– Ведомо, а потому и затеял я это сватовство, чтобы отказа не было.
– Горденек ты, боярин!
– А ты не горд? Спеси-то боярской не отбавлять и у тебя стать.
Примирившись, князья потребовали вина и начали обсуждать, когда назначить день свадьбы.
– Чем скорее, тем лучше! – предложил Черкасский.
– Раньше Красной горки никак не управиться; до поста немного уж осталось, – задумчиво проговорил Пронский.
– А какие такие приготовленья? К попу съездить да обвенчаться, вот и вся недолга.
– Надо все честь честью, – ответил Пронский, – я хочу всю Москву удивить, самого царя-батюшку позвать, иноземцев…
– А я так разумею, – выпивая разом вино и не глядя на Пронского, сказал жених, – что княгиня твоя этому браку воспротивствует и помехой будет.
Пронский закусил от досады губы.
– Не бабьего ума это дело! – мрачно подтвердил он.
– Теперь ее нелегко скрутить! – вполголоса проговорил Черкасский, пожевав губами. – Федор-то Михайлович Ртищев вон в какую силу идет. Не даст небось родственницу-то в обиду.
– Я – муж ее и власть имею с дочерью соделать все, что только похочу, – гордо проговорил Пронский.
– Ну, против царя все равно ничего не поделаешь, – скептически заметил Черкасский, – а Алексей Михайлович, известно, слаб: кто у него испросит какой милости, он, по доброте сердечной, отказать не сможет. А Ртищев подластиться сумеет!.. Ведь вот молод, на десять лет младше меня, – с трудно скрываемой горечью произнес князь, – а куда шагнул? Ниже меня родом, а царь его своим приближенным сделал… А почему? Умеет ластиться, с иноземщиной дружит и даже, – шепотом проговорил он, нагнувшись к Пронскому, – с волшебством знается!
– Ну, мне он не страшен и с волшебством своим! – довольно равнодушно ответил Пронский, вспоминая, что у него против Ртищева есть у царя отличный козырь – боярыня Хитрово, с которой он никого и ничего не боялся.
Долго еще бражничали и беседовали князья, а бедная княгиня Пронская сидела у себя в светелке и внимательно с трудом разбирала Евангелие на древнеславянском языке. Время от времени она поднимала голову и чутко прислушивалась, не раздадутся ли знакомые ей твердые шаги мужа. Но наступала уже ночь, а он все еще не шел. Княжна давно, выплакав все слезы на груди у матери, легла спать и, разметавшись под кисейным пологом, вздрагивала во сне и пугливо вскрикивала. А княгиня, стоя у ее изголовья, творила молитвы.
XVIЛюбовники-враги
Боярыня Хитрово только что вошла в свою комнату и, отдав шубку сенной девушке, села словно разбитая на лавку, которую она, по восточному обычаю, покрыла коврами. Она оперлась локтями на стол, положила голову на руки и осталась в такой позе, глубоко задумавшись.
Яркое весеннее солнце целым снопом золотых лучей врывалось через оконные стекла в комнату и придавало ей веселый, праздничный вид. Но боярыня не видела сегодня этого прекрасного утра, не любовалась первыми по-настоящему весенними лучами. На ее высоком лбу обозначилась глубокая морщина; углы рта как-то опустились, глаза тревожно смотрели куда-то вдаль, и все лицо точно поблекло, словно огонек, освещавший его изнутри, погас.
– Это страшно! – шептали ее побледневшие губы. – Лучше убить сразу!.. – Она внезапно остановилась и пугливо оглянулась. – Никого! – проговорила она и провела рукой по глазам.
Елена Дмитриевна только что навестила несчастную польскую княжну, после того как няня много раз напоминала ей об этом.
Княжну она нашла в ужасном положении, еще в худшем, чем она была за несколько месяцев до этого. Несчастная, видимо, таяла и молила своего мучителя, чтобы он дал ей умереть спокойно на солнце, дыша весенним воздухом. Но Пронскому нужна была ее смерть. Он боялся, что она оживет и выдаст его, и тогда весь его план, так искусно задуманный, с появлением этой претендентки на его имя погибнет. Убить ее он еще медлил, да и не хотел идти на убийство, но мучить ее он считал себя вправе, раз она упорствовала и мешала ему. Он не привык стесняться с теми, кто становился ему поперек дороги.
Ванда все рассказала боярыне Хитрово и умоляла ее дать ей возможность уйти из подземелья.
– Воздуха! Солнца! На одно мгновение! И потом смерть, – рыдая и обливая слезами руки неожиданной посетительницы, говорила несчастная пленница.
Растроганная и потрясенная, Елена Дмитриевна обещала и ушла, твердо решив немедленно помочь узнице и спасти.
Но сцена в подземелье так подействовала на нее, вид княжны так поразил, что всегда сильная, твердая боярыня вдруг потерялась и упала духом.
Однако мало-помалу самообладание вернулось к ней; мысли связнее роились в голове; она стала ходить по комнате, потому что так ей легче думалось.
«Просить царя? – размышляла Елена Дмитриевна. – Но он казнит его!»
Как ни казался ей теперь отвратителен и страшен Пронский, но предать его, хотя бы даже и за страшное преступление, казалось ей недостойным ее. Ведь этот человек был близок ей много лет, она делила с ним радости и счастье; и хотя прежнее чувство к нему уже давно ушло, но все-таки предать его в руки палача она не была в состоянии!
И потом чувство самосохранения говорило в ней еще сильнее жалости. Этот человек и за нею, за безупречной боярыней Хитрово, знал кое-что, за что она могла бы ответить и подвергнуться страшной казни: быть живьем закопанной в землю.
За убийство мужа тогдашний закон так гласил: «Казнить преступницу, живую закопать в землю и казнить ее такою казнью безо всякой пощады, хотя бы дети убитого и ближние его родственники и не захотели, чтобы ее казнили; не давать ей отнюдь милости, держать в земле до тех пор, пока умрет».
И этот закон знала боярыня Елена Дмитриевна Хитрово, но преступление совершила. Так ей ли было судить князя Пронского за мучительство княжны польской, когда она сама отравила своего мужа-мучителя?
– Спасу княжну как ни на есть иначе, – прошептала она, холодея при мысли о муже, – Бог мне, может, простит мой смертный грех.
Боярыня всегда была богомольна, но со смерти мужа предавалась отчаянному покаянию, что, однако, не мешало ей пользоваться всевозможными благами жизни.
«Чем я виновата, – рассуждала иногда боярыня, отговев и отысповедавшись, – что мой мучитель довел меня до этого смертного греха? Терпела я, долго терпела, как тело мое белое щипал он, ирод мой, да косу мою русую дергал, да голодом меня морил… а потом и терпеть не стало больше сил».
Но там, в самом тайнике души, неумолчная совесть твердила ей, что жизнь и дана человеку именно для искуса и терпения и что, предавая тело на поругание и мучение, тем самым человек свою душу спасает. А красавица боярыня больше о своем теле думала, вот душу-то и погубила.
– Что сделано, то сделано! – вздохнув, прошептала она.
Иногда, под вечер или ночью, ей мерещилось старое, уродливое лицо умершего мужа, его остекленевшие глаза, с укором устремленные на нее; ей слышался иногда его хриплый голос, и она ощущала прикосновение его костлявых пальцев к своему круглому, полному плечу. Холодным дыханием мертвеца веяло на ее горячее лицо. Однако, будучи развитой по тому времени и умной от природы женщиной, она, хотя и с трудом, все-таки овладевала этими тяжкими ощущениями и объясняла себе это приливами крови к голове, тем более что она действительно часто страдала от головных болей, вызываемых полнокровием при отсутствии, по условиям тогдашнего быта, всякого движения.
– Спасу княжну, спасу! – твердила она, придумывая способ сделать это, но все было тщетно.
Вдруг ее глаза радостно блеснули: ей пришла блестящая мысль.
«Попрошу помощи у князя Джавахова! – подумала боярыня. – Он храбр, великодушен! А не попытать ли у Пронского? Уговорить его отпустить полячку на волю. Да где! Не согласится!.. Пуще только запрячет, бедную. Потом и не найдешь ее!»
Боярыня хлопнула три раза в ладоши. На зов явилась сенная девушка.
– Ступай, Аннушка, сейчас на Неглинную, найди дом царевны грузинской, а там спроси князя Левона Вахтанговича Джавахова. Уразумела?
– Уразумела, боярыня!
– Хорошо. Не забудешь, найдешь – получишь мой летник зеленый.
– А что сказать изволишь, боярыня, князю?
– Да, я и забыла! Скажи: боярыня кланяться велела и звать, мол, к себе его наказывала, дело-де есть… преважной степени и очень спешное. Ждут-де его сейчас. Поняла? Не собьешься?
– Как можно, боярыня?
– Ну, так ступай! Да покличь-ка ко мне Евпраксию.
Одна девушка ушла, и немного спустя явилась другая. Боярыня велела ей убрать горницу и принести свежую кисейную рубашку и летник из красного атласа. Облив лицо холодной водой, отчего ее побледневшие было щеки вновь порозовели, Елена Дмитриевна сняла кику и осталась простоволосая, что к ней удивительно шло, но что было совершенно противно обычаям страны. Принарядившись и сделав распоряжение, чем угощать гостя, она отпустила девушку и села к окну в нетерпеливом ожидании.
«Как-то доберется князь Левон? – думала боярыня, следя из терема за каким-то пешеходом, старательно лавировавшим между лужами. – Ведь не захочет показаться в грязном кафтане!»
И действительно, путешествие по Москве в весеннюю распутицу было крайне трудно. Ее узкие немощеные улицы тонули в непроходимой грязи. Весеннее солнце уже исправно делало свое дело – с крыш и желобов лились потоки воды и образовывали озера и реки среди самой улицы. В Кремле было сравнительно суше и чище благодаря тому, что он стоял высоко, и еще тому, что во дворце пребывал царь, а следовательно, принимались хотя кое-какие меры к удалению грязи и потоков талой воды. Но добраться до Кремля было довольно трудно: колымаги проваливались чуть не до половины в промоины, лошади, залитые водою по брюхо и облепленные грязью, подолгу стояли на месте, не имея сил вытягивать громоздкие кузова тяжелых колымаг.
Думы Елены Дмитриевны были прерваны приходом Евпраксии, доложившей, что к ней пожаловал князь Пронский. В первую минуту Хитрово подумала было отказать незваному гостю, но потом рассудила, что грузинский князь еще не скоро приедет по такой дороге, а с Пронским нужно поговорить.