Когда тюремщик, низко поклонившись, вышел из темницы, одна из посетительниц, повыше ростом, подошла к князю и, откинув с лица покрывало, глянула на него. Князь вскрикнул, хотел подняться и протянуть к пришедшей руки, но с глухим стоном, обессиленный, снова упал на солому. Женщина опустилась на колени и взяла его холодную, истерзанную руку в свою.
– Князь, ты узнал меня? – ласково спросила она.
Но его лихорадочно горящий взор ответил ей вместо слов.
Как мог он не узнать дорогих, любимых черт, из-за которых он готов был вынести злейшие в мире муки и пытки, о, гораздо злейшие, чем те, которые он только что перенес!.. Какое счастье, что он снова увидел взор, с ласкою покоившийся на его лице.
Царевна Елена поняла выражение его глаз и в смущении опустила свои.
– Я недавно узнала, – проговорила она, – что ты взят в тюрьму, что ты оклеветан и тебя пытают… За что – толком не знаю, но мне стало жаль тебя… И я пришла навестить тебя.
– Спасибо тебе! – произнес наконец Пронский и с усилием поднес ее руку к губам. – Спасибо, что не погнушалась навестить колодника… Но как допустили тебя ко мне? Ведь никого не велено пускать…
Царевна смутилась и кинула нерешительный взгляд на свою спутницу, укрывшуюся в темном углу темницы; ей послышалось, что из угла раздались приглушенные рыдания. Но Пронский ничего не слышал, жадно всматриваясь в лицо царевны.
– Я прошла так… просила, – ответила наконец Елена Леонтьевна. – А ты, князь, разве не хотел бы видеть дочку свою Ольгу? – вдруг спросила она.
Лицо Пронского потемнело, и брови сдвинулись.
– Нет, – решительно ответил он, – нет, дочку видеть я не хочу. Да и нет у меня дочери: была одна, но и та опозорила меня, в могилу мать уложила и меня на плаху послала. Из-за нее я здесь, царевна.
– Из-за нее ли, князь? Подумай! – задушевно проговорила царевна. – Она у тебя несчастная, очень несчастная, а тебя привели сюда злоба людская да нрав твой неукротимый. Не вини ты дочь и прости ей, как простит тебе Тот, пред Кем ты, может статься, скоро предстанешь!
Маленькая закутанная фигурка в темном углу зашевелилась, раздались громкие рыдания, и при последних словах царевны она упала на колени у ног князя. Обнимая их и обливая их слезами, она заговорила:
– Батюшка родимый, прости, прости меня! Отпусти грех мой невольный… Дай слово вымолвить, свет батюшка!.. Ой, тошно мне, сиротинке, все нутро мое выгорело, не жилица я на белом свете! Не дай в могилу уйти со змеей-тоской!..
Пронский с удивлением посмотрел на дочь:
– Откуда выискалась? Из-под венца к милу дружку сбежала, без воли отца и матери обвенчалась, так что ж теперь тебе от меня надо? Гляди, любуйся, на что стал похож твой отец! Радуйся! Колодника-отца благословенье понадобилось? А по чьей вине этот срам на голову мою упал, как не по милости дочки богоданной? Теперь благословенья пришла просить, чтобы слаще было целоваться да миловаться с милым дружком? Нет тебе моего благословенья ни во веки веков! Ступай от меня прочь, дочь непокорливая, погубительница отца своего родного, блудница бесстыжая! – и князь оттолкнул от себя дочь.
Ольга в судорожных рыданиях упала на земляной пол.
Царевна, едва сдерживаясь от рыданий, положила свою руку на горячий лоб узника.
– Мне жаль тебя, князь, – тихо проговорила она, видя, как ее слова успокоительно действуют на этого все еще неукрощенного человека, – я с добром и лаской пришла к тебе, я хочу пролить мир в твою измученную, истерзанную душу, и если привела к тебе дочь, то для того, чтобы вы примирились пред вечной разлукой. Если Ольга виновата перед тобой, то и ты виноват перед нею. Ты дал мне слово, что повенчаешь ее с Леоном Джаваховым, я поверила тебе. Помнишь, как ты Богом клялся мне? А разве ты сдержал свое слово?
Елена Леонтьевна пристально смотрела в глаза Пронскому, и он смутился от этого взгляда.
– Мне грозили… пыткой, позорной казнью, если не повенчаю Ольгу с Черкасским, – пролепетал князь.
– Ты убоялся пытки и ради своего тела не побоялся погубить душу, не сдержав слова? – упрекнула царевна.
– Не пытки я боялся, и не лютая казнь была страшна мне, – горячо произнес Борис Алексеевич.
– А что же? – с любопытством спросила царевна.
– То, что я тебя навеки лишался.
Царевна вспыхнула, но, сдержавшись, ласково ответила:
– Меня ты напрасно в мыслях имел. Ведь сказывала я тебе, что хотя мой муж и без вести пропал, а все я считаюсь его женой, и пока глаза мои его тела мертвого не увидят, ничьей женою я не буду, и не для чего тебе меня было в мыслях держать.
– На смерть пойду, а все одна ты в моих мыслях будешь, – упорно проговорил Пронский.
– Знать, вы с дочерью одного нрава, – перевела царевна разговор на княгиню Ольгу, – она тоже и слышать не хочет о другом помыслить.
– Чего же ей мыслить о другом? Ведь ты своего дождалась! – криво усмехнулся князь, с ненавистью глядя на все еще распростертую у его ног дочь.
– Вот ты, князь, выслушай до конца, – остановила его царевна, – не своей волей убежала она к Леону… он силой увез ее и обвенчался с нею насильно.
– Это все равно, – угрюмо проговорил Пронский.
– Постой же, говорят тебе, – нетерпеливо остановила его опять грузинка. – Вся вина Ольги в том, что вышла она к нему проститься…
– Матушка дозволила, благословила, сказала: «Поди простись», – робко ввернула Ольга. – Я пошла, а там у тына и ждал меня… Леон…
Ее голос пресекся, и она разразилась рыданиями.
– Леон со стрельцом Дубновым, – продолжала ее рассказ царевна, – и еще двумя стрельцами и… с моим сыном, царевичем Николаем, – уже тихим голосом докончила Елена Леонтьевна.
– Как? И царевич на такое озорство пошел? – с неудовольствием спросил Пронский.
– Он тоже возмутился, когда узнал, что ты не сдержал своего слова и хочешь насильно обвенчать дочь с другим.
– Юн он еще, чтобы судить поступки старших, – сурово произнес князь.
Елена Леонтьевна снисходительно улыбнулась.
– У нас юноши приучены думать и рассуждать, – произнесла она. – Да дело не в царевиче: он только помогал своему наставнику, которого очень любил. Когда Ольга вышла к ним, они схватили ее, посадили на седло и увезли в церковь, там обвенчали и увезли в дом, раньше приготовленный Дубновым для молодых…
– Ну, совет им да любовь! – злобно остановил рассказчицу Пронский. – Ты что, царевна, смеяться надо мной пришла, что ли? Издевки делать над лежачим человеком? Мало тебе, что люди царские над телом моим надругались, ты мою душу вымутить хочешь? Тебе-то я худого ничего не сделал…
Скорбная нотка зазвучала в его голосе.
Царевна растерялась и несколько минут не знала, что ответить ему, однако потом оправилась и проговорила:
– Не смеяться я над тобой пришла, а с людьми примирить, душу твою облегчить, да и ей облегченье сделать, – указала она на Ольгу. – Отпусти ей невольный грех, прости ее, и она будет за тебя Богу молиться. В монастырь она идет, постригается.
– В монастырь? Постригается? – в изумлении проговорил Пронский, смотря широко раскрытыми глазами на дочь. – Почему же в монастырь? Да нет, вы меня обе морочите! Чтобы молодая жена, чуть не на второй день свадьбы, да в монастырь ушла?.. Нет, смеетесь вы надо мною! Или муж-злодей в монастырь гонит? – обернулся он с насмешливой улыбкой к дочери.
– Нет у меня мужа… и не было, почитай! – заливалась слезами Ольга.
– Что-то не уразумею? – спросил царевну Пронский.
– В самую ночь свадьбы ворвались злые люди в дом, где схоронились молодые, связали князя Леона и увезли его, а вчера боярыня Хитрово привезла его, умирающего, неведомо откуда. Сегодня утром он скончался у нее на руках, – кивнула царевна на Ольгу. – Вдова она теперь, и часа женой не была. Так рассуди же ты, князь, как твоя дочка несчастлива. Вот и надумала она в монастырь идти с подругой своей, грузинкой одной, что тоже князя Леона когда-то любила, и пришла благословения у тебя просить и прощения в том, что невольно была причиной твоей гибели.
– Так, значит, враг мой сгинул? – спросил Пронский. – Ну, собаке – собачья смерть, – злобно докончил он.
Ольга слабо вскрикнула и закрыла лицо руками.
Царевна сурово нахмурилась.
– Нечестно, князь, тебе так говорить! – промолвила она. – Ведь помер князь Леон и пред Господом искупает вину свою: не тебе быть ему судьей! Вспомни, ты и сам скоро предстанешь пред Высшим Судьей, что ответишь ты Ему за лютость души своей? Ведь ты почти умираешь, а смириться никак не хочешь, неужели не сознаешься в грехах своих? Я и пришла за тем, чтобы видеть твое покаяние…
Пронский вздрогнул. Хотя его истерзанные члены страшно ныли и вывихнутые руки плохо повиновались ему, но он, стиснув губы до крови, схватил Елену Леонтьевну за руку.
– Стало быть, любишь меня? – лихорадочными глазами глядя на нее, спросил он.
Царевна сделала попытку высвободить свою руку и, скрывая нервную дрожь, охватившую ее от прикосновения Пронского, ответила, не желая усиливать его страдания:
– Мне жаль тебя, душевно жаль, и сердце мое ноет от боли при виде тебя.
– Если жаль, стало быть, любишь! – слабо удерживая ее руку в своих искалеченных руках, возбужденно произнес князь.
Печальная улыбка мелькнула на устах царевны, но Пронский не заметил этой улыбки и продолжал говорить, охваченный счастьем и радостью:
– А если любишь, так я все и всем прощу – самому лютому своему врагу, Елене Хитрово, и то прощу все, ни на кого я зла больше не имею. Ольга, – позвал он дочь, – прости и ты меня!.. Много я виноват перед тобой и перед матерью твоею покойной. Прости, если можешь…
Ольга, заливаясь слезами, осторожно поцеловала руку отца.
– Видно, тебе на роду так написано: за грехи мои молиться, – продолжал князь, – молись, Ольга, за меня, молись, авось твои молитвы услышит Господь Бог.
– Царевна выпросит у царя помилование, – сквозь слезы проговорила Ольга.
Пронский с благодарностью взглянул на Елену Леонтьевну.