«Культурных и исторических ценностей… — мысленно повторил Владимир Ильич. — Да это же по ведомству Луначарского!» И он наконец вспомнил: не так давно нарком просвещения Луначарский заходил к нему с готовыми мандатами, где была именно такая формулировка. Вот почему в секретариате не нашли никаких следов.
«Мы рассылаем уполномоченных по губерниям, — сказал тогда Луначарский, — и они будут иметь дело не только с учреждениями, подчиненными нашему наркомату. Поэтому мандат должен иметь более авторитетную силу. С мест идут тревожные сигналы, некоторые местные товарищи изрядно наломали дров — закрывают и даже разрушают соборы, и уже немало утрачено исторических памятников и ценностей…»
Луначарский был в своем кабинете, когда ему позвонил Ленин.
— Знаю Сорокина, — ответил на вопрос Ленина. — Большевик. Интеллигентный и ученый товарищ. Историк, искусствовед, отменный специалист по византийской культуре и по русским древним иконам.
— На этого специалиста-византийца поступила жалоба.
— От какого-нибудь попа?
— Не знаю, от кого, но если написанное соответствует действительности, вашего специалиста по иконам надо судить как бандита.
— Не верю. Что бы о нем ни писали, не верю. Сорокина я хорошо знаю и могу поручиться за него головой.
— Дорогой Анатолий Васильевич, вы раздаете столько поручательств, что впору опасаться за вашу голову. Берегите ее. Зайдите, пожалуйста, ко мне, дам прочесть жалобу.
Луначарский пришел через полчаса и, едва поздоровавшись, тут же вроде и забыл, что его привело в кабинет к Ленину, — принялся рассказывать о суздальском художнике-самоучке:
— Понимаете, человек почти неграмотный, а — гений. Самородок, у него дар от бога. Рисует на картоне, досках, бересте, стекле. Рисунки продавал на рынке за гроши. Над ним смеялись, в Суздале-то богомазов хоть отбавляй. Покупали сердобольные, из жалости к художнику. И случайно на него наткнулся один петроградский профессор. Собрал его работы, привез в Москву. Я сегодня посмотрел эти работы. Примитив, но гениальный! Глаз не оторвать. Оранжевые избы, деревья в синем инее, красные снегири на дереве, а из трубы дым зеленый… Черт знает какое торжество красок, буйство фантазии! Смелость, неожиданность в колорите… Вы любите детские рисунки?
— Люблю. — Ленин, внимая этому восторженному рассказу, смотрел на Луначарского с открытой заинтересованной улыбкой. Он хорошо знал своего соратника и товарища как человека увлекающегося. — Однако, дорогой Анатолий Васильевич, о зеленом дыме потом. Сейчас вот это прочтите.
Луначарский взял письмо, повертел его так и этак, но читать не стал он все еще был под впечатлением недавно увиденных работ суздальского художника.
— А сколько таких талантов еще не обнаружено, не замечено! Надо без промедления искать их, помогать, учить. — В кресло он так и не сел, письмо начал читать стоя: — «…советскую власть мы числим своею и желаем ей… Вы прислали к нам каких-то партийцев-грабителей… Войдут в хату, приставят ко лбу револьвер и требуют…» Ну, это чепуха, поклеп, — не выдержал он. Сорокин на такое не способен. Да у него и револьвера не было. Он интеллигент!
Дочитывал письмо Луначарский молча, сосредоточенно, не отрываясь. Прочел, положил на стол.
— Тут что-то не то, Владимир Ильич. Собрания проводить, выступать на них с лекциями мог. В это верю. Остальному не верю. Клевета! За Сорокина ручаюсь… головой.
— Мандат Сорокину я подписал? — спросил Ленин.
— Нет. Только моя была подпись, — ответил Луначарский.
Легкая усмешка, с которой Владимир Ильич наблюдал за Луначарским, так и не исчезла. Этого первого в мире пролетарского министра — наркома просвещения и культуры, человека мягкого, скромного, даже излишне скромного, эрудита, однако и упрямого, когда касалось каких-то принципиальных вещей, доверчивого к людям, и опять-таки излишне доверчивого, Ленин не просто уважал, а любил. Рад был его видеть, говорить с ним, спорить, а споры возникали часто. Вот и сейчас он испытывал радость. Встал, подошел к креслу, в которое наконец-то сел Луначарский.
— Так говорите, Анатолий Васильевич, художник гениальный? Дым зеленый, иней синий…
— Зеленый.
Они встретились взглядами, какое-то время так и смотрели друг другу в глаза, потом оба разом рассмеялись, чувствуя, что им хорошо, приятно и что оба рады этой встрече и этому разговору.
— Зеленый дым на фоне красного с синим неба. Дым, как густая крона ветлы… Я предложил устроить в Москве его вернисаж. Показать работы публике.
— Правильно. И я, возможно, выберу время, тоже посмотрю. А с письмом все же надо разобраться. Проверить. Я уже распорядился, чтобы его переслали Дзержинскому.
Они еще сидели добрых полчаса и беседовали.
Выдан настоящий уполномоченному наркомата просвещения РСФСР тов. Сорокину Максиму Осиповичу в том, что он направляется для организации поисков и регистрации предметов искусства и истории, имеющих особую государственную ценность. Тов. Сорокину разрешается производить осмотры в культовых помещениях, учреждениях, а также в частных коллекциях.
При необходимости, если предмет искусства находится в угрожающем состоянии и может быть утрачен, тов. Сорокину дается право изъять его и сдать на хранение соответствующим государственным учреждениям.
Советским организациям, учреждениям, всем должностным лицам и гражданам надлежит всячески содействовать этому, а также в предоставлении тов. Сорокину жилья, транспорта и пропитания.
Срочно. Гомель. Губернской ЧК.
Незамедлительно проверьте законность мандата Сорокина Максима Осиповича, законность его действий. Есть жалоба, что Сорокин с группой занимается грабежом. О результатах проверки телеграфируйте ВЧК.
Зам. председателя ВЧК.
Москва. Лубянка, 11. ВЧК.
На ваш запрос сообщаем. Мандат Сорокина законный. Личность его проверена. Все его действия законны. Ничего враждебного и вредного для советской власти он не совершает. Жалоб на Сорокина от населения нам не поступало.
За председателя Гомельской Губчека — Усов.
2
Трудное, кровавое было то время — на земле Белоруссии шесть лет полыхало пламя войны. Разруха, голод, эпидемии, пепелища на месте многих деревень, стылая немота заводов и фабрик, разрушенных и разграбленных… И когда наконец отгремели войны, борьба не закончилась, покой не наступил. Контрреволюционные и разных мастей бандитские отряды продолжали испытывать на прочность новую власть. Резервы вражеские банды черпали из среды кулаков, всякого уголовного отребья и дезертиров, которых за годы войны скопилось на территории Белоруссии великое множество — счет шел на сотни тысяч. Большие и малые банды разгоняли Советы, убивали коммунистов, жгли, взрывали помещения советских учреждений. Во главе многих из этих банд стояли бывшие помещики-поляки, которых до революции только в Минской и Могилевской губерниях насчитывалось до шести тысяч. Паны мстили за отнятые у них имения.
С бандами вели борьбу красноармейские формирования, отряды милиции и чека, группы местной самообороны. Остатки разгромленных банд бежали за границу, там пополнялись, вооружались и снова возвращались в белорусские леса.
Особенно большой размах получили бандитские нападения летом двадцатого года в тогдашней Гомельской губернии — в Мстиславльском, Быховском, Чаусском, Чериковском, Оршанском, Рогачевском уездах. Уезды эти были объявлены на военном положении.
В такое вот тревожное время ранней осенью в Белоруссию и был командирован Максим Сорокин. Приехал, зашел к председателю уездного исполкома, предъявил мандат. Председатель недоуменно осмотрел долговязого, тощего очкарика в шляпе-котелке, в военном френче без ремня, в штатских, в полоску брюках. Задержал взгляд на башмаках со стоптанными каблуками, хмыкнул:
— Вот так ты и будешь ходить по нашим дорогам от деревни к деревне?
Сорокин тоже посмотрел на свои башмаки, притопнул одним, другим, ответил:
— Они еще крепкие, выдержат. Да и не всё же пешком, где-нибудь и подъехать удастся.
— Да я не про обувку твою — она, может, и выдержит. Тебя же в первом лесу сцапают бандиты. Тебе известно положение в уезде?
— Читал в газете. Заражен бандитизмом.
— Если б только заражен… У них сила. Две банды человек по сто. Одна — офицера Сивака, вторая — Пшибиевского.
— Да ходить-то надо. Может, держаться подальше от большаков? Как лучше? Мне необходимо осмотреть старые церкви, костелы.
Председатель пожал плечами, не зная, что посоветовать.
— Перво-наперво мандат свой спрячь. А переймут — придумай, будто ты какой-нибудь там… ветеринар или сродственник попу, ксендзу. Но лучше не попадайся.
Беседа с председателем была недолгой, и в тот же день Сорокин отправился в путь. С неделю ходил по деревням, заглядывал в церкви и ни разу не нарвался на банду. Прикидывал уже, что этак он сможет выполнить все свои планы — обойти пять ближних уездов. У него была опись церквей, и больше всего его интересовала церковь в Захаричах — самая древняя. Туда, в Захаричи, он и вышел из уездного местечка во второй половине дня.
Шел большаком в надежде, что и на этот раз ему удастся избежать нежелательных встреч с бандитами. Спустя какое-то время его нагнала подвода. Сорокин поднял руку: подвезите. Возница не остановился, даже не взглянул на него. Ехал себе и ехал, а Сорокин молча шел следом. Наконец возница оглянулся, зло натянул вожжи.
— Садись, — буркнул Сорокину, задержав насмешливый взгляд на его потертом кожаном баульчике.
Сорокин сел, подгреб под себя побольше сена и сказал, что за подвоз заплатит.
— Чем, бумажками? — обернулся возница к Сорокину. — А что мне с ними делать? С них сейчас только и проку, что за пуню сходить.
Был этот возница мрачен, нелюдим, словно на что-то обозлен. Черная цыганская борода, черные кустистые брови; маленькие, острые, как гвоздочки, глазки так и кололи, когда он смотрел на Сорокина. С таким особо не разговоришься. И все же Сорокин выпытал у него кое-что. Крестьянин был из Самосеевки, что в трех верстах от Захаричей, в местечко ездил с намерением разжиться солью, да не разжился. Боровок ходит в самой поре, под нож бы его, да соли нет. Отвечал возница неохотно, то и дело бросая взгляды на сорокинский баульчик: видно, пытался по нему угадать, что за начальника везет.