— Мне будет интересно узнать, каким способом заставишь ты меня сделать это?
— Очень просто, — ответил граф Пётр Иванович, — Александр сообщит Евреинову, где находится его дочь, и прикажет сёстрам Рейфенштейн выдать девушку отцу, когда он придёт требовать её. Посмеешь ли ты противиться этому приказу, рискуя таким образом стать героем городских сплетен, которые непременно дойдут до императрицы?
— Нет, Пётр, нет, — с дрожью в голосе ответил обер-камергер, — нет, вы не сделаете этого, так как раньше, чем вы примените своё средство, я отправлюсь к императрице, откроюсь ей в своей любви и буду умолять её сослать меня вместе с Анной, которой я отдам свою руку и имя, в отдалённейшую губернию! И тогда я не буду больше стоять у вас на дороге, и вы можете свободно, без моей помехи, бороться за своё влияние при дворе.
Оба поднялись и стояли друг перед другом с ненавистью в глазах. В ту же минуту между ними появился Александр Иванович и горячо заговорил:
— Остановитесь! Неужели вы хотите доставить врагам радость видеть нас враждующими между собой? Успокойся, Иван Иванович, я постараюсь найти средство сохранить тайну! А ты, — обратился он к своему брату, — обожди: пламя страсти разгорается сильнее, когда его стараются загасить, и вместе с тем быстро угасает само собой, если дать ему время прогореть.
— Делайте, как находите лучше, — сказал граф Пётр Иванович, — по моему мнению, подобное безумие может иметь только дурные последствия, но я не хочу ни во что вмешиваться.
— Прошу вас, — воскликнул Александр Иванович, — перестаньте ссориться! Если Иван хочет удержать у себя эту девушку, то его желание должно быть удовлетворено, и наше дело состоит лишь в том, чтобы предотвратить возможную огласку.
— Я же могу вам сказать, что моё могущество покоится не на капризе государыни. Не случайно она передала в мои руки все нити управления государством, потому что никто не может управлять Россией столь полезно и славно, как делаю это я! Теперь как раз наступил час заседания государственного совета, и через некоторое время вы узнаете, наравне с остальным миром, какой крепкой рукой держит Иван Шувалов бразды правления.
Он сбросил халат и позвонил. На зов моментально явился его камердинер, неся с собою расшитый золотом кафтан, шпагу и голубую ленту. Иван Иванович с чисто княжеским достоинством кивнул своим двоюродным братьям и вышел в дверь, ведшую в покои императрицы, в то время как камердинер с портфелем последовал за ним.
— Пусть его уходит, — проворчал Александр Шувалов, — всё равно с ним теперь ничего не поделаешь, пройдёт ещё несколько дней, и нам, может быть, удастся всё уладить.
— Поступай, как хочешь, — мрачно ответил граф Пётр Иванович, — я сяду на коня и отправлюсь на плац. Пока императрице нужны пушки, чтобы заставить слушать себя в Европе, до тех пор ей необходим и Пётр Шувалов.
Гордо закинув голову, он пошёл по направлению к выходу, а брат, тихо рассуждая про себя, последовал за ним.
Глава девятая
В то время как братья Шуваловы спорили и пытались устранить «каприз» обер-камергера, Бекетов совершал туалет.
Молодой человек возвратился поздно с ужина у императрицы и сегодня еле-еле отогнал сон от усталых очей. Как не хотел он покидать постель, всё-таки ему пришлось встать, так как наступало время исполнения возложенных на него придворных обязанностей.
По принятому им обыкновению, Бекетов прежде всего принял холодную ванну, которая распалила румянец на его по-девичьи чистых щеках. Потом пришёл черёд лёгкого нижнего белья и мягких лакированных сапог, которые изящно облегали его стройные ноги, на плечи был накинут белый пудермантель из тончайшего батиста, и ловкий придворный парикмахер занялся уборкой его густой шевелюры. Бекетов, отдавая свою голову в полное распоряжение куафёра, сидел, развалившись в кресле, и от нечего делать повёртывал в разные стороны свои драгоценные кольца, заставляя их испускать снопы лучей.
Он поочерёдно принимал многочисленных просителей, которые стремились хотя бы на минуту заглянуть в его уборную, сказать несколько лестных слов, попросить заступничества у императрицы или просто желая засвидетельствовать почтение новому фавориту, причём в руки важного камердинера, допускавшего посетителей к фавориту, рекою лилось золото.
Бекетов, несмотря на строгий образ жизни в шляхетском корпусе, быстро освоился со своим положением, но тем не менее в его поведении проскальзывали какая-то детская радость от того, что он очутился в таком новом для себя положении, и юношеская скромность по отношению к разным маститым сановникам, которые являлись к нему со своими просьбами. После ухода одного из посетителей в комнату вошёл камердинер и важно объявил:
— Английский посол просит вас принять его.
Бекетов в испуге привскочил в кресле, так как помнил его представление на карнавале, и приказал немедленно подать ему мундир.
— Скорей, скорей! — кричал он. — Нельзя заставлять ждать посла его величества короля великобританского!
Но ещё раньше, чем он успел накинуть на себя расшитый золотом мундир, дверь отворилась, и в комнату вошёл сэр Чарлз Генбэри Уильямс. На его лице сияла самая добродушная улыбка, и он вошёл такой непринуждённой походкой, как будто входил весёлый жуир, которого менее всего на свете касалась политика. Он быстро встал между Бекетовым и его камердинером и воскликнул:
— Простите, мой друг, что я так бесцеремонно вторгаюсь к вам, но мне хотелось предупредить вас, чтобы вы, не стесняясь моим присутствием, продолжали свой туалет. Будьте добры, продолжайте ваше дело, или я принуждён буду уйти, так как я зашёл только для того, чтобы побеседовать с вами просто ради препровождения времени. Я всё ещё не могу привыкнуть к тем старым господам, с которыми сводят меня мои дипломатические обязанности, и меня всё продолжает тянуть к молодёжи, от которой, к сожалению, неумолимая судьба с каждым годом всё более и более отдаляет меня.
Он кивнул головою камердинеру, чтобы тот унёс обратно мундир, и дружески пожал руку Бекетову.
— О, — в смущении пробормотал последний, — вы ставите меня в затруднение своей добротой. Её величество может прогневаться на меня за то, что я не оказал должного почтения представителю английского короля.
— Будьте покойны, я сумею защитить вас, — с улыбкой сказал Уильямс, — конечно, если того потребуют обстоятельства. Да и вряд ли её величество разгневается, если я своим советом помогу её адъютанту появиться при дворе во всём блеске. А в деле туалета я кое-что понимаю, — продолжал он, принуждая Бекетова снова сесть в кресло и кивая головою цирюльнику, чтобы он подождал уходить. — В своё время ведь я тоже был молод, и всё моё честолюбие заключалось в том, чтобы стать как можно элегантнее. Ради этого я подробно изучил все тайны туалета и познал, как можно и как следует согласовать искусство с естественностью. Вот, например, — продолжал он, пристально разглядывая смущённого юношу, — ваш цирюльник сделал вам далеко не подходящую для вас причёску. Эти угловатые локоны, стоящие по бокам головы, как мельничные крылья, совершенно не идут к вашим нежным чертам лица, которые заставляют невольно вспоминать классическую древность. Разрешите мне немного исправить ошибки цирюльника.
Он взял из рук цирюльника золотой гребень и, улыбаясь, подошёл к Бекетову. Последний тотчас воскликнул:
— Но вы забываете, что я не имею права причёсываться по своему вкусу. Эти локоны предписаны формой, и их нельзя менять!
— Полковник Бекетов, — улыбаясь, сказал Уильямс, — не находится более под строгим надзором корпусного начальства, а адъютант императрицы должен, насколько мне известно, должен соединять красоту с предписаниями военного устава. Будьте спокойны, императрица не посадит вас за это под арест! Подойдите сюда, мой друг, — обратился он к цирюльнику, — я укажу вам некоторые изменения и уверен, что вы верно поймёте меня. — Он распустил боковые локоны на голове Бекетова, начесал прядь волос на лоб и сказал парикмахеру: — Теперь завейте эту прядь в мелкие локоны и распустите их приблизительно на палец от бровей.
В одну минуту щипцы снова были нагреты, и волосы Бекетова были причёсаны согласно указанию Уильямса.
— Теперь сделайте боковые локоны, но как можно меньше и только на верхней части головы, чтобы они не нарушали правильности овала лица.
Цирюльник быстро исполнил также и это приказание, и после того, как коса Бекетова была переделана из тонкой и тугой в пушистую и широкую, Уильямс взял со стола серебряное зеркало и, поднеся его к глазам молодого человека, спросил:
— Ну, скажите теперь сами, разве так не лучше?
Действительно, сделанная по совету посла причёска шла гораздо больше к симпатичному лицу Бекетова и выразительно подчёркивала его красоту.
Одну минуту он с улыбкой смотрел на себя в зеркало, но затем, тряхнув головою, проговорил:
— Я никогда не сомневался в вашем вкусе, дорогой сэр, но не имею права искажать таким образом предписанную уставом форму причёски.
— Но ведь вы ничего не изменили, — возразил Уильямс, — вы только уменьшили размеры локонов, и я уверен, что императрица, которая является вашим единственным командиром, ничего не будет иметь против такого лёгкого нарушения дисциплины. Теперь ещё остаётся посыпать немного пудрой, и куафюра готова.
Цирюльник взял пудреницу и стал пудрить голову Бекетова.
— Довольно!.. — воскликнул Уильямс. — Этого намёка достаточно, чтобы дисциплина не могла считать себя оскорблённой, и в то же время не нарушена природная красота волос. Теперь ступайте, — обратился он к цирюльнику, — а то я боюсь, что полковнику придёт в голову что-либо изменить в этой искусной и совершенной причёске.
Парикмахер, собрав свои принадлежности, вышел.
Оставшись наедине с Бекетовым, Уильямс удобно расположился в кресле против юного адъютанта.
— Как видите, я могу вам пригодиться, — улыбнулся он. — И в других случаях жизни мои советы могут оказаться полезными для вас: если я и не обладаю великим умом, зато имею опыт и мудрость, которые приобретаются только с годами и за которые приходится расплачиваться в молодости большими разочарованиями. Вам ещё не пришлось испытать разочарования, но если вы тем не менее примете моё предложение и захотите воспользоваться моими советами, то можете быть уверены, что вам во всём будет сопутствовать удача; ведь отвага юности в соединении с опытом и благоразумием зрелого возраста могут побороть всевозможные препятствия.