Елена Дмитриевна посадила свою странную гостью на лавку, крытую персидским ковром, пододвинула к ней длинный, узкий резной столик на точеных ножках и проговорила:
– На, почитай что по книжке.
– Зачем по книжке? – спросила гадалка. – Я лучше по руке или звездам! – указала она на небо, где ярко сияли звезды.
– Как хочешь! – пожала плечами боярыня. – Только мне не о себе знать хочется…
– А о ком?
Боярыня замялась, не зная, как объяснить ей свое желание.
А Марфуша тем временем с любопытством стала разглядывать безделушки, наполнявшие комнату. На столиках, украшенных камнями и пестрыми кусочками, на столах, крашеных и покрытых атласом и бархатом, стояли затейливые ларчики и шкатулочки, покрытые финифтью, а некоторые даже и драгоценными камнями; в этих ларчиках хранились дорогие опахала из перьев и харатьи, белильницы, румянницы, суремница, ароматница, баночки, бочоночки, чашечки, тазики и «фарфурные склянцы» с итальянскими притираниями, ароматами, помадами, душистыми грецкими и индийскими мылами. А подле виднелись резные гребни и гребенки из слоновой и моржовой кости, лежали и две «щети». На одном из столов, в плоском серебряном ларце, виднелось представлявшее тогда редкость маленькое ручное зеркальце из хрусталя, завернутое в чехол.
– Слушай! – придвинулась к цыганке боярыня. – Ну, что занимательного в безделках? Слушай меня внимательно.
– Ну, ин слушаю! – проговорила, усмехнувшись, Марфуша, отрываясь от созерцания диковинных вещей.
Торопясь, волнуясь и сбиваясь, начала говорить боярыня, старательно избегая называть имена.
Когда она кончила свой сбивчивый рассказ и вопросительно взглянула в лицо ворожеи, та спросила ее:
– А кто же это будет… молодец-то этот?
– Зачем тебе знать? – смущенно ответила боярыня.
– Как же я могу говорить, если не знаю, кто этот человек будет?
– Ну, я и говорю тебе: он молод, красив… и чужеземец.
– Красив и чужеземец? – вдумчиво повторила ворожея. – Может, имя его скажешь?
– Зачем, зачем? – тоскливо повторила боярыня.
– Как знаешь, а я так, на ветер, гадать не могу, – решительно произнесла гадалка и встала.
– Постой, – остановила ее Елена, – а если я скажу… одно имя скажу, довольно того будет?
– Довольно будет.
– Зовут его… Леоном, – чуть слышно шепнула боярыня и опустила взоры на узорчатую скатерть стола.
Она не заметила, как изменилось лицо гадалки, каким любопытством загорелись ее глаза и как по ее губам пробежала торжествующая улыбка.
– Так он изменил своей любе? – глухо спросила она.
– Да, – кивнула головой боярыня.
– Чего же ты хочешь?
– Я хочу разлучницу… ее… отвратить от него…
– Зелье ей какое дать? – злорадно спросила ворожея. – .Или так чем-либо, наговором со света сжить?
– Не… не знаю, – растерянно прошептала Елена Дмитриевна.
– А как зовут ее? – допытывалась хитрая цыганка главного, что ей хотелось знать.
– Не знаю! – со страстной тоской простонала боярыня.
– Узнать хочешь?
– Да.
Марфуша задумалась. Водворилось продолжительное молчание; боярыня боялась нарушить его. Часы тихо тикали, как-то странно звуча в глубокой ночной тишине. Луна на небе высоко поднялась и точно с любопытством заглядывала в открытые окна терема.
– Трудно, боярыня! – проговорила наконец цыганка.
– А ты попробуй! Награжу тебя по-царски.
Марфуша усмехнулась:
– Ведомо мне, боярыня, что ты со света меня изжить хочешь, а не то что наградить по-царски.
– Кто наплел тебе такую небылицу?
Цыганка впилась своим пронизывающим взглядом в светлые глаза боярыни.
– Мне, боярыня, никто не наплетал; в душе твоей читаю и вижу, что зло против меня имеешь.
– За что же? – пролепетала Хитрово.
– Сама знаешь за что. Ну, будет нам перекоряться! Мы с тобою, боярыня, не впервые видимся, да и не в последний раз. Твоя звезда с моей скрещивается… Дай-ка твою руку! – Елена Дмитриевна робко протянула свою выхоленную руку цыганке. Та внимательно стала разглядывать ее. – Так, так! Ой, боярыня, жалко мне тебя, да и себя-то жалко! Сгубишь ты и меня и себя!
– Оставь себя! – гневно крикнула Хитрово. – Статочное ли дело равняться тебе с родовитой боярыней? – И она отдернула свою руку.
– Спесива больно! – закипая вдруг гневом, ответила цыганка и, выпрямившись во весь рост, скинув с головы платок, гордо окинула боярыню взглядом. – А, кажись, мы с тобою одной крови…
– Молчи, колдунья! Что ты несешь такое несуразное?
Цыганка, сняв с шеи ладанку, протянула ее Хитрово, но предусмотрительно не отдала ей в руки.
– Смотри! – грозно произнесла она, показывая ей зашитый в ладанку драгоценный перстень. – Смотри! Чай, слыхивала, как покойный батюшка твой печаловался, что отдал перстень и не получил его назад? А знаешь, кому он его отдал? Цыганке Маре, зазнобушке своей отдал, с клятвою, что женится на ней, да и обманул. Не раз он за перстеньком приходил, да не отдала она ему, сердешная.
– А ты, ты-то как достала его? – спросила боярыня, в уме которой вставали смутные воспоминания о каком-то кольце и об истории какой-то цыганки, довольно сбивчиво рассказанной ей в юности мамушкой.
– Я? – Марфуша усмехнулась. – Я ведь не чужая тому барину да той цыганке…
– Кто же ты? – сдавленным шепотом спросила Елена Дмитриевна, чувствуя, как у нее по спине побежали мурашки.
– Я? – повторила гадалка, зловеще усмехаясь. – Ты вот не похотела равнять себя со мною, погнушалась, вишь… а батюшка-то твой не гнушался моей матерью, из табора ее выкупил, силком любить себя заставил… Не чужие мы с тобою, боярыня, одна в нас кровь говорит, кровь князя Хованского! Я такая же Хованская, как и ты!
– Врешь, врешь, негодная, колдунья проклятая! – прохрипела боярыня, впиваясь своими ногтями в руку цыганки. – Врешь, врешь! Наклепала ты на покойного батюшку!
– Оставь меня! – вырывая свою руку, спокойно произнесла цыганка. – Да, я умру на костре, ведомо мне и это; да и тебе, боярыня, несдобровать. Поклялась я матушке, на смертном одре на ее, что отомщу обидчику нашему и всему его роду проклятому; тогда и умру, где придется, спокойно или тревожно! Да, вишь, вот ты еще жива, красива и счастлива; знать, и мой час еще не пробил.
Боярыня слушала гадалку молча, сдвинув брови и вперив в нее мрачный взгляд своих потемневших от гнева глаз. Она мысленно решала, что ей выгоднее – отдать ли цыганку сейчас же на пытки и смерть или выведать у нее сперва все, что она может открыть ей своей неведомой силой. Неужели же ей, могущественной боярыне, бояться мести ничтожной цыганки? Вздор!.. Ей никого и ничего теперь не страшно! Лучше найти ей в этой враждебной пока женщине для себя друга, который мог бы помочь ей своим таинственным знанием будущего и дать совет для настоящего. И она уже ласковее взглянула на цыганку.
Та, словно читая в ее душе, проговорила:
– Думаешь, поди, что сотворить со мною? Сейчас ли отдать заплечному мастеру или еще погодить? Погоди… сестра, не спеши!
Боярыня вздрогнула. Сестра… Эта черная страшная женщина в лохмотьях и отрепьях – ее сестра? Да нет же, нет, этого быть не может! Это наваждение или, может быть, извет, с целью выманить у нее больше денег.
Боярыня опустилась на скамейку и закрыла лицо своими вздрагивающими руками.
Марфуша стояла возле нее и смотрела на ее красивую, низко опущенную головку. Какие мысли, какие думы мелькали в голове цыганки, когда она разглядывала свою сестру и любовалась с тайной завистью этой избалованной людьми и судьбою женщиной?
Елена Дмитриевна первая нарушила молчание. Она провела рукой по глазам и почти спокойным, своим обычным надменным голосом заговорила:
– Я не боюсь ни тебя, ни колдовства твоего, ни твоей мести, ни наветов твоих. Нечего мне страшиться – я сильнее тебя! Но ты мне нужна; ты поможешь мне извести мою разлучницу, дашь мне приворотный корень, чтобы его, моего сокола, приворожить ко мне, чтобы любил он меня хоть денек, хоть часок, а там… там хоть смерть, хоть могила!
На побледневших щеках Елены вспыхнул яркий румянец, и ее глаза загорелись огнем неукротимой страсти.
Марфуша невольно залюбовалась ею, и вдруг в ее уме промелькнуло одно воспоминание. Да, да, точно, ведь и он любил ее! Разве мог он уйти от такой красы? Не таков человек он был! И захотелось цыганке убедиться в своей догадке.
– Видно, сильно любишь ты князя Пронского? И стоит он такой любви, это правда. Намедни был он у меня… гадал, пойдет ли за него замуж… зазноба его. И не следовало бы мне чужие тайности открывать, а для тебя уже нарушу обычай.
– Пронский? Борис? – с удивлением спросила боярыня.
– Да, Борис Алексеевич Пронский; друг он мой… задолго еще до тебя спознались мы…
– Молчи! – со страхом остановила ее Хитрово, оглядываясь по сторонам. – Что ты говоришь? Кто тебе все это насказал?
Но цыганка уже поняла то, что ей хотелось знать.
– Что Пронский – твой полюбовник, о том вся Москва знает.
– Стало быть, и ему ведомо! – с ужасом простонала боярыня, закрывая лицо руками.
– Кому? – шепнула цыганка.
– Князю Леону… Джавахову? – ответила Елена.
Марфуша с торжеством выпрямилась. Она узнала многое, чего еще до сих пор не знала. Боярыня любит молодого грузина, а он, очевидно, изменил ей. Пронский тоже кого-то любит, но, очевидно, не боярыню. Надо все это узнать и изо всего этого извлечь возможную пользу.
Цыганка отошла к открытому окну и устремила взгляд на звезды, которые начали уже медленно гаснуть на восточной стороне. Потянуло первым утренним холодком, и раздался протяжный благовест к ранней утрене.
Обе женщины разом вздрогнули и, обернувшись от окна, взглянули друг на друга.
– Ишь, до зари… докалякались, – виновато прошептала Елена Дмитриевна.
– Да, и ничего не… вымыслили, – как-то устало ответила цыганка. – Мне надо идти…
– Ты узнаешь мне… кто моя разлучница? – останавливая цыганку, спросила боярыня.
– А ты скажешь мне, кого полюбил… князь Пронский? – смотря на боярыню в упор, задала в свою очередь вопрос Марфуша.