Миле Сорокин не помог. Ее осудили и сослали в Петушки — небольшой городок во Владимирской губернии.
Такова была история любви Сорокина к Эмилии. Она припомнилась и шевельнулась болью, когда он стал нечаянным свидетелем любовного свидания Булыги и Катерины вечером на берегу Днепра.
7
Сорокина к завтраку пригласил отец Ипполит. Он тяжело волочил ноги застарелый ревматизм. Прося принесла из кухни чугунок с картошкой; обхватив тряпкой, чтоб не ошпарить руки, грохнула его на стол. Завтрак был простой, крестьянский: отварная картошка, малосольные огурцы с укропом, по ломтику сала и простокваша. Катерина пришла в столовую немного погодя, радостная, бодрая, причесанная по-новому — пышно и высоко. Лицо припудрено, легонько тронуто кремом. На ней красная кофта и бордовая юбка. Поздоровалась, улыбнулась чему-то своему, глаза ее весело сверкнули. Прося хмыкнула в кулак — рассмешила Катеринина прическа, — прикрывая рот, в котором не хватало трех передних зубов. Сорокин встретил Катерину комплиментом:
— Вы сегодня необычайно хороши.
— Еще бы, — ответила она и опять улыбнулась. — Французы говорят: если женщина некрасива в семнадцать лет, это ее беда, если в сорок — ее вина. А мне не семнадцать, стараюсь.
Причину ее радости Сорокин знал: еще не отошла от ночного свидания, жила им.
Ипполит раз и другой взглянул удивленно: не понимал, чему она радуется. Исподтишка, с любопытством посмотрел и на Сорокина, считая, видимо, его виновником такого настроения дочери.
— Рыжики несут из леса полными лукошками, — сказала Катерина. — Может, и мне сходить?
Она ждала, что ответит отец, но тот промолчал, даже не поднял на нее глаз.
— Уж так много рыжиков, — повторила Катерина. — Схожу.
— Рыжики тэи солить надо, — заметила Прося, — а где соли возьмешь? Боровики неси.
«Интересно, — ухмыльнулся Сорокин, — а Булыга пойдет по рыжики?»
Катерина, позавтракав, взяла лукошко, поправила перед зеркалом прическу и вышла из дому. В окне мелькнул ее силуэт. Сорокин с Ипполитом немного помешкали, потом направились в церковь.
Храм поразил Сорокина еще накануне, хотя в тот раз он и не успел почти ничего рассмотреть. А сейчас, налюбовавшись снаружи, он с жадностью впивал красоту его внутреннего убранства. Церковь казалась высеченной из одной глыбы, все здесь пребывало в гармонии: стены, синие своды в золотых звездах, строгие линии колонн красиво завершающихся вверху арками… Мягким и торжественно-тревожным эхом отдавались каждое слово, каждый шаг, и невольно настораживалась душа, настраивалась на молитвенное созерцание. Приятный полумрак и прохлада были пронизаны солнечными лучами, проникавшими сквозь узкие прорези окон. Казалось, коснись этих лучей — и они зазвенят, как струны, волшебной музыкой. Она, музыка, тут словно застыла во всем — в гулкой прохладе каменных стен, в лепных узорах арок, как бы приподнимающих церковь, создающих иллюзию беспредельной высоты.
Большинство икон и росписей поблекло от времени. Лики святых исполнены по преимуществу в коричнево-желтых тонах, характерных для стиля старых мастеров. Лишь в некоторых простенках и над дверью были росписи значительно более позднего времени.
Ипполит обратил внимание Сорокина на эти поздние росписи:
— Видите бородача-святого? Автопортрет художника. А рядом богородица наша сельчанка. Оба покойные, царство им небесное.
— А кто художник? — спросил Сорокин.
— Тоже наш. Учился у владимирских мастеров. Долго скитался где-то, воротился сюда, попросил: хочу, мол, память о себе оставить в храме. Сорок лет назад это было. Я только принял этот приход. Разрешил. Вот художник и заполнял все пустоты. Спешил очень. Сутками не слезал с лесов, там и спал. Слаб был, боялся, что не успеет.
— Как Микеланджело, — сказал Сорокин. — Тот, когда расписывал свод Сикстинской капеллы, тоже спал на досках. От красок одежда его закорела, как панцирь. Рубаху, штаны ножом срезали.
— Я тогда распознал в ликах святых своих сельчан и сказал об этом художнику. А он ответил, что человек и есть бог для самого себя, вот пусть на себя и молится.
Как убедился Сорокин, художник был талантлив, со своим отличительным стилем. Его голубые ангелы были столь невесомы, что, казалось, реально плыли в воздухе.
Ипполит рассказал, что художник скончался, едва только успел дописать этих ангелов. Из его потомков в Захаричах остался один внук — Булыга.
— Председатель?
— Он самый. Художник оставил ему несколько икон своей работы. Где они сейчас, не знаю. Булыга выкинул.
Сорокин попросил показать ему «Варвару-великомученицу». Ипполит взял его за локоть: «Давайте подойдем». Потрясенный, стоял Сорокин перед иконой и не мог оторвать взгляда: он сразу определил, что это шедевр. Снял со стены, на обратной стороне прочел: «Писал Изосим 1684 года Христова из Ростова Великого». Коричневый фон, черные с красным одежды, на лице боль, взгляд горек. Сложенные, будто связанные руки. Это был символ страдания человечьего, образ женщины, вместившей в себе вселенское горе… А глаза, глаза как написаны! Кажется, они отвечают на твой взгляд, как будто между тобою и ею идет немой диалог…
— Дар архимандрита Юрьева монастыря Фотия, — пояснил Ипполит.
Как же талантлив был художник, если создал такой шедевр, будучи вынужден следовать строгому диктату узаконенной церковью иконографии, традиции, ограничивающей и сковывающей его волю. Непреложные каноны церкви предписывали определенное построение композиции, положение фигуры, пропорции. И художник, не отступив от этих правил, сумел все же и в их пределах проявить свою индивидуальность, глубоко раскрыть душу образа. Написана Варвара на доске, покрытой тонким слоем левкаса — гипса в смеси с клеем, темперой — в распространенной технике иконописи. Краски, замешанные на яичным желтке, сохранили свежесть, словно были неподвластны времени. Дерево приняло цвет во всей его чистоте и яркости.
— Вот и нашел то, что искал, — сказал Сорокин. — Место ей, Ипполит Нифонтович, в столичном музее.
— Дай боже, — вздохнул тот. — Если закроют церковь, ей тут не уцелеть.
И еще была вовсе уж неожиданная встреча Сорокина с высоким искусством. На своде купольного барабана увидел фреску Христа. Освещенный из узких, как щели, оконец, смотрел с вышины своей Иисус Христос, смотрел большими пристальными очами, околдовывал, гипнотизировал. Глаза его как бы втягивали тебя в свою мудрую бездонную глубину, проникали в душу — от них не утаишь ничего, не скроешь, не солжешь. Все было в его взгляде: осуждение и сочувствие, всепрощение и тревожный вопрос. Святой одновременно жалеет человека и осуждает, боится за него и не верит ему. Словно говорит: неужели ты, человече, не переменился за тысячу восемьсот восемьдесят семь лет после смерти моей? Неужели в тебе так и остались зло, корыстность, жестокость, лживость? Неужели ты, брат мой, не стал братом всем и каждому и по-прежнему воюешь, убиваешь?.. Всмотришься в эти его глаза — и содрогнешься, поклонишься, как живому. Бессмертны творения бессмертных мастеров!
«„Варвару-великомученицу“ можно взять в музей, — с горечью думал Сорокин, — а как спасти этот шедевр?»
И потом все время, сколько находился Сорокин в храме, его так и тянуло посмотреть вверх. Кажется, он чувствовал на себе пристальный взгляд Спасителя, когда и не смотрел туда, на свод, как чувствуют кожей луч солнца.
Была и третья счастливая находка в церкви — старинное рукописное Евангелие. Книга заключена в кожаный переплет, с металлическими накладками на углах и застежками. Украшена миниатюрными изображениями апостолов, различными христианскими символами. На первой странице фигура евангелиста Матфея. Под ним текст: «Переписал в 1591 году инок Аким первый». Интересный был переписчик! Пишет, пишет, а потом возьмет да и нарисует на поле какую-нибудь птицу, зверька. Заглавные буквы — не буквы, а какие-то фантастические животные, расписанные красным. И все же видишь, что это буквы.
— Ипполит Нифонтович, — спросил Сорокин, перелистывая книгу, — неужели никто из ученых в нее не заглядывал? И как она тут уцелела?
— При мне никто не интересовался ею. А уцелела потому, что я — ключник надежный.
Они были в церкви уже часа полтора. Сорокин все осмотрел, даже на звонницу слазил, подивился на колокола — они тоже были давнишней работы. После осмотра сел писать охранные грамоты.
— Я напишу грамоту на рукописное Евангелие, на «Варвару-великомученицу» и… — он надел очки, глянул на свод. — И на него, на Христа. И вот еще, Ипполит Нифонтович: вы вчера говорили мне про золотой крест. Как бы взглянуть на него?
Ипполит привычным жестом — словно заносил руку, чтобы осенить себя крестом, — попросил прощения за свою забывчивость и повел Сорокина в опочивальню. Крест был спрятан в стенной нише, замаскированной кладкой в один кирпич под слоем известки. Ипполит зубильцем отбил известку, вытащил кирпич. В нише лежал сверток.
— Доставайте, — предложил Ипполит.
Сорокин взял сверток, и рука его под неожиданным грузом пошла вниз. Развернул. Блеск золота и острые лучики от бриллиантов полыхнули в глаза. На кресте было рельефное изображение распятого Христа, ниже его — череп и скрещивающиеся кости. «Смертью смерть поправ» — таков смысл этого знака. Над головой Христа священный нимб, немного повыше — сегментик солнца. В нимб и были вкраплены три бриллианта. Все оконечности креста расширены в полукружия. Сорокин всматривался, нет ли на кресте каких-либо букв или цифр: может, они бы подсказали, когда он сделан, кто мастер. Ни того, ни другого не нашел.
— Тяжесть, — сказал Сорокин, взвешивая крест на ладони. Действительно из чистого золота? Не позолота?
— Истинный бог, золото. И бриллианты натуральные. Видите, какой резкий блеск… И что прикажете делать с крестом?
Сорокин молчал. Вчера на такой же вопрос он не нашел ответа. Ну что он мог посоветовать? Передать крест уездным властям? Нет никакой гарантии, что там он будет в сохранности, уж очень велик соблазн — золото и бриллианты! А если крест имеет к тому же и историческую и культурную ценность, то место ему не в уезде, а в музее. Взять с собою, чтобы доставить в Москву или в губернский центр? Это значит таскать его в своем бауле, а в дороге еще доведется быть долго.