Он и рассказал об этом положении, о разрухе в стране, о нехватках и голоде в городах.
— В Белоруссии, — говорил он, — в том числе и в вашей губернии, многочисленные банды чинят кровавые расправы. Только активными усилиями всех трудящихся можно установить порядок. Землю и власть свою нужно защищать с оружием в руках. А я в уезде узнал, что из вашего села не явилось по призыву в Красную Армию девять человек. Это значит, девять дезертиров. Целое отделение!
— Мы их всех знаем, — встал Булыга. — Это двое Зуйковых, Бурбулев, Кириченки, Мозольковы…
Договорить ему не дали. Вскочил чернявый мужчина, закричал:
— Не имеешь права… Мой Евхим пошел на службу! Пошел…
— Ага, пошел, да не дошел. Сидит где-то в Вороньском болоте. Погоди, доберутся до него, — погрозил Булыга кулаком.
— Евхим бестия, — подсказал кто-то, — его и в мешке не ухватишь.
— Так вот, — продолжал Сорокин, — вышло постановление, которое и будет строго исполняться. У тех семей, где есть дезертиры, будет отнята земля, которую они получили после раздела помещичьего поля. А то что же получается? Советская власть наделяет землей, а он, дезертир, не хочет за нее сражаться.
Вопросов было много, скорее не вопросов, а жалоб, претензий: керосину нет, соли нет, гвоздей не купишь, гроб заколотить нечем. И Сорокин отвечал, что-то обещал выяснить, в чем-то помочь, куда-то написать.
Вышел вперед рыжий бородач в черном форменном кителе, с металлическими пуговицами — то ли железнодорожника, то ли телеграфиста. Остановился перед самым столом, скрестил руки на груди, спросил:
— Сказывают, в Тощицах отряд Сивака вырезал всех советчиков. Комиссар, это правда? — Спросил с ухмылочкой, явно не для того, чтобы получить ответ, а чтобы оповестить об этом сход и в первую очередь Булыгу и Сорокина.
Булыга вскочил со скамьи, впился обеими руками в край стола, лицо серое, губы дрожат — такая злость охватила его.
— А ты, Акинчик, рад? Черная твоя душа. Где твои два дезертира? Может, у того же Сивака? Может, они и резали там и тебе успели похвастать?
— А ты докажи, что мои сыны там, — сказал Акинчик, подчеркнуто спокойно повернулся и отошел, смешался с сельчанами. — Докажи! — выкрикнул уже оттуда.
— Что у тебя, контра, кулацкое нутро — тут и доказывать нечего! — не сдержался Булыга, грохнул кулаком по столу. — Докажем!
Подал голос Сидорка:
— Этые Акинчики всё умеют. И на горячей сковороде сыщут холодное местечко.
…Сход завершился принятием резолюции в поддержку советской власти с просьбой прислать в волость отряд красноармейцев для защиты от банд. Было также постановлено сдать государству дополнительно сто пудов зерна.
Расходиться не спешили. Разделившись на группки, договаривали и обсуждали то, о чем не успели сказать. Курили самосад, стреляли на закрутки бумагу — на нее был дефицит. Анюта, едва закончился сход, объявила, что будет представление. Вот многие и ждали его. Из сельсовета вынесли флаг, укрепили на стене, под флагом поставили дощатый щит, на котором был изображен красноармеец с винтовкой в руке. И надпись: «Разгромим контру!»
— Анютина работа, — с гордостью сказал Булыга Сорокину. — Сама рисовала.
И представление вскоре началось. На скамью перед щитом сели гармонист Юрка и бубнач Тимоха. Анюта подошла к ним, подняла руку, призывая к тишине.
— Товарищи и граждане! — крикнула она громко, с натугой. — Из губкома комсомола мы получили листовку с частушками про дезертиров. Из Захаричей служат в армии двенадцать бойцов. И еще получат повестки шестнадцать. Но есть и дезертиры. Позор им! Позор! — дважды вскинула она кулачок. Товарищи и граждане, мы сейчас пропоем вам частушки, которые клеймят этих дезертиров.
Когда она повышала голос, он делался неприятно резким, даже визгливым.
— Давай, Анюта, — подбодрил ее Булыга, — пропесочь этих дезертиров по-нашенски. Пропесочь!
Анюта махнула Юрке, тот заиграл и запел:
Эх, горит мое сердечко
Ярче пламени-огня.
Отчего, моя милашка,
Саботируешь меня?
Анюта ответила:
Или ты меня считаешь
Дурою набитою?
Отчего ты не на фронте?
Говори в открытую.
Юрка:
Шел я верхом, шел я лесом,
Все болотами, леском.
Дай на милую, мол, гляну
Хоть единственным глазком.
Анюта:
На войне стреляют пушки,
Бьют рабочих из мортир.
Был когда-то ты миленок,
А теперь ты — дезертир.
Юрка:
На горе стоит калина,
Под горой ромашечка.
Истомился, измотался
Обогрей, милашечка.
Анюта:
Не идут года обратно,
Не течет назад река.
Пусть тебя обогревает
По заслугам губчека.
Захлопали, изо всех сил бил в ладоши Булыга. Наконец выговорил:
— Вот так и наших дезертиров обогреет губчека.
Комсомольцы исполнили еще несколько песен, и начались танцы. Взрослые разошлись. Булыга, оставшись с Сорокиным, сказал:
— Ночевать тебе там же, у Ипполита. У него спокойнее будет. Если нападет банда, попа не тронут.
— А вы сами банды не боитесь?
— Боюсь. Потому дома и ночую редко. Да и наган у меня, — похлопал он по оттопыренному карману брюк.
Пожали друг другу руки, распрощались.
«Так церковь и не осмотрел, — огорченно подумал Сорокин. — Завтра с самого утра займусь».
5
А на Тощицы в самом деле напала банда Сивака. Бандиты повесили на крыльце сельсовета его председателя, секретаря, а трех активистов расстреляли. Об этом сообщил милиционер, прискакавший вечером в Захаричи. Он предупредил Булыгу, что банда может напасть и на их село. Милиционер привез и радостное известие: в уезд прибыл конный красноармейский отряд, который вчера успел уже разгромить другую банду, Мороза, взял ее главаря и три десятка бандитов.
В Захаричах еще год назад был создан отряд самообороны, командовал им Булыга. В отряде насчитывалось двадцать человек, на каждого имелись винтовки. Дважды этот отряд участвовал вместе с милицией в боях, вылавливал дезертиров, навел милицию на бандитскую базу в лесу. Ночами, когда ожидалось нападение бандитов, самооборонцы собирались всем отрядом, занимали на околице удобную для боя позицию. И на этот раз, услыхав о возможном налете, Булыга хотел было собрать своих хлопцев, но передумал, прикинул, что бандиты еще далеко и этой ночью вряд ли сюда сунутся. Сам, однако, пошел спать на гумно. Такая предосторожность однажды уже Булыгу спасла. Месяц назад бандиты Мороза ночью ворвались в хату, всюду искали его — под печью, в яме под полом. А он тем временем лежал в саду в копне сена, видел их, слышал голоса, мог бы и подстрелить одного-другого, да побоялся за жену и детей.
Стоя на улице, возле хаты, Булыга закурил, подумал о Сорокине. Спохватился, что не поговорил с ним по душам, не угостил чаркой, не расспросил про Москву. «А грамотный мужик, вон как складно и толково говорил. И ведь прав Сидорка: почему без оружия ходит человек? Завтра надо выдать ему наган».
Размышляя о Сорокине, вспомнил вдруг и своего петроградского комиссара: очень уж тот был похож на Сорокина. Оба долговязые, худые, и оба в очках. Может, даже и родня?
Тот комиссар был прислан в отряд моряков из Питера. Бывший студент, он носил еще форменный студенческий пиджачок. Это был сентябрь девятнадцатого года, когда войска генерала Юденича двигались на Петроград. В одном из боев случилось так, что комиссар и он, Булыга, очутились в окружении беляков. У комиссара наган и граната, у Булыги — винтовка и наган. Кричали им: «Сдавайтесь!» Молоденький прапорщик мальчишеским голосом взывал: «Господа, не будем же проливать нашу русскую кровь. Сдавайтесь, мы вас отпустим с богом. Господа, мы же русские, не немцы!» Белые не стреляли. Не стреляли и комиссар с Булыгой, залегшие за валунами. Отряд моряков, оттесненный белыми, отбивался где-то слева, где он занял оборону. А здесь было тихо. Прапорщик, должно быть, решил, что предложение его принято, встал, осмелев, во весь рост и ждал, когда те двое красных тоже встанут и поднимут руки. Встали и несколько солдат, силясь рассмотреть, что за красные там залегли. «Делай то же, что и я», — сказал комиссар Булыге. Спокойно, неторопливо он встал, отряхнул брюки от песка, вытер ладонь о ладонь и так же спокойно пошел к прапорщику. Булыга — за ним. Когда между ними и прапорщиком оставалось шагов десять, комиссар крикнул: «С дороги! Кого вы пришли убивать? Его? — показал он на Булыгу. — Крестьянского сына? Меня, студента? Кому служите? Юденичу, который хочет потопить в крови Петроград? Ну так убивайте нас!» Комиссар, поравнявшись с растерянным прапорщиком, взял под локоть Булыгу, и они пошли дальше. «Не думаю, товарищ прапорщик, чтобы вы выстрелили нам в спину», — сказал комиссар напоследок, обернувшись. Какими же долгими были те минуты, пока они шли по чистому полю к своим. Булыга и позже, вспоминая тот случай, всякий раз передергивал плечами, и спина его холодела. Ждал тогда, что вот-вот грянет выстрел и пуля ударит в спину именно в спину, не в голову, не в плечо, не в ногу, — и он рухнет на то голое мокрое поле. Поверили, что спасены, только после того, как вскочили в ров…
Назавтра комиссар был убит осколком снаряда, Булыгу тяжело ранило. На этом война для него и кончилась. Вернулся домой в Захаричи и вот тут председательствует.
«Как же я забыл фамилию того комиссара? Может, и он был Сорокин? Так похож…» — сожалел Булыга. Ладно, завтра поговорит с Сорокиным, обо всем расспросит.
…А в это время Сорокин сидел с отцом Ипполитом за столом. Пили чай, разговаривали. Говорил больше Ипполит, Сорокин расспрашивал да слушал. Поп был рад: еще бы, московский комиссар, партиец, ученый человек не гнушается его саном, интересуется церковью. Свои же, местные интеллигенты — учителя да ветеринар — стали избегать поповского дома, хотя еще недавно почти каждый вечер собирались у него.