– Ну, так я поеду в монастырь, – кипятился Теймураз.
– Все равно тебя до царя не допустят, – урезонивали его старики. – Ведь ты царь без царства, даже без крова, и просишь у русского царя защиты, помощи и прибежища. А он могуществен и богат: тебе с ним никак теперь не равняться.
– Так, – понурив голову, возразил Теймураз, – но должен же он мне ответить за подданных моих, которых в его государстве, в его столице изменнически убивают?
– В такие дела здешний царь не вмешивается. Бояре грабят и убивают среди бела дня, но царь этого не ведает. Леон сам виноват, что не остерегся.
– Значит, здесь, по-вашему, не найти мне ни суда, ни справедливости? – грустно спросил Теймураз.
– Государь узнает – рассудит по справедливости, потому что он справедливый и богобоязненный царь. Но надо ждать случая, когда можно будет лично тебе переговорить с ним, да и то он сперва горячо примется за исследование, а потом остынет, боярам дело передаст, а позже и совсем забудет. Ну а бояре по своему усмотрению окончат, да с пристрастием за дерзость, что, мол, смели к самому царю обратиться и его покой потревожить. Так вот и наше дело!.. Не следовало нам с верхов начинать; может быть, чего-либо и добились бы, а теперь только попусту разорились вконец.
– Будешь с царем на приеме говорить, скажи ему и о нашем бедственном положении.
– Когда прием, неизвестно, – угрюмо промолвил Теймураз. – Словно я какой бесславный нищий, что меня и принять-то нельзя не в очередь!
VВести Марковны
По всей Москве шли неумолчные толки.
Над домом боярина Пронского стряслась грозная, великая беда. В самый день свадьбы молодой княжны с князем Черкасским ее выкрали из-под самого венца, и она точно в воду канула. Княгина Пронская от такого горя в ту же ночь скончалась, а самого князя под утро свезли в тюрьму по чьему-то извету.
И вдруг сразу опустел и осиротел большой, богатый и всей Москве известный дом князей Пронских. Дворовые притихли, приуныли. Хотя и при самом князе им не бог весть как жилось, но страх, что вот-вот они могут перейти в еще худшие руки, подавлял их окончательно.
Княгиню наскоро похоронили без обычных пышных обрядностей, и во всем доме остались только две жилые комнаты, которые занимал непритязательный, скромный князь Иван Петрович, дядя Бориса Алексеевича Пронского. Но и он находился в эту минуту с царской семьей на богомолье и ничего не знал о беде, обрушившейся так внезапно на его славный род.
В доме боярыни Хитрово тоже не все обстояло благополучно. Боярыня целыми днями лежала на кровати с «выкаченными бельмами», как выражались сенные девушки, ни с кем не говорила ни слова и почти не ела.
Время от времени к ней заходила только Марковна, сокрушенно вздыхала, крутила головой, поправляла атласные подушки и безмолвно выходила из опочивальни.
Потом приходили еще какие-то личности, после визита которых Елена Дмитриевна становилась еще мрачнее и ее глаза еще чаще затуманивались слезами; в бессильной злобе грызла она тогда тонкие наволочки своей подушки, словно порченая.
В один из таких приступов злобы в опочивальню вошла Марковна и, вздохнув, заговорила:
– Боярыня, а боярыня? Алена Митревна!.. Послушай-ка, что я тебе скажу. Важнеющее дело!
Елена Дмитриевна повернулась лицом к старухе и сурово взглянула на нее.
– Надоела ты мне, старая, смерть надоела! Что тебе от меня надо? – глухим, хриплым голосом проговорила Хитрово.
Никто не узнал бы недавней красавицы в этой женщине с растрепанными волосами, с блуждающими глазами на побледневшем, осунувшемся лице, с пересохшими губами, из которых вылетали тяжкие стоны и страшные проклятия.
– Говори, что надо! Или царь приехал? Скорее бы, скорее! – простонала она, заломив руки.
– Царь, сказывают, завтра будет, – поведала Марковна. – Да я не о нем, боярыня, тебе что сказать хочу, а о самой тебе, радость моя. Пожалей ты себя, дитятко мое!
– Говори прямо, к чему ведешь, без подвохов! Я ведь тебя насквозь вижу, таишь в себе что-то.
– В народе гуторят, – начала Марковна тихо, – что будто ежели князя Пронского судить будут, так и тебя нельзя в стороне оставить; что будто ты его дела ведала, мирволила ему… из-за тебя все ему и дозволялось.
– Кто, кто смеет так говорить? – поднялась с постели, сверкая глазами, боярыня.
Старуха совсем перепугалась и невнятно продолжала:
– В корчме тут… у Ропкиной говорили, а кто, того доподлинно не упомню.
– Не упомнишь? Должно быть, сама Ропкина?
– Ой, у нее самой беда приключилась! – оправившись, начала повествовать старуха. – Неведомо куда скрылась приемная дочка Танюшка. Сама-то Степанида Тимофеевна ревмя ревет, все мышиные норки обыскали, словно в воду девка канула…
– Ну, мне горе твоей мещанки разбирать не приходится. Сказывай, что у тебя там еще, коли начала уж говорить.
– Степаниду Тимофеевну в розыск требуют… цыганка, знать, что-либо наплела на нее. Весь дом перетормошили, да, известно, ничего не нашли. Вот, матушка, какую ты кашу заварила!.. А ежели не расхлебаешь, что тогда-то? Все мы к ответу пойдем, и кто ведает, до чего еще докопаются? Марфушка-то много чего знает да все, поди, как на духу выложит. И то сказать, нас жалеть ей не приходится, а против тебя она лю-ю-тую злобу имеет…
– Не посмеет она, не посмеет, испугается! – пробормотала Елена Дмитриевна недостаточно уверенно. – Слыхала ведь, что она себя моей сестрой величала?
– Мало ли что! Бабе всякое сдуру в голову придет; так сбрехнула! Нет, на это ты, боярыня, не рассчитывай: она тебя не пожалеет. А послушайся ты моего старушьего совета: возьми извет свой на князя Пронского назад и освободи его из тюрьмы…
– Никогда этого не будет! – страстно вскрикнула Елена Дмитриевна. – Врага своего освободить, обидчика лютого! Лучше сама на плаху лягу, но раньше потешусь над ним, погляжу, как он, голубчик мой, на дыбе напляшется. Насмеяться надо мной! Меня, как дуру, провести!.. – Она скрипнула в бешенстве зубами. – Нет у меня к нему жалости!
– Да на плаху-то он пойдет не один, – грустно произнесла Марковна, – и тебя с собой возьмет.
Елена Дмитриевна отрицательно покачала головой:
– Спесив он больно, меня в свое дело не запутает.
– Ну, все едино, он ли, она ли, Марфушка, а тебе тюрьмы, видно, не миновать, если ты их не вызволишь. Пока царя нет да бояре еще не накинулись на вотчины князя, вызволить его еще можно. Ну, попугала – и довольно, вовек не забудет!
– Нет, не вступлюсь я за него, – упрямо проговорила Елена Дмитриевна. – Он счастье отнял у меня; что мне и жизнь теперь? – И, зарыдав, она снова упала на кровать.
Теплый летний вечер врывался в открытые окна терема. Комната наполнялась сладким запахом цветущей липы. Летний праздник природы совершался в саду, где все благоухало, все цвело, все тянулось к источнику тепла и света. А в опочивальне боярыни царили уныние и холодная злоба, как в сердце Елены Дмитриевны уже давно наступила студеная, слезливая осень.
Наплакавшись, боярыня встала наконец с постели и, подойдя к окну, старалась захватить в грудь побольше живительного воздуха.
– Ах, душно мне, душно! – простонала она.
В это время в дверь робко постучались; старуха Марковна поспешно кинулась к двери. Сенная девушка докладывала, что пришел человек и желает сейчас же переговорить с боярыней.
– Так зови его! – приказала боярыня, услышав их переговоры.
Старуха юркнула за дверь, а через минуту вернулась, ведя за собою закутанного человека.
– Что тебе надо? – спросила у него Елена Дмитриевна.
– С тобой, боярыня, говорить, – ответил пришедший пониженным голосом. – Вели всем выйти.
Марковна испуганно посмотрела на свою питомицу.
Незнакомец, поймав ее взгляд, проговорил:
– Не бойся, я твоей боярыне худа не сделаю!
– Марковна, выйди, – приказала Хитрово.
– Чай, от меня никаких тайн нет? – сокрушенно проговорила старая пестунья, но под строгим взглядом боярыни покорно вышла из опочивальни.
Оставшись с пришельцем одна, Елена Дмитриевна спросила его, зачем он пришел.
– Я знаю, где схоронился князь Джавахов, – проговорил он, все еще не открывая своего лица.
Елена Дмитриевна заглушила готовый вырваться крик; пошатнувшись, она схватилась рукой за стол и тяжело оперлась на него.
– С… с женой? – едва прошептала она.
– Нет, князь один, – ответил незнакомец. – Я прислан к тебе узнать, что ты дашь за свидание с князем? Он один схоронен в укромном месте,
– О, что я дам, что я дам! – заволновалась боярыня. – Ничего не пожалею, если ты правду говоришь.
– Ну, так идем же за мной.
– А если это западня? – испугалась Хитрово.
Незнакомец вместо ответа вынул из-под кафтана знакомый боярыне кинжал князя Леона.
– Узнаешь?
– Идем! – ответила она и, не размышляя больше, накинула на себя фату и последовала за незнакомцем.
VIВ грановитой палате
Наконец 5 июля царь Теймураз Давыдович собрался представиться русскому царю Алексею Михайловичу. Последний только что накануне приехал с богомолья, и ему сейчас же доложили, что грузинский царь с нетерпением желает предстать пред его светлые очи.
Представление было назначено на другой же день, и уже долго до назначенного часа в грузинском доме было заметно особое движение. Царь Теймураз видимо волновался. Он встал чуть только забрезжило утро, сходил в церковь, отслушал заутреню, усердно молился, клал земные поклоны и вернулся домой несколько успокоенный. За ним должен был приехать боярин Хилков, единственный из приближенных Тишайшего, хорошо говоривший по-грузински, и отвезти его во дворец.
В Кремле, около дворца, уже спозаранку толпился народ. Некоторые по делу, а кто и из любопытства, прослышав, что приехал из Туретчины какой-то диковинный царь, притащились на площадь, заполнили комнаты и передние, с нетерпением дожидаясь царского выхода.
День обещал быть жарким. Июльское солнце уже давало себя знать, порядком припекая покрытые меховыми шапками головы бояр и стольников. Все с надеждой поглядывали на небо, но на нем не было ни признака облачка.