личной милости ко мне.
— И государыня исполнила вашу просьбу? — воскликнул барон. — Её величество отменила мой арест, который мог последовать единственно по недоразумению?
Мысли Ревентлова начали проясняться.
— Она исполнила мою просьбу, — ответила княгиня, с восхищением любуясь взволнованным лицом молодого человека, — она вручила мне приказ, перед которым отворяются все тюрьмы, и я приехала сюда сама, чтобы увезти вас из заточения. Ну, поверите ли вы теперь моей дружбе? — заключила избавительница бедного узника, пожирая его жгучими взорами.