Олег нехотя кивнул:
– Я все понял. Я тоже останусь, буду здесь, на метео станции, столько, сколько потребуется. Провожу мелких на КПП, отчитаюсь перед начальством, матери твоей позвоню – и сразу вернусь.
Катя, готовившаяся к долгим уговорам, даже растерялась.
– Что ты скажешь маме?
– Ну… – Гончар криво улыбнулся. – Придумаю что-нибудь.
Катя взглянула благодарно.
– Я с Филом и Толиком попрощаюсь.
Косорылый выглядел мрачнее тучи. Гончар застал его утром, когда тот бормотал проклятия в адрес Зоны. Понять Толика было легко – долгое ожидание смерти изводит, но, увидев Катю, он мгновенно оттаял.
Прощание с Филиппом было не таким легким.
– Я тоже остаюсь, – по-английски заявил парень и тут же заработал звонкую пощечину от Мартины.
– Все равно я останусь, – насупился он.
– Ни за что! Ты должен учиться. Да и какая от тебя польза, ты же совсем мальчик, ничего не умеешь!
Филипп ссутулился и виновато взглянул на Катю. Она все поняла без слов. Чмокнула Олега в щеку, помахала ладошкой Толику и пропала.
Гончар повернулся к маленькому отряду:
– Ну что, двигаемся на КПП?
Возглавлял процессию Косорылый. Рядом с ним вышагивала Зара. Потом шли две пары детей, за которыми присматривала Мартина. Замыкали шествие Филипп и Олег. Время от времени Гончар поглядывал на мальчишку. Тот выглядел задумчивым, хмурился, тер лоб, оглядывался назад. Потом бросил вопросительный взгляд на Олега. Тот едва заметно кивнул. Филипп остановился, а потом развернулся и со всех ног помчался обратно. Мартина, целеустремленно шагавшая вперед, ничего не заметила.
Вдалеке показалось приземистое здание КПП. Увидев его, Косорылый рванул вперед, словно спринтер. Мартина обернулась к Олегу с торжествующим видом. Гончар устало смотрел, как на ее лице проступает непонимание, потом обида и, наконец, ненависть.
– Ты его подговорил! – Мартина бросилась к нему с перекошенным лицом.
– Конечно нет. – Гончар старался говорить спокойно, простыми словами.
– Все равно, ты знал! Ты не мог не заметить! – Мартина залепила ему звонкую пощечину. – Я иду за сыном!
– И что ты ему скажешь? Или отвесишь еще одну оплеуху?
– Надо будет – отвешу! Я мать, я должна защитить его!
– Не говори ерунды. Для Филиппа сейчас это самое безопасное место на земле. Пойми, дети уходят, всегда уходят. И это всегда неожиданно и больно. Просто Филипп стал самостоятельным именно сейчас, так уж вышло. И выбрал Зону, и ничего тут не поделаешь, можно только принять его выбор.
Мартина опустилась на обочину, прямо в пыль, странным, ломаным движением, будто пропал стержень, на котором держалось все ее существо. Гончар осторожно присел рядом.
– Слушай, Гончар, – Мартина почему-то обратилась к нему по фамилии, – скажи хоть раз правду. Зачем ты оставил в Зоне свою дочь? Ты же мог уговорить ее уйти с нами, я видела.
– Затем, что ситуацию надо заморозить. Стабилизировать. Мы не знаем, что такое Зона, но сейчас мы с ней умеем сосуществовать. А что будет, если в Аномалии появится новый «пассажир»? Или если Анита сорвется и никого не окажется рядом, чтобы ее успокоить? Может статься, жизнь на Земле в этом случае превратится в оживший кошмар.
– И поэтому вы будете, как писали ваши классики, производить святую воду в промышленных масштабах?[2] Ты сам-то веришь в это?
– Какая разница, во что я верю, значение имеет только то, что я делаю. Я должен действовать исходя из худших предположений.
– А ты помнишь, чем закончился тот роман? Там же невиновного человека убили.
– Почему невиновного? – удивился Гончар. – Все хорошо там закончилось. Пошли, а? Устал и жрать хочется.
21 августа, 12:20
Рация ожила, захрипела, и голос оператора технических средств контроля скороговоркой доложил:
– Движение за периметром.
Сержант Бахаев подошел к ограждению. Отсюда, с вышки, белая стена Зоны и упирающаяся в нее бетонка выглядели неестественно четкими, игрушечными, будто вырезанными из бумаги. Игрушечным выглядел и человек, который только что вывалился из белого марева. Вернее, сначала он опасливо выставил ногу (так пробуют воду в реке), потом выскочил сам. Он подпрыгивал, размахивал руками, размазывал что-то по лицу – видимо, слезы. Потом бухнулся на колени и начал бить поклоны Зоне. Сержант смотрел на него без особого интереса – здесь и не такое случалось. Да и не его он ожидал, не из-за него торчал на вышке сутки напролет.
За последнюю неделю, с тех пор, как проводил в Зону команду ученых, Бахаев будто постарел. Не спал, только иногда проваливался в небытие на полчаса-час, почти не ел. Страшные картины, показанные ему духами в день выхода экспедиции, не давали покоя, маячили перед глазами, выматывали душу. Он знал: мир стоит на пороге катастрофы, шансов спастись почти нет. Все просто: или из Зоны выйдут дети, или мир рухнет. Бахаев не понимал, откуда и зачем в Зоне взялись дети, но предвидение было четким, однозначным: или – или. И он ощущал, почти физически, как с каждым днем тает отпущенное время, как реальность затягивает в жуткую, кошмарную воронку, выбраться из которой будет невозможно.
Бахаев еще раз равнодушно глянул на странного человека, но тут из белого морока вынырнула еще одна фигура. Вроде подросток. Бахаев подался вперед, жалея, что нет бинокля, а из Зоны выходили еще и еще, уже точно дети, от шести до двенадцати лет, четверо… нет, пятеро.
Он смотрел, как они бредут к воротам, уставшие, выдохшиеся, и понимал умом, что все закончилось, что мир опять уцелел. И ничего не чувствовал. Ни-че-го. Отстраненно подумал, что вот, можно, наконец, выспаться и нормально поесть, и незачем больше торчать на этой вышке, что в заветной нычке лежит трехлитровая банка тарасуна. Своего, сделанного по дедовскому рецепту.
– Товарищ сержант! – Ожившая рация вернула его к действительности.
Бахаев потянулся к микрофону, но в этот момент из тумана вышли еще две фигуры. Давешние ученые. Даже на таком расстоянии было видно, насколько они измождены. Зона вытянула из них все силы, сейчас это были куклы, пустые оболочки, в которых не осталось почти ничего человеческого.
С ними входило в мир знание, а со знанием надвигались перемены, невнятные, пугающие. А от перемен не отгородишься бетонной стеной и караульной вышкой, мир все время меняется, так уж он устроен. Но еще Бахаев понимал, что нечто неуловимое, главное, составляющее суть и основу его, бахаевского, мира, останется неизменным.
Останется тайга, раскинувшаяся до горизонта, останется Зона, равнодушная и коварная, останется нижний мир, непостижимый и непонятный. Да что там, останется даже эта вышка с не очень-то нужным прожектором, уставившимся в белую, как бумага, стену.
Бахаев нажал клавишу передачи и бросил в эфир одно короткое слово:
– Пропустить.