– Куракина Федора пошлю на него да Ромодановского Григория – авось они его угомонят.
Милославский покрутил толстыми пальцами свою бороду и хвастливо проговорил:
– Если государь пожалует, даст мне начальство над войском, то я скоро приведу Выговского да и самого польского короля пленниками.
Ничто так не раздражало царя, как самонадеянность тестя; он опять вышел из себя, услыхав это, и крикнул:
– Как ты смеешь, страдник[3], худой человечишка, хвастаться своим искусством в деле ратном? Когда ты ходил с полками? Какие такие победы показал над неприятелем? Или ты смеешься надо мною?
Положительно Милославскому не везло в этот вечер, и он с мольбой посмотрел на дочь. Та поняла его безмолвную просьбу.
– Не гневайся на батюшку, государь! – плаксиво проговорила она, зная, как слаб царь к женским слезам. – Он не со зла сболтнул: тебе послужить верой и правдой хочет. И что вы о делах не наговоритесь на сидении! – с тоской докончила она.
– И то правда! – поддержал ее супруг.
Но боярыня Хитрово была с ними не согласна; она еще не все высказала, что хотела, и потому, выразительно глядя на царя, проговорила робким голоском:
– Царю-батюшке, конечно, надоели дела, а как быть? На то он Господом поставлен над нами, за то он и есть наш кормилец и отец, а мы – его покорливые детки…
– Ишь, Лиса Патрикеевна, – улыбнулся Алексей Михайлович. – Ну, говори, лиса, что еще на хвосте принесла?
– Да вот… царевна грузинская просит повидать тебя, да и войско, какое ни на есть, послать бы им на подмогу.
– Эх, бабы! – нетерпеливо произнес Алексей Михайлович. – Что это им покойно не сидится? Ну, бабье ли это дело, скажи?
– Так она за тем сюда и прислана.
– И вовсе же нет! Прислана потому, что негде ей там укрыться! И жила бы себе здесь в холе да в покое… А придет время – и подсобим.
– Не очень-то они нам и нужны! – опять вмешался Милославский. – Невелика в них и корысть-то… Кабы взаправду в подданство наше поддались, а то все это одно пустословие! Помощи нашей просят и золотые горы сулят, а поможем – так отплатят, как теперь казаки, – смутой!
– Нет, в подданство они отдадутся непременно, – возразил Алексей Михайлович. – А только что нам с ними делать? Воевод своих туда слать? Далеко да и опасливо: неравно и в самом деле на другую сторону перекинутся…
– Если воеводство… то… оно конечно! – замялся было Милославский, понявший всю выгоду от воеводства в такой стране, как далекая, но неистощимо богатая Грузия.
– Особливо если воеводство дать… примерно князю Пронскому Борису Алексеевичу, – подзадорила жадность боярина и его ненависть к Пронскому Елена Дмитриевна.
– Ну, ему этого воеводства не видать! – желчно заметил Милославский.
– А почему? – наивно спросила Хитрово.
– Рылом не вышел, вот почему! – дерзко крикнул ей Милославский, полагая, что Елена Дмитриевна хлопочет за своего милого дружка.
Каковы ни были ее отношения к Пронскому, но слушать, как издевался над ним такой выскочка, как Милославский, боярыня никак не могла.
– Чем князь Борис не воевода? И молод, и умен, и родовит, не чета многим прочим, – намекнула она, взглянув на Милославского.
– Чего вы шкуру-то волчью делите, когда и волк-то по лесу бегает? – вмешался царь. – Еще Грузия не наша, не пришло нам время воевод там сажать… Да кабы и пришлось, князя Пронского мы туда воеводствовать не пошлем: он довольно богат и без этого. И тебя не посажу, – обернулся Алексей Михайлович к тестю, – знаю твою повадку: пусти козла в огород… Ну а помощь грузинам посылать сейчас не могу, повременить надо. Вот молвят, будто сам царь Теймураз подымается в Москву… не дадим Грузии в обиду, это ты, боярыня, не бойся, а время терпит. Ты, Елена Дмитриевна, не серчай да царевне грузинской от меня передай, что, мол, мы завсегда рады ее видеть перед светлыми нашими очами, и делу ее мы помощники. Ну а теперь можно бы было и повечерять? – обратился он к царице.
Мария Ильинична сладко спала, опершись на руку и тихо посапывая.
– Уморилась, бедная! – полунасмешливо, полупечально произнес Алексей.
– Такое уж ее положение, – поспешил оправдать дочь Милославский, – да оно и лучше, когда баба не вмешивается в мужское дело, – многозначительно произнес он, кидая взгляд на боярыню Хитрово.
Та сидела красивая и величественная, и казалось, не поняла намека; только когда царь поднялся с кресла, она тоже встала и поднесла его руку к своим губам.
Лицо Алексея Михайловича вспыхнуло, в его глазах блеснул огонек, но он тотчас же совладал со своим волнением, троекратно облобызал боярыню и пошел к дверям.
Елена Дмитриевна хотела тихонько последовать за ним, но в эту минуту ворвались в комнату царевны и разбудили царицу, крича:
– Боярыня, Елена Дмитриевна! Освободилась ты? Теперь размысли, чем развеять нашу докуку!
– Дмитриевна, а ты послала? – спросила царица боярыню, окончательно проснувшись.
– Сейчас пошлю, – ответила Елена Дмитриевна.
– Что такое? За кем послать? Куда? – обступили ее царевны, сгорая от любопытства.
– Развеять вашу докуку, забаву придумала, – ответила Хитрово.
Поклонившись царице и царевнам, она вышла из комнаты, поспешно прошла к себе, позвала мамушку Марковну и, велев ей сейчас же добыть и привезти ворожею Марфушу, сама стала надевать другой сарафан и убирать голову.
VIСвидание старых друзей
Недалеко от Сокольничьего поля, на извилистом рукаве Яузы, стоял питейный дом мещанки Ропкиной, прячась за густыми вязами и березками, в изобилии окружавшими ею. Из дома неслись громкий говор и хохот.
Весенние сумерки медленно надвигались на алевшее на западе небо и разгоняли розоватые облачка, не хотевшие еще уходить. Легкий ветерок шелестел свежей листвой, и молодые листочки нежно трепетали и тихо перешептывались между собой. Где-то громкой трелью разлился соловей, и ему завторили другой, третий… Яуза отражала в своих чистых водах темную зелень садов и синеву неба.
В палисаднике мещанки Ропкиной, за одним из столов, покрытым камчатной скатертью, за чаркою с вином тихо беседовали двое мужчин. Они не обращали внимания на шум и разгул, поднимавшийся в доме, а оба довольно усердно отдавали дань только что входившей в обычай греческой мальвазии, которая стоила дорого и требовалась только весьма богатыми людьми.
Эти двое были Леон Вахтангович Джавахов и его случайный друг, молодой стрелец Дубнов. Дубнов сиял весельем и здоровьем, его зубы то и дело сверкали из-под русых усов, когда он оживленно рассказывал товарищу что-то, время от времени понижая голос до шепота.
– Так вот, князь, поведал все это мне Васька, а я Арину, Ефремову-то внучку, и выкрал и схоронил здесь, у этой самой кумы Ропчихи. Боярину-то в те поры не до нее было – чем-то другим закручинился. А намеднись спохватился, Ефрема Тихоныча позвал; зело гневен был, зверь зверем, одно слово, так на пути все и сокрушает. Задумал, видно, душеньку свою потешить над девичьей честью невинной, вспомянул об Арише и потребовал ее к себе в «угловую» – такая горница у него, аспида, в терему, далече от всех людей, на самом краю дома; туда он в разгульные дни девок или других баб сзывает и там над ними куражится. Иной раз все ладненько да веселенько проходит, а иной с буйством да с убийством: так, которая на озорство не охоча да честь свою девичью бережет, ну и перечит князю, а ему это-то и любо; он над ними куражится, с издевками всякими да со смешками разными; над душой сперва надругается, а после всей не пожалеет… Редкая жива оставалась: которую сам на истязательства отдавал, которую собутыльникам на лакомство, а другие, почитай, все руки на себя накладывали. А в лучшем виде, которая ежели без особого куража, ну, ту и замуж выдавал…
– А что же эта девушка, внучка-то? – остановил разглагольствования товарища Леон. – Спаслась от него?
– Спастись-то спаслась, да дюже дорогой ценой. Как позвал князь Ефрема Тихоныча да потребовал внучку, старик ему в ноги и кается, что, мол, не знает, куда внучка подевалась. А он и вправду не знал: Васька Рыжий да я нарочно сварганили дело втайне от деда; ведь старик с перепуга мог бы и отдать внучку-то Пронскому.
– Что же, очень освирепел князь?
– Не знаю в подлинности, как было, а только Ефрем Тихоныч Богу душу под розгами отдал… до смерти его, значит, засекли! – хмурясь, ответил Дубнов.
– Не может быть! – с ужасом произнес Леон. – И князь за это не ответил?
– Где ответить! – с сожалением произнес стрелец. – Ему все как с гуся вода! Да и потом, над маленьким человеком он куражится, а за маленького кто же заступится?
– Есть же у вас закон? – возмущаясь, спросил грузин.
– Есть-то есть, да не для холопов-то прописан.
– Все ведь люди, и холопы же.
– Ну, положим, друг, какой же холоп – человек? Он – хам!
– Разве у слуги не та же душа, что и у господина? – с изумлением проговорил грузин.
– Вот поди же ты, – с убеждением ответил Пров Степанович, – одна, да не одна; господская душа-то, братец, свободная, а холопья…
– Да, да, я знаю, что и у вас рабы есть, – перебил стрельца Джавахов, – но это все равно; души у людей одни, и не может один безнаказанно издеваться над другим!
– Толкуй тут! Колокол один, а звон разный, – махнул рукой Дубнов. – Ну, да будет нам тут перекоряться. Порешили с Тихонычем, ну и царство ему небесное! За нас, за грешных, авось там, в царствии-то небесном, Господу Богу помолится. А дело у меня вот какое: полюбил я девку одну; без роду без племени она, а красы дивно-дивнинской. Воспитанница она кумы Ропчихи и живет в сем самом доме… И хочу я ее себе в жены взять…
– А она того хочет?
– Хочет. Как девке замуж не хотеть?
– Ну, так в чем задержка?
– Да вот в том, что эта самая Ропчиха уперлась лбом о стену, ровно козел, и хоть ты тресни – ни взад, ни вперед. А девка из-под ее воли не смеет идти. Вот ты тут и поразмысли.