Иванчиков, до этого терпеливо слушавший их беседу в надежде почерпнуть что-нибудь интересное с точки зрения его службы, не выдержал:
— Тетки, что вы плетете, — сказал тихо, чтобы не привлечь внимания других пассажиров. — Ленин за такие дела расстреливать приказывает. А вы: дозвол дает… Прикусите языки. А те насильники не коммунисты, а бандиты с чужими документами.
Женщины испуганно притихли, а Иванчиков встал и снова пошел к начальнику станции.
«Вот темнота, — злился он, — надо же, какую утку пустили: коммунисты с ведома Ленина грабят и насилуют. Придумают же».
Начальник станции за своим столиком что-то писал, на Иванчикова и не оглянулся, сказал, опережая его вопрос:
— Поезд будет. Когда — не знаю, — и продолжал писать.
Настроение у Иванчикова испортилось. Понял: бандиты опять запутали следы. Не придут они на станцию. Если б им впрямь надо было ехать, давно бы объявились. Хитрая все же у них тактика: говорят, будто идут в одно село, дорогу туда расспрашивают, а появляются совсем в другом. Петляют, как зайцы.
К начальнику станции зашел и Бобков.
— Что, глухо? — спросил он.
— Глухо, — ответил Иванчиков. — Проворонили мы их. Вот гады! И где они могут быть, как ты думаешь? Может, в Муравилье? Там же церковь.
Говорили они, не обращая внимания на начальника станции, который все еще что-то писал.
— Могут и в Муравилье быть, — подумав, ответил Баб-ков. — А мы туда сейчас и слетаем.
Он даже обрадовался этому своему решению: сидеть на станции и ему и его хлопцам прискучило. На прощанье пожал руку Иванчикову, начальнику станции, молодецки козырнул, звякнул шпорами и вышел.
— А я вас знаю, — не отрываясь от стола, сказал начальник станции. Вы из чека. Ловите этих комиссаров, что Москва прислала.
— Послушайте, и вы тоже, как те… бабы, — обиделся Иванчиков. — Не комиссаров, а бандитов.
— А кто их знает. Сейчас все может быть. Ничему нельзя удивляться.
Иванчиков шагнул к двери, чтобы уйти, и в это время послышался звонок. Начальник станции снял трубку.
— Слушаю. Понятно. Поезд? Значит, идет? — лязгнул трубкой о рычаг, крикнул, высунувшись в окно: — Эй, граждане хорошие, поезд идет! Прошу покупать билетики.
Иванчиков постоял в раздумье: вернуться ли ему в уезд на этом поезде, или еще походить по селам, предостеречь волостные Советы насчет этих бандитов? И тут снова раздался звонок.
— Кто, кто? — допытывался начальник станции, сняв трубку. — Дамочка, не тараторьте, говорите спокойно. Да. Ну, здесь. Иванчиков? Это его фамилия? Ну и что? Хорошо, дамочка, позову… Товарищ Иванчиков! — крикнул он, отняв от уха трубку. — На провод!
Иванчиков узнал голос раньше, чем она назвалась. Говорила взволнованно, приглушая голос, чтобы не услышали те, кто там был поблизости.
— Они тут, в Липовке, на разъезде, — говорила Катерина. — Сивак… Нет, не ошибаюсь. И с ним еще один, из банды. Поезда ждут. Куда хотят ехать? На Гомель.
— Я приеду, — сказал ей Иванчиков, тоже приглушая голос и прикрывая рукой трубку. — Приеду. Буду в пятом вагоне. В пятом! — А когда повесил трубку, хлопнул себя по лбу: — Дурень, а будет ли там пятый вагон? Дурень, надо было сказать — в первом.
18
Поезд подходил к разъезду медленно: в том месте был подъем. Паровоз сильно дымил, тяжело отдувался паром.
— Ну, мон шер, — положил Шилин Михальцевичу руку на плечо, — помаши ручкой этим лесам и болотам. Впереди у тебя Париж.
Михальцевич промолчал, все внимание его было занято Катериной. Он заметил, что она тоже не спускала с него и с Шилина глаз, и расценил это по-своему: дамочка не хочет с ними расставаться. Подошел к ней, сказал:
— Мадам, было бы славно, если б мы сели в один вагон: вы скрасили бы нашу дорогу. Не возражаете?
Катерина озабоченно посмотрела на поезд, который уже останавливался.
— Хорошо, не возражаю, — ответила она, выдавив на лице принужденную улыбку. — Давайте сядем в пятый вагон. — И снова оглянулась на поезд. Только в пятый… в пятый.
Прополз мимо паровоз, заскрежетали колеса вагонов, лязгнули буфера, поезд дернулся, замер на месте. Катерина махнула рукой Михальцевичу, побежала к пятому вагону — он остановился недалеко. Взобраться в тамбур ей помог Шилин.
Это был типичный вагон всех поездов того времени: окна повыбиты, краска облезла, там-сям светились дыры в стенах — вагон попадал под обстрелы. Людей набилось битком. Шилин и Михальцевич, помогая Катерине, все же втиснулись в первое купе. Михальцевич согнал со скамьи какого-то хлопца, предложил сесть Катерине, сел и сам.
— Вот видите, какие мы галантные кавалеры, — сказал он, когда Катерина села. — Значит, до Гомеля?
— До Гомеля.
— Какая удача — ехать рядом с такой милой во всех отношениях дамой. Вещевые мешки, свой и Шилина, Михальцевич забросил на верхнюю полку, оба держали при себе только полевые сумки.
В купе сидело двое военных, женщины, согнать больше было некого, и поэтому Шилин стоял.
Поезд резко и неожиданно дернулся и пошел. Михальцевич покачнулся и схватился рукою за плечо Катерины.
— Пардон, — сказал он, дыша ей прямо в лицо. — Озорник-поезд едва не бросил нас в объятия друг к другу.
Шилин, положив локоть на край средней полки, смотрел в окно. Худощавый, жилистый, с жестким, словно отчеканенным лицом, раздвоенным подбородком. Усы короткие, тронутые сединой. Шилин был задумчив и строг, черные брови его то взлетали вверх, то, когда лицо хмурилось, сходились на переносице, иногда приходили в движение и губы.
«Бандит, — думала, со страхом глядя на него, Катерина, — сколько же душ ты загубил этими вот худыми, с длинными кистями руками. Они же и расстреливали, и вешали, и вырывали нажитое у людей… Интересно, где крест, что у отца отнял, прячешь? Неужто в том мешке? — Катерина скользнула взглядом по полке. — Нет, видно, в полевой сумке, вон какая она у него тяжелая, ремешок аж в плечо врезается…» Если присутствие Михальцевича, так и не снявшего руку с ее плеча, только раздражало, то Шилин вселял страх…
«А сядет ли тот рыжий хлопец, чекист тот?» — забеспокоилась Катерина. Подумала и спохватилась: а что он один сделает в этом переполненном вагоне? Да еще такой молоденький, дитя совсем.
Поезд шел лесом, полыхавшим в осенней тишине желтым и багровым пламенем.
Иванчиков все-таки сел. Сел в пятый вагон вместе с Ксенией. Он опять попросил ее поехать с ним, и она опять согласилась, сказала, что через пять станций живет ее дядька и что это неплохой случай его навестить. Ксения не стала пробираться в вагон, осталась в тамбуре. А Иванчиков, наказав Ксении там и ждать его, начал протискиваться по проходу, чтобы увидеть Катерину.
Заметил ее в другом конце вагона. Из-за спины пассажира смотрел не нее, ждал, чтобы и она его заметила. Катерина сидела рядом с полноватым военным в черной кожанке и в фуражке с красной звездой. Тот маслено улыбался, что-то говорил, пялясь на нее выпученными глазами, а Катерина в ответ нехотя посмеивалась. Иванчиков протиснулся еще ближе, и Катерина его заметила, словно невзначай кивнула и рукой показала на своего соседа, а потом на другого военного, который стоял и смотрел в окно.
Иванчиков был уже настолько близко, что мог слышать их разговор.
— Женщины теперь эмансипированные, — говорил тот пучеглазый (валапокий, как здесь таких называют), — они скоро все вершины займут в обществе. И в любви, разумеется, тоже. Сами будут нас, бесправных мужчин, выбирать.
— Ей же право, будут, — вмешался мужчина в австрийской шинели. — Берут эти бабы верх над нами. А ежели баба начальница, то — ого-го… Козел в юбке.
— Зачем же так грубо, — поморщился пучеглазый, — женщины — украшение природы.
— Ого, украшение, — хмыкнул тот, в австрийской шинели. — В нашей дивизии баба начальницей трибунала была. Судила всех одинаково — расстрел.
С верхней полки свесилась стриженая голова молодого красноармейца.
— Рыжая такая? — спросил он. — Так она и у нас судила. В такой шкуре ходила, как у тебя, — ткнул он пальцем в плечо военного, что стоял и смотрел в окно. — Наш отделенный кокнул из винтовки барана. От стада отбился… Жарили-парили — на все отделение. Отделенного за мародерство под суд. Рыжая та судила в клубе принародно. А я конвоиром стоял. Двое мужчин, что у нее по сторонам сидели, молчок, а она все кричала. А потом приговор объявила — расстрел. Отделенный сомлел и — с катушек. Когда всех выпроводили из клуба, рыжая хлясь-хлясь отделенного по щекам, тот очухался. «Дурень, — говорит, — чего с ног валишься, тебе не расстрел, а на три месяца в дисциплинарную роту. Это я объявила расстрел, чтоб другие боялись и так не делали».
Второй военный, в такой же черной кожанке, как у пучеглазого, посмотрел на рассказчика, усмехнулся, хотел что-то сказать, но передумал, опять отвернулся к окну.
Катерина, встретившись с Иванчиковым взглядом, показала глазами на этого военного, дважды кивнула, и Иванчиков понял, что он и есть главный, Сивак.
Стесняющее горло волнение и радость охватили Иванчикова: он у цели! Вот они, те неуловимые преступники, что натворили столько бед. Наконец-то встретились! Однако он тут же с горечью понял, что один ничего не сделает: не станешь же прямо тут проверять документы или, тем более, задерживать. «Эх, — думал он с досадой, — сюда бы Бобкова с его хлопцами!»
Поезд подошел к очередной станции, остановился. Из вагона вышла часть женщин с узлами, и в проходе стало свободнее. Освободилось место и для того второго, главного. Он сел напротив Катерины. Катерина встала и на секунду вышла из купе. На ходу шепнула Иванчикову:
— Этот, что постарше, худой — Сивак. Он был в Захаричах. Говорят, в Гомель едут.
Вернулась в купе, села на свое место.
«Вот если б правда в Гомель, — повеселел Иванчиков, — там бы не выскользнули».
Поезд отчего-то стоял уже сверх положенного. Один из пассажиров, высунувшись в окно, спросил у кого-то там, чего, мол, долго стоим. Ему ответили, что не принимает следующая станция. Иванчиков увидел в окно, что отвечает не кто иной, как дежурный. Внезапно пришло решение. Вырвал из блокнота листок, написал: «В поезде на Гомель, пятый вагон, едут те двое московских уполномоченных, которых мы ищем. Едут до Гомеля, но могут сойти и раньше. Прошу оказать помощь. Иванчиков». Когда клал листок за пазуху, рука наткнулась на револьвер, лежавший во внутреннем кармане. Ощутил от этого прикосновения приятную уверенность. Быстро двинулся по проходу. Вышел в тамбур. Ксения, стоявшая в окружении молодых хлопцев, спросила: